король. Генрих предчувствовал, что сейчаспрозвучат знаменательные слова; их он должен выслушать стоя. Король же сказал,словно перед большим собранием:
— Сегодня я объявляю короля Наваррского моим единственным и законнымнаследником.
Валуа вдруг схватился за грудь и, покачнувшись, отступил на шаг. Ведь онназначил протестанта наследником католического королевства! Он бросил вызовЛиге, и теперь ее ненависть к нему может толкнуть ее на убийство. Это был самыйсмелый поступок в его жизни.
Затем он обратился к мэру города Бордо и предложил хорошенько запомнитьтолько что сказанное — на тот случай, если с ним самим случится несчастье дотого, как он повторит свое решение в присутствии двора и парламента.
Господин Мишель де Монтень ответил: — Да, обещаю, — и на этот раз нецитировал древних авторов. Он совсем позабыл об них после всего, что открылосьему в этот час, проведенный с королем и наследником. Вернее, он уже обладалэтим знанием, но оно получило такое подтверждение, что стало для него как быновым.
Искушение
Однажды, несколько дней спустя, уже в Париже, король сидел у камина,задумчиво глядя на огонь, и, казалось, даже не слышал, о чем вокруг негоговорят придворные. Его любимцы — Жуайез и Эпернон — отсутствовали. Пока корольпутешествовал, они, вместо того чтобы убить Гиза, стакнулись с ним. В комнатенаходился толстяк Майенн, брат герцога Гиза, получивший титул герцога дю Мэна.С самого утра король набирался храбрости, чтобы в присутствии одного излотарингцев повторить во всеуслышание свое решение, принятое и объявленное им вБордо. Истекал последний срок: пройдет еще час, и собственные гонцы Гиза, можетбыть, уже успеют сообщить ему эту весть. Находившиеся в комнате дворянеговорили о брате короля, они обсуждали его болезнь, и его странную смерть— они наблюдают такую смерть уже в третий раз, и она постигла не только его,но и двух его старших братьев. Придворные позволяли себе говорить об этом,хотя можно было предположить, что и самого короля ждет такой же конец. Но дляодних короля уже не существовало, хотя он был здесь и присутствовалсобственной особой; другие нарочно вели этот разговор, чтобы выслужитьсяперед герцогом дю Мэном. Вдруг король отвернулся от огня. Он сделал один изсвоих мальчишеских жестов — от страха; и с беспечностью, которая должна былапослужить ему извинением, проговорил: — Вы занимаетесь покойниками.
Он испытующе обвел взглядом придворных, обойдя лишь толстяка, хотя его брюхоособенно лезло в глаза. — Я же занят живыми. Сегодня я объявляю короляНаваррского моим единственным и законным наследником. Он весьма способныйправитель, которого я искренне… — Все это он сказал, не переводя дыхания, безпауз, чтобы опаснейшая фраза насчет наследника как можно меньше выделялась, аможет быть, даже и вовсе не дошла бы до слуха присутствующих. Однако случилосьпо-другому. Начался ропот. Обтянутое шелком брюхо надвинулось на короля. Акороль лопотал еще торопливее:
— Я всегда его искренне любил и знаю, что он мне друг. Он легко увлекается,любит крепкую шутку, но по природе толков. Я убедился, что мы с ним близки похарактеру и можем поладить друг с другом.
— Да ведь он протестант! — заорал в ответ Майенн.
— Я ухожу к себе в кабинет, — заявил король, вставая. Придворныерасступились. Дверь, в которую он вышел, осталась открытой, они видели егоудалявшуюся спину. И тут Майенн раскричался: — Назначить наследником гугенота,это тебе даром не пройдет, Валуа! Самому уж и терять нечего, а еще престолыраздает!
Король все слышал, пока медленно плелся через соседнюю комнату, чтобы егобегство не было слишком явным. А они именно потому и не закрыли дверь. Иныедаже высунули головы, чтобы увидеть раньше других, не затеял ли он что-нибудьопасное. Наиболее пугливые бросились за ним следом. А Майенн бушевал: — Нет,пусть вмешается папа! Мы заставим отлучить Валуа от церкви, — визжал онфистулой. И тут же визжал обратное: — Выбреем ему тонзуру и заточим вмонастырь!
Они отвесили толстяку более низкий поклон, чем обычно, и назвали его «княземверы» — титул, который Майенн себе присвоил, чтобы в глазах простонародья ипочтенных горожан иметь хоть какое-то преимущество перед своим братом Гизом.Пока они не победили, господа лотарингцы все же держались друг друга. А потомкаждый надеялся отнять у остальных плоды победы. Майенн посоветовался не сосвоим братом, которого, впрочем, и не было в городе, а со своей сестрой,герцогиней де Монпансье, и Лига вскоре выслала народ на улицы. Там онподвергся обработке ораторов, читал плакаты, и сам, взбудораженный всемуслышанным, записывал взволновавшие его впечатления на стенах домов. Валуапроиграл бесповоротно, что бы он теперь ни сделал. Если он не обратится запомощью к Наварре, он погиб. А если примет помощь, — и подавно: тогда мызаявим, что он сам гугенот. Пусть идет в монахи, ничем другим он никогда и небыл. Вот что они писали на стенах и орали друг другу в разинутые рты.
В то время как происходили вышеописанные события, герцог Гиз был на охоте.Он нарочно уехал из города. На обратном пути до него дошли первые вести