– Насколько я понимаю твои назидания, – проговорил он и попытался опрокинуть ее навзничь, не замечая, что рука, нежно его обнимавшая, служила ей для защиты. Так как ему пришлось отказаться от своего намерения, он рассмеялся и вернулся к тому, что она говорила: – Значит, нужно на один день убрать отсюда твоего мужа. Ведь верно, очаровательная Мадлон? Если таково твое намерение, так и выполняй его! Лишь ты одна можешь это сделать.
– То-то и есть, что не могу, государь. Скорее – ты один. – После чего принялась объяснять, как именно это нужно сделать. – Только ваши ведомства, сир, могут задержать мельника на целый день.
– Ты хочешь сказать – засадить?
Нет, она хотела сказать не это. Нужно составить документы, всесторонне обсудить их, несколько раз давать писцам на переделку, и только под вечер обе стороны наконец их подпишут. Обе стороны? Ну да ведь одна сторона – это Мишо, арендатор мельницы. А другая? Женщина помолчала, вглядываясь узкими глазками в своего молодого короля и стараясь понять, угадает ли он. Ведь мужчины такие дуралеи, когда у них на уме совсем другое.
– А вторая сторона – вы сами, сир, – наконец заявила она, словно открывая ему тайну, понизила голос и кротко кивнула – из жалости к его душевному состоянию. – Ваш нотариус составит вместо вас главные документы, а мы тут будем покамест наслаждаться изо всех сил.
Последние слова она снова произнесла громко и притом с оттенком блаженного ожидания, хотя в этом блаженстве сквозила тихая насмешка. И тут он вдруг сразу понял все: его намеревались обобрать. В предполагаемых документах должно было быть сказано, что право на владение мельницей он переуступает простодушному супругу. Такова цена этой женщины, и она будет любить добросовестно; Мишо напрасно надеялся избежать рогов при этакой сделке. «Ибо ей хочется получить все: и мельницу, и любовь, а главное – одержать победу над обоими мужчинами», – думал Генрих.
– Я понял, – сказал он только; и в эту минуту он не требовал от Мадлон ничего, кроме того, что она сама ему уже дала: женской хитрости, которая так изобретательна, искусства обещаний, увертливости и неумолимости сладостного сердца.
А в следующее мгновение он подумал: «Мошенница, это тебе не удастся» – и решительно повалил ее. Но она сейчас же крикнула: «Мишо!» Один из сложенных у стены мешков вдруг выдвинулся вперед, из люка вылез арендатор и, как медведь, навалился на Генриха. Чтобы сбросить с себя эту тяжесть, Генриху понадобилась поистине не меньшая увертливость, чем мельничихе, когда она старалась прибрать его к рукам. Она же следила за гостем с искренним восхищением знатока, предоставив мужа его участи.
Так как государь уже благополучно встал на ноги и отскочил от арендатора, этот увалень нагнулся и своей толстой башкой вознамерился ударить короля в живот. Но увалень был брошен наземь, и Генрих властно крикнул: «Мишо!» – однако он опоздал. Лицо арендатора налилось кровью, олух, казалось, был близок к апоплексическому удару. Вцепившись в руку своего государя, он поднялся с пола, продолжая, однако, крепко держать ее. Генрих и не противился; только бы этот болван успокоился и дело не кончилось скандалом. Поэтому Генрих дал мельнику тащить себя, куда тому хотелось. А Мишо, спотыкаясь, топтался по мукомольне в слепой ярости, – впрочем, ярость эта, возможно, была уже не так слепа, как представлялось Генриху, ибо они вдруг очутились у края глубокого сруба, в котором вращался мельничный винт. Чуть не сделав последний шаг, Генрих понял намерение арендатора и пинком отбросил его от себя. Иначе все было бы кончено. Арендатор толкнул бы его в колодец, а руку до плеча затянуло бы железным винтом.
Ужас разнообразен в своих проявлениях. Арендатор Мишо валяется в ногах у короля и тихонько воет – это напоминает далекий рев осла. Притом он время от времени вывертывает шею, желая убедиться, что король действительно цел и невредим, а затем снова валяние в ногах и вытье. Лицо Мадлон стало белее муки, голова у нее трясется, как у старухи; мельничиха опустилась на колени; она старается молитвенно сложить воздетые руки, но они слишком сильно дрожат.
Чувствуя, что его трясет ледяной озноб, и все-таки звонко смеясь, покидает Генрих эту пару, выбирается с мельницы, бежит, хохочет, стряхивает с себя муку, стряхивает приключение. Бывают в жизни такие происшествия, которым надлежит остаться в нашей памяти столь же сумбурными и внезапными, как они произошли в действительности; особенно же враждебные нападения на войне и в любви. Довольно бесславно, но зато отделавшись только страхом, вскакиваешь на коня и даешь ему шпоры. В стране ведь есть великое множество мельниц и пропасть мельничих. Эта мельница меня так скоро не увидит. А если все-таки проехать мимо ненароком?
Новая картина. Мельник Мишо принимает за своим столом короля, король уже состарился, у него седая борода и шляпа с пером. Ему повсюду предшествует молва о его бесчисленных битвах за королевство. Ему сопутствуют все его легендарные любовные истории с дочерьми народа. Пять человек сидят вокруг стола, все угощаются из большой глиняной миски, перед каждым ломти хлеба и кружки с вином. Уже вечер, и от сквозняков, гуляющих по мельнице, колышутся над головами четыре огонька, горящие на носиках лампы. Позади стоит темнота, свет падает сидящим на грудь, мягко и вкрадчиво выхватывает из мрака фигуры людей.
Король слегка оперся на стол и держит в руке стакан. Все четверо держат стаканы, кроме мельничихи. Вот сидит она, уже немолодая, наклонившись вперед, погрузившись в воспоминания, и не сводит глаз со своего короля, который мечтательно смотрит перед собой, хотя сидят они друг против друга несколько в стороне от остальных, на одном конце стола. Поодаль от них двое молодых людей – дочь и работник мельника, они чокаются, и их взгляды самозабвенно и благоговейно сливаются. Последним поднимает свой стакан мельник, сидящий на том конце стола; он размахивает шляпой и поет песню о галантном короле. Мишо уже седой, преданно смотрит он на своего короля и ободряюще поет ему, ибо твердо знает, что король любит народ и всех дочерей народа.
И песня дает молодой паре еще раз почувствовать всю силу их любви, а тем двум, что уже состарились, мучительно и радостно просветляет воспоминания. Король, слегка наклонившись и подставив ухо, улыбается, как тот, для кого все лучшее уже позади. Мадлон тех прошлых дней, только ты это поймешь! Разве не было тогда хорошо и радостно, несмотря на коварное нападение мельника? Вы обе, наверно, это испытали. Во всяком случае, Флеретта – чистый рассвет, роса и цветок – позднее не узнала своего возлюбленного, а теперь ее уже давно нет в живых.
Враг
Случай на мельнице стал так же широко известен по всей стране, как и история на балу в Ажене. В прошлый раз губернатор решил, что виновник всех этих пересудов – его наместник; наместника обвинял он и теперь. Однако Бирон перещеголял своего предшественника. Сама мельничиха, вероятно, молчала. Но муж мог напиться и все выболтать; странно было только одно: та обстоятельность, с какой было использовано его признание. Мельника судил суд в Ажене, в том же городе, в котором произошел и первый скандал. Губернатор охотно бы не дал суду допрашивать арендатора; однако перед носом у его людей ворота захлопнулись, а на стене расхаживали защитники города.
В тот день маршала Бирона не было в Ажене: он не стал бы действовать столь открыто. Обычно он избегал того города, который запирал перед губернатором ворота, а число таких городов все увеличивалось. Он не отдавал никаких определенных приказаний. И Генрих едва ли мог обвинить наместника в том вооруженном нападении, которое стоило ему самому подметки, а господину де Морнею куска кожи на голове и пряди волос. Но маршал Бирон был мастером интриги, причем сам умел очень ловко оставаться в тени – способность довольно необычная для человека вспыльчивого. Он много читал; быть может, коварству его научили книги, хотя другие благодаря чтению скорее сохраняют душевную чистоту. Как бы там ни было, но он постарался создать губернатору худую славу, и не только в смысле его любовных связей. Ходили слухи, что хотя Генрих и совращает женщин, но главное – покушается на жизнь мужчин. И не один дворянин перестал доверять ему, среди них были и те, чью жизнь и имущество Генрих защищал от убийц и поджигателей. Ведь человека нравственно распущенного легко обвинить и в отсутствии справедливости, хотя в этом деле заслуги губернатора перед его страной были очень велики.
И Генрих не мог не видеть, что его почитают все меньше не только из-за его любовных похождений, но и как правителя и военачальника. Еще немного, и он опустится до уровня князя, не имеющего ни веса, ни величия – только имя и титул. И тогда всю власть заберет в свои руки Бирон. В провинции Гиеннь он уже достиг ее. Генриху до сих пор не удавалось овладеть городом Бордо. Наместник со своими многочисленными рейтарами и ландскнехтами позволял себе иной раз даже вторгаться в королевство Наваррское. И вот Генрих сидел в своем замке в Нераке, как затравленный зверь. Он даже не созывал свой тайный совет из страха выказать слишком сильную ярость, а тем самым и обнаружить свою слабость. В те дни услуги старых друзей были особенно неоценимы: им Генрих мог по крайней мере довериться во всем и открыть свою душу, даже свой бессильный гнев и тщетные планы мести; даже лить слезы отчаяния позволял он себе перед ними.
Однажды вечером они сошлись вместе, и каждый из них вел себя согласно своему характеру. Дю Барта гремел в беспредметном гневе, Агриппа д’Обинье уверял, что самое простое – это возобновить войну с французским двором. Но ведь и так было ясно, что поведение Бирона объясняется лишь тем, что его поддерживают при дворе. Не случайно король Франции засылал к Генриху послов, призывая его опять вернуться в лоно католицизма. И еще прозрачнее было выражено требование, чтобы он явился ко двору и сам забрал оттуда королеву Наваррскую.
– Сир! Чует мое сердце, что тогда мы вас здесь увидим не скоро!