Благоговейно складывает он руки на груди и опускает взоры, дабы не злоупотребить оказанной ему честью. Кто-то касается его плеча. В своем умилении он не заметил, как открылась дверь. Эртебиз, не вставая с колен, неловко пятясь, удаляется из комнаты. Давешние молодые люди протягивают ему руку, чтобы помочь приподняться. Им понятно, насколько он потрясен, и они сообщают, что теперь-то и настало время хорошенько подкрепиться. Стол накрыт в проходе между галереей и лестницей, место, так сказать, весьма публичное. Его усаживают перед единственным прибором. Дворецкий поднимает жезл, и тут входят повара: все несут серебряные миски не меньше, как по восьми фунтов весом, а в них – всякая рыба, мясо, пироги. Вино льется к нему в стакан из посудин рубинового стекла с золотым носиком; кроме того, за стол подсаживается хорошенькая девица. Он-то знает, что хорошенькая, хотя не поднимает глаз от полной тарелки.
– Эртебиз! – восклицают зрители, которые попадают сюда и со стороны лестницы, и со стороны галереи: они останавливаются на почтительном расстоянии от его стола, вытягивают шеи, повторяют: «Эртебиз!» – и удаляются на цыпочках.
– Вы знаменитость, господин Эртебиз, – раздается льстивый голос девушки. – Дозвольте попросить вас об одной милости; когда выйдете из замка и будете рассказывать обо всем, что здесь с вами приключилось, – не забудьте и меня. Я мадемуазель де Лузиньян.
Услышав это знаменитое, прямо легендарное имя, бельевщик горестно вздохнул. Это было уже слишком. Уже давно все было слишком, и под конец он даже загрустил, вместо того чтобы возгордиться. Эртебиз бросил на зрителей столь мрачный взгляд, что они неслышно удалились, иные отвешивая поклоны. А ему и в голову не могло прийти, что они просто исполняют заученные роли. И он ни за что бы не поверил, что будто рыба, которую приказал подать ему король Франции, была вчерашняя, а пироги и того старше. Вино взяли из соседнего трактира, дома он пил получше; впрочем, последнее не совсем от него укрылось. Он никак не хотел верить, выпил несколько стаканов и нашел его еще хуже. Оставалась мадемуазель де Лузиньян, но она тоже была поддельная. Просто мадам Екатерина отправила одну из бедных дворянских девушек своего «летучего отряда», чтобы она обработала скромного горожанина. И первое, чем следовало ошеломить его, – это громкое имя. Все же несколько стаканов кислого вина сделали свое дело, он набрался храбрости, подмигнул полуобнаженной девице и уже потянулся к ней.
Эртебиз так и не понял, почему вдруг свалился со стула.
Бельевщик был кругленький коротышка с багровым лицом и седеющей головой. Таким он увидел себя в зеркалах, когда выползал из-под стола. Фрейлина исчезла, чему он, однако, не удивился. И тут в его душе родилась непоколебимая уверенность, что его надули, надули решительно во всем. И он положил обо всем этом непременно рассказать своей улице. А его приключение пусть пойдет на пользу Лиге и ее вождю! Правда, он еще не знал, как выберется отсюда. Все его теперь покинули – зрители, девица, повар, величественный дворецкий, даже неприступные дворянчики, а ведь прикидывались его друзьями. Ему самому пришлось отыскивать дорогу; по безлюдным переходам он добрался до какого-то подвала, набитого солдатами. И они схватили его за шиворот. Уж тут не было никаких «господин Эртебиз», они попросту вытолкали его в Луврский колодец, а затем на мост. И из охраны его теперь никто знать не хотел; солдаты грубо допросили его, вывернули ему карманы, дали пинок в зад, и он вылетел из замка.
Эртебиз предусмотрительно не рассказал солдатам о том, что видел в замке. Впрочем, он и сам начинал сомневаться, так ли все это было. И чем дальше он шел по городским улицам, тем невероятнее и подозрительнее казалось все пережитое. Подобные приключения не для него; а здравый смысл говорил, что тут не обошлось без козней дьявола. Бельевщик решил, не откладывая, сходить к исповеди. Тем временем он добрался до улицы, где жил, и все соседи вышли ему навстречу из своих домов, он же поспешил укрыться в собственном и лег в постель. Госпожа Эртебиз принесла ему глинтвейна.
Лишь спустя два часа – ибо это был кремень человек – супруге удалось выведать все, что с ним приключилось. Вечером стало известно всей улице, а на другой день – всему Парижу. Начали приходить люди из других частей города, они хотели услышать от него самого, что король спит с королевой. Это явно шло на пользу королевской власти и подрывало Лигу, почему поп Буше начал в своих проповедях громить Эртебиза, уверяя, что он подкуплен и что он орудие сатаны. Однако коротышка-бельевщик настаивал на своем, ибо с течением времени он стал гордиться этим приключением и теперь был более убежден в том, что произошло, чем в самый день события.
– Эртебиз, что же ты на самом-то деле видел?
– Его величество король лежал на своей золотой кровати в золотой короне, а рядом с ним лежала ее величество королева, прекрасная, как утренняя заря. Все это истинная правда, готов поклясться в мой смертный час.
