– Как ни печально, господин де Морней, но король Франции ненавидит свою сестру и не разрешает ей видеться с нами.
В ответ Морней заметил, что ее величество королева Наваррская после своей неудачной поездки во Фландрию, наверно, ничего так страстно не желает, как встречи со своим супругом. Это все Лига восстанавливает царственного брата против его сестры. Герцог Гиз…
– Давайте выйдем, – предложил Генрих и первым покинул комнату.
Они быстро, как любил Генрих, прошлись по коридору – туда, обратно. Посол, прибывший из-под Парижа, сообщил о последних убийствах в замке Лувр. Гиз держит короля в непрестанном страхе и трепете. И король все чаще уезжает в монастырь, его гонит туда не только ужас перед потусторонним миром. Помимо собственной смерти, он боится, что его дом вымрет, ибо королева до сих пор не подарила ему сына.
– И никогда не подарит, – быстро вставил Генрих. – У Валуа больше не будет сыновей. – Он умолчал о том, от кого узнал это наверняка: от своей матери Жанны. Морней посмотрел на него и сказал себе, что Господь Бог правильно сделал, приведя его к этому государю. И в то же мгновение он прозрел окончательно и понял, кто такой Генрих: вовсе не мельник из Барбасты, и не бабник, и не командир двухсот вооруженных солдат, но будущий король, вполне сознающий себя избранником. Он надел на себя личину, оттого что мудр, да и подождать может – молодость длится долго. Но Генрих никогда не забывал о своем предназначении. И когда Генрих открыл теперь Морнею свое сердце, Морней низко склонился перед своим государем. Слова уже были не нужны, они поняли друг друга. Генрих только указал ему легким движением руки на парк «Ла-Гаренн», где им скоро предстояло встретиться без свидетелей.
Им помешали. Два старых друга Генриха – д’Обинье и дю Барта – воспользовались своим правом в любую минуту прерывать беседу своего короля. Они бросились бегом через двор, стремительно поднялись по лестнице и сейчас же заговорили, перебивая друг друга. Правда, новость, которую они сообщили, стоила того. Маркиз де Вийяр смещен. После неудавшегося нападения на замок губернатора наместник попал в немилость, и король Франции назначил на его место маршала Бирона, который действительно все сделал, чтобы это заслужить. Особенно Агриппа уверял, что так оно и есть. Полный радостных надежд, расхваливал он нового наместника, который будто бы из одного душевного благородства употребил все свое влияние при дворе, чтобы сместить своего угрюмого предшественника. Дю Барта, у которого был совсем другой темперамент, ждал, что, напротив, новый наместник окажется еще вреднее. Когда члены тайного совета узнали об этой замене, они тоже разделились на два лагеря.
Наиболее благоразумные, такие как Рони и Ла Форс, который был католиком, видели в Бироне прежде всего злобного и желчного человека. Однажды в порыве ярости он саблей разрубил своей лошади морду, а это не говорило в его пользу. Лаварден и Тюренн, тоже принадлежавшие к различным вероисповеданиям, были, однако, согласны в том, что маршал Бирон все же заслуживает некоторого доверия. Он ведь принадлежит к одному из самых старинных родов Гиенни. Поэтому, естественно, он будет стремиться поддерживать здесь мир. Это казалось убедительным. Но Генрих, пока шумел и спорил его совет, прочел королевский приказ, который ему передали старые друзья. И там было написано, что маршалу Бирону дается неограниченная власть и полномочия распоряжаться по всей земле и провинции Гиеннь в отсутствие короля Наваррского. Как будто я отсутствую, ну, например, сижу пленником в Лувре! Так это понял Генрих. Ему стало холодно, потом бросило в жар. Он свернул приказ в трубку и скрыл ото всех.
Морней, или Добродетель
Рано утром Морней отправился в парк «Ла-Гаренн». Там не было еще даже часовых. Когда придет король, никто не будет наблюдать за ними, и их разговор останется тайной. Посол Генриха надеялся, что король сообразит, насколько это удобный случай для беседы, и явится один. Морней был весьма высокого мнения о своих дипломатических действиях, где бы они ни имели место – в Англии, во Фландрии, во время войны или при заключении мира. Ожидая Генриха в парке «Ла-Гаренн» и слушая щебетание и трели ранних птиц, он предавался размышлениям о величии творца, допускающего, чтобы невиннейшая природа так тесно соприкасалась с нашим мерзким миром; а через своего сына воссоединил он то и другое, ибо Иисус умер в поту и крови, как умираем и мы, и так же, как мы, только еще более трогательно, нес в себе песнь земли. Морней записал эту мысль на своих табличках для жены своей Шарлотты Арбалест. Уже три года, как они поженились, но бывали часто и долго в разлуке – из-за поездок мужа, ибо государи посылали его добывать денег все снова и снова. И Морнею приходилось больше вести счет долгам и процентам, чем сентенциям о жизни и смерти. Но их он все-таки записывал по требованию своей невесты, после того как они обрели друг друга в Седане, в герцогстве Бульонском, этом убежище беглецов.
Их встреча произошла в суровое время, когда действительно речь шла о жизни и смерти, – через два года после Варфоломеевской ночи, и оба они хоть и не стали ее жертвами, но продолжали жить только ради славы Божией, гонимые и в бедности. Поместья Шарлотты были конфискованы, так как и отец ее, и первый муж принадлежали к последователям истинной веры. Друзья тогда убеждали молодого Морнея вступить в более выгодный брак; он же отвечал, что злато и серебро – последнее, о чем надо думать, выбирая себе жену; главное – благонравие, страх Божий и добрая слава. Всем этим обладала Шарлотта; кроме того, у нее был ясный ум – и она занималась математикой, зоркий глаз – и она рисовала. Она была милосердна к беднякам и умела внушить страх даже сильным мира сего своей непримиримостью ко всякому злу. Но больше всего старалась она всей силою своего рвения служить Богу и Церкви. Именно это, а не злато и серебро принесла она мужу в приданое. И Морней почувствовал себя богачом, когда она рассказала ему, что еще ее отец однажды в Страсбурге присутствовал при том, как мейстер Мартин Лютер спорил с другими докторами богословия. А Лютер никогда и не был в Страсбурге: Морней справлялся. Но если рассказ отца так светло преобразился в ее воспоминаниях, то разрушать высокое воодушевление Шарлотты Морней не хотел, и он промолчал. Таков был его брак с этой гугеноткой.
– Вы меня поняли и встали рано, – вдруг сказал Генрих; он вошел в беседку незаметно и сел подле Морнея. Затем тут же спросил: – Что вы скажете о моем тайном совете?
– Он слишком мало тайный и слишком шумный, – отозвался Морней, не моргнув глазом, хотя Генрих и подмигнул ему.
– О маршале Бироне плели много вздору. Верно? Он мне искренний друг. Таково, должно быть, ваше мнение?
– Сир! Будь он вам другом, не назначил бы его король Франции на эту должность. Но, сделавшись вашим наместником, даже искренний друг скоро отошел бы от вас.
– Я вижу, что не зря мне хвалили ваш ум, – заметил Генрих. – Многому нам пришлось научиться, а, Морней? Вам нелегко было в изгнании.
– А вам – в Лувре.
У обоих взгляд стал далеким. Но через миг они очнулись. Генрих продолжал:
– Мне нужно быть крайне осторожным, двор снова хочет захватить меня в плен. Читайте! – Он развернул вчерашнее послание: вся власть и все полномочия маршалу Бирону…
– «В отсутствие короля Наваррского», – громко прочел Морней.
– В мое отсутствие, – повторил Генрих и невольно содрогнулся. – Нет уж, довольно! – пылко заявил он. – Меня в Париж силком не затащишь!
– Вы вступите в него опять уже королем Франции, – твердо заявил Морней и почтительно описал рукой полукруг – ни один царедворец не выполнил бы этот жест с таким совершенством. Генрих пожал плечами.
– Гиз со своей Лигой слишком силен. Я вам откроюсь: он стал слишком силен даже для испанского короля, и дон Филипп, чтобы обезопасить себя от Гиза, делает мне тайные предложения. Он намерен жениться на моей сестре Катрин – ни больше ни меньше. А мне сулят какую-то инфанту. С королевой Наваррской он меня попросту разведет в Риме, где для него не существует препятствий.
Морней пристально посмотрел на Генриха, словно испытуя его совесть.
– А что же мне делать? – подавленно заметил тот. – Я вынужден согласиться. Или вам известен другой выход?
– Мне известно только одно, – заявил Морней, строго выпрямившись, – вы никогда не должны забывать о том, кто вы: французский государь и защитник истинной веры.
– И что же, я должен просто-напросто отказаться от соблазнительного предложения самого могущественного из властителей?
– Не только отказаться, но и довести о нем до сведения короля Франции.
– Вот это я как раз и сделал! – воскликнул Генрих, рассмеялся и вскочил. Лицо у гугенота посветлело. Они бросились друг другу в объятия. – Морней! Ты все такой же, как тогда, в нашем отряде! Ты любил крайности и мятеж, и ты произносил речи о том, что пурпур царей – это прах и тлен. Сам ты не был тогда безрассудным и не отказался ускользнуть от Варфоломеевской ночи, когда судьба дала тебе эту возможность. – Он похлопал Морнея по животу в знак одобрения и радости. – А ведь с умения избегать смерти и начинается дипломатия, так же как и военное искусство, – с этими словами Генрих взял Морнея под руку и повел прочь, делая при этом, как всегда, большие шаги, которых в этой парковой аллее укладывалось ровно четыре тысячи.
Еще не раз встречались потом рано поутру, никем не замечаемые, Генрих и его посол. Впрочем, истинная причина, почему королю то и дело хотелось слышать советы своего посла, осталась бы неизвестной, даже если бы кто-нибудь тайком и следил за ними. Морней видел в Генрихе будущего короля Франции – вот в чем заключалась разгадка; и не только внутреннее чувство, единственное, на что опирался Генрих, подсказывало это его дипломату: положение во всем мире совершенно очевидно свидетельствовало о том, что Франция – из всех королевств Запада именно Франция – должна быть объединена твердой рукой принца крови. Не одна только Франция – весь христианский мир «жаждал истинного государя». Им уже не мог быть дряхлеющий Филипп со своей наскоро слепленной всемирной державой, которая, как и он сам, приходила в упадок. Подобные империи не могут существовать, то и дело не посягая на свободу немногих наций, еще сохранивших свою незави