реди богатых недоверие друг к другу. Каждый заранее обеспечивал себе лазейку на случай сдачи города. Так, аптекарь говорил своему соседу, седельщику:
– По секрету, сосед! Ты знаешь, кто поставляет королю Наваррскому сладости? Его аптекарь в Нераке, некий Лалан; а ведь это я продал ему рецепт.
– Сосед, – отвечал седельщик, – в точности так же обстоит дело и с кожаным футляром для королевского кубка. Футляр надо было починить, но никто не должен был знать об этом, ибо в кубок, который не находится под запором, легко можно подложить отраву. И вот придворные короля принесли этот футляр мне, – докончил седельщик уже шепотом.
Вместе с тем один намотал себе на ус то, что так неосторожно выболтал другой – на случай, если маршал Бирон успеет заявиться до того, как прибудет король Наваррский; тогда каждый, кроме него самого, будет сурово наказан. Какой-то женщине привиделся во сне ангел, он возвестил ей о прибытии маршала, и она орала об этом на весь рынок. Поэтому ее муж оказался бы в особенно опасном положении, если бы губернатор приехал раньше. Муж был возчиком и однажды принял в уплату от деревенского трактирщика вексель господина д’Обинье. Ибо в этом трактире когда-то закусывал король Наваррский; на самый крайний случай вексель мог послужить возчику защитой.
Кое для кого городские ворота все же открывались; поэтому Генрих знал и о несогласиях среди граждан, и об их страхах. Гарнизон был невелик, после неудач Бирона он считался малонадежным. Губернатор отобрал пятнадцать дворян, которым приказал сопровождать его; поверх панцирей на них были надеты охотничьи кафтаны: так легче было проникнуть в город незаметно. Но едва Генрих очутился внутри, как один из солдат крикнул: «Король Наваррский!» – и перерубил канат, удерживавший спускную решетку. В ловушке оказались пятеро: Генрих с Морнеем, господа де Батц, де Рони и де Бетюн. Тотчас забили в набат, население схватилось за оружие и стало угрожать пятерым смельчакам.
Передовой отряд горожан состоял из пятидесяти человек; король Наваррский двинулся прямо на них, держа в руке пистолет, и одновременно начал говорить, обращаясь к своим четырем дворянам:
– Вперед, за мной, друзья и товарищи! – Он говорил не столько для них, сколько для добрых людей – жителей Оза, которых хотел остановить и напугать. – Вперед, за мной! Будем мужественны и решительны, ибо от этого зависит наше спасение! Следуйте за мной и делайте то же, что и я. Не стрелять! – крикнул он особенно громко и как будто все еще обращаясь к своей четверке. – Опустите пистолеты, не цельтесь! – А толпа вооруженных горожан слушала разинув рот складную речь этого короля, находившегося в столь великой опасности, и стояла, словно оцепенев. Два-три голоса, правда, крикнули:
– Стреляйте в красную куртку! Это же король Наваррский! – Но никто еще не успел опомниться, как Генрих на всем скаку въехал в толпу. От страха она распалась надвое и отступила.
В толпе раздалось несколько ружейных и пистолетных выстрелов. Вскоре в тесной уличке началась свалка – это простой народ, любивший короля, накинулся на стрелявших. Те и сами струсили; еще в начале схватки они вцепились друг другу в волосы, ни один не желал признаваться, что стрелял именно он. Генрих спокойно ждал: очень скоро старшины, или, как они назывались, консулы, бросились ему в ноги и загнусавили, точно литанию пели:
– Сир! Мы ваши подданные и преданные слуги. Сир! Мы ваши…
– Но вы целились в мой кафтан, – возразил Генрих.
– Сир, мы ваши…
– Кто стрелял в меня?
– Сир! – умолял его какой-то горожанин в кожаном фартуке. – Мне давали чинить кожаный футляр от вашего кубка! В заказчиков я не стреляю.
– Если уж непременно надо кого-нибудь повесить, – посоветовал другой, с перепугу набравшийся смелости, – тогда вешайте, сир, только бедняков: их по нашим временам развелось слишком много.
Генрих очень громко заявил о своем решении:
– Я не отдам город на разграбление, хотя таковы правила и обычаи и вы, конечно, этого заслужили. Но пусть каждый пожертвует беднякам по десять ливров. Сейчас же ведите сюда вашего священника и вносите ему деньги!
Приволокли старика-настоятеля и попытались немедленно всю вину свалить на него. Это он-де внушил жене возчика, будто ангел с неба возвестил прибытие господина маршала Бирона, а не господина короля Наваррского, и только по дурости своей они заперли городские ворота. Они настойчиво требовали, чтобы старец искупил вину города. Если уж не их и даже не бедноту – пусть хоть одного вздернут на виселицу: жители Оза никак не хотели расстаться с этой мыслью. Генрих был вынужден решительно заявить:
– Никого не повесят. И грабить тоже не будут. Но я хочу есть и пить.
Этим случаем немедленно воспользовался один трактирщик и накрыл столы на рыночной площади – для короля, для его свиты, для консулов и состоятельных горожан. Генрих потребовал, чтобы поставили стулья и для бедняков.
– У них денег хватит, ведь вы же им дадите.
Бедняки не заставили себя ждать, но самому Генриху никак не удавалось добраться до своего места из-за бесконечного множества коленопреклоненных: каждый хотел удостовериться, что его жизнь и его добро останутся в целости. Других-то пощадили, а меня? А меня? Это было полное отчаяния вытье людей, которые никак не могут постичь, что же такое происходит, и глазам своим не верят, хотя и видят, что спасены; воспоминание о том, к чему они привыкли, все вновь и вновь лезет в их одуревшую голову. Да тут можно совсем потерять душевное равновесие, а без него человеку жить нельзя.
Возчик, жене которого привиделся ангел, растерянно топтался на месте и спрашивал каждого:
– Что же это такое? – Все настойчивее, чуть не плача, но жмурясь, словно ему предстало целое воинство ангелов и ослепило его, спрашивал он: – Что же это такое, что тут происходит? – И наконец какой-то коротышка-дворянин в зеленом охотничьем кафтане ответил ему:
– Это человечность. Великое новшество, при котором мы сейчас присутствуем, называется человечностью.
Возчик вытаращил глаза и вдруг узнал господина, чью долговую расписку принял в уплату от трактирщика. Он извлек ее из кармана и осведомился:
– Не оплатите ли вы это, сударь? – Агриппа поморщился и повернулся спиной к своему кредитору. А возчик удалился в противоположном направлении и, потрясая руками над головой, стал повторять новое слово, которое он услышал, но никак не мог уразуметь. Оно заставило его усомниться в прочности столь привычного мира долговых обязательств и платежей: да, это слово повергло его в смертельную меланхолию. И на одной из балок своего сеновала он повесился.
А на рыночной площади пировали. Девушки, приятно обнажив руки и плечи, подавали кушанья и вино, и гости горячо их благодарили, ибо перед тем не сомневались, что для них уже настал последний час. В их разговорах мелькало новое, только что услышанное ими слово, и они произносили его вполголоса, словно это была какая-то тайна. Но они с воодушевлением пили за молодого короля, который без всякой их заслуги даровал им жизнь, пощадил их имущество да еще вместе с ними обедает. Поэтому они решили навсегда сохранить ему верность и усердно в этом клялись.
Генрих решил, что он действовал правильно и послужил своему делу. Смотрел он и на людей. И так как ему уже не нужно было завоевывать их, покорять, обманывать, он в первый раз взглянул непредвзятым взором на эти бедные человеческие лица, еще так недавно искаженные гневом и страхом, а теперь такие неудержимо счастливые. Генрих сделал знак своему другу Агриппе, ибо знал, что у того уже готова песня. Агриппа поднялся.
– Тише! – закричали вокруг. Наконец все затихли. Он запел – и каждый стих пел дважды, причем второй раз все подхватывали в бодром и быстром темпе псалмов.
Конец вам, христиане!
Увы! Спасенья нет.
Вы в темный век страданий,
В годину лютых бед
Поверили в людей
Средь мрака и смертей.
Стоят повсюду плахи
И виселицы в ряд.
Рыдают люди в страхе,
Отчаянно вопят:
«Других на казнь ведите,
Меня лишь пощадите!»
И вот смешал великий князь земной
Людские добродетели с виной.
Добро ли, зло ли – все поглотит вечность.
Осанна! Воля нам возвращена.
Невинностью искуплена вина.
Виновного прощает человечность[29].
Высокие гости
События в Озе привели к тому, что маршал Бирон обозлился еще пуще, чем после своего поражения возле уединенной мызы «Кастера». Чтобы укрепить свое влияние, король Наваррский пользовался явно недозволенными средствами – наместник всегда их осуждал, – уже не говоря о том, что, по мнению старика, этому проныре вообще не полагалось иметь влияние. И теперь Бирона грызла мучительная зависть. Его письма в Париж давно были полны жалоб на популярность молодого человека и на его безнравственность. Но после захвата Оза в них слышалось прямо-таки смятение. Генрих-де пренебрег законами войны, он не стал ни грабить, ни вешать; больше того, он подрывает самые основы человеческого общества, ибо пирует за одним столом с богатыми и бедными, без разбору.
Пока в этой провинции царила лишь смута, королеве-матери было в высокой степени наплевать, но теперь она узнала из особых источников, не только через Бирона, что города один за другим переходят на сторону губернатора. А этого она уже допустить не могла. И она решила заявиться туда собственной особой, чтобы не случилось чего похуже.
Мадам Екатерина понимала, что должна хоть жену-то привезти своему зятю. Обе королевы были в пути от второго до восемнадцатого августа, когда они наконец прибыли в Бордо, под защиту маршала Бирона. Их сопровождала целая армия дворян, секретарей, солдат, не говоря уже о неизменных фрейлинах и прекрасных придворных дамах, среди которых была и Шарлотта де Сов. Последнюю пригласили вопреки воле королевы Наваррской, но по приказу ее матери.