Он повторял потом то же самое в течение тринадцати лет. Тем временем дело дошло до того, что короля убили, а его преемник, Генрих Четвертый, носивший то же имя, вынужден был побивать в сражениях своих же французов – иначе они попали бы в лапы Габсбургов. Лига для украшения своих процессий выпускала на улицы нагих женщин, и они плясали. Их развращенность была ужасна, а в кровожадности они доходили до смешного. Коротышка-бельевщик, известный всему городу благодаря своему рассказу, был не первым, но и на него бешеные бабы набросились, как на врага святой Церкви.
– Вон Эртебиз, это он видел, как Валуа валялся со своей потаскухой.
И сотни босых ног затоптали Эртебиза насмерть.
Наслаждение
У королевы Наваррской был собственный двор: в нескольких маленьких покоях по вечерам собирались ее подруги, ее поэты, музыканты, гуманисты и поклонники. Здесь поклонялись одному божеству – Марго, и незачем было подглядывать в щель между портьерами, как на празднествах, устраиваемых ее братом – королем Франции. Ее дорогой супруг, король Наваррский, однажды вечером застал Марго играющей на арфе, а какой-то поэт читал сочиненные в ее честь благозвучные стихи: в мире поэзии она именовалась Лаисой, была куртизанкой и властвовала над людьми благодаря своей красоте и учености. Марго-Лаиса сидела в кресле, на возвышении, и во всем ее облике было то совершенство, к которому она неизменно стремилась. По бокам стояли еще два кресла, и в них сидели госпожа Майенн и герцогиня Гиз. У ног богини и подле двух других муз расположились менее важные особы, служившие, однако, необходимым дополнением ко всей этой картине. Ее обрамляли две увитые розами колонны, между которыми лежал большой светлый ковер с вышитыми на нем мечтательными образами весны. Глубоким миром и ясностью духа веяло от этого зрелища: и поэту, стоявшему перед тремя женщинами, оставалось только воспевать их, причем он слегка откидывался в сторону и вытягивал руку, словно шел по шаткому мостику, переброшенному через пропасть.
«В замке Лувр не везде так спокойно, как здесь, – подумал Генрих, увидев двор королевы Наваррской. – Взять хотя бы церковь, где проповедует этот Буше. Не изобразить ли его и показать им образчик подобного красноречия? Стоит ли? Нет!» Генрих, правда, занял место поэта, но начал декламировать то, что вдруг пришло ему на ум: «Adjutat me a d’aqueste hore» – «Помоги мне в этот час», – молитва, которую читала мать, рожая его. Звучные слова! А так как они были обращены не только к деве Марии, но вместе с тем и к королеве Наваррской, то этим ее дорогой повелитель превзошел все восхваления, какие мадам Маргарита слышала при своем дворе. И она была ему чрезвычайно благодарна, она принялась аккомпанировать, вплетая в его речь блестящие пассажи на арфе, и в заключение протянула для поцелуя свою ослепительную руку. Поцеловав ее, он заверил Марго при всех ее почитателях, что сегодня готов служить ей и угождать, как никогда. Она поняла и снова протянула ему руку, на этот раз чтобы он помог ей сойти со ступенек возвышения и увел из комнаты.
Когда их никто уже не мог услышать, Генрих рассмеялся и сказал:
– Ступайте к королеве, вашей матери. Мне очень хочется поглядеть, какое у вас будет лицо, когда вы выйдете от нее.
– Что это значит? – отозвалась Маргарита, она была явно обижена. – Теперь со мной уже никто не обращается столь неуважительно, как во времена короля Карла.
– Надеюсь! Хотя ваш брат – король разгневан на вас не меньше, чем ваша мать!
– Ради бога! Что случилось?
– Я молчу! Достаточно, если я скажу вам, что сам не верю ни одному их обвинению. Люди все это выдумывают, только чтобы нас поссорить.
Генрих проводил свою супругу до комнат мадам Екатерины. Но едва он остался один, как к нему приблизилась другая дама, герцогиня де Гиз, – она тоже попала в трудное положение. Ее взволнованность можно было заметить и раньше: когда она еще сидела в кресле на возвышении и остальные казались столь безмятежно спокойными, герцогиня тревожно озиралась. Так выглядит человек, которого до смерти перепугали и он не в силах об этом забыть.
– Сир, – проговорила герцогиня и беспомощно протянула Генриху руки ладонями вверх, – я очень несчастна. Я ни в чем не повинна и заслуживаю того, чтобы вы меня утешили. – Он хотел возразить ей: почему бы и нет, после всех остальных; однако не успел. – Вы лучший друг герцога, – торопливо продолжала она, – так убедите его, ради бога, что я перед ним чиста, а то он обойдется со мной еще суровее! – Она выпалила все это сразу и невольно остановилась, чтобы перевести дух. Генрих мог бы сказать: «Я вправе защищать вашу невинность, мадам, ибо мне вы, к сожалению, еще не доказали противное». – Подумайте только, что делает этот сумасшедший! Нынче утром я почувствовала легкое недомогание, а он невесть отчего был не в духе; вижу, что-то его бесит, а что – сказать не желает. Я ведь и так догадываюсь, в чем дело: у мужей только ревность на уме. Вдруг ему взбрело в голову, что я непременно должна выпить чашку бульона, и каким тоном он это потребовал! Я, конечно, начинаю подозревать самое плохое. «Не нужно мне никакого бульона!» – говорю. Он, сколько я его ни отговариваю, стоит на своем: «Нет уж, извините, мадам, а бульон вы все-таки выпьете». И тут же посылает на кухню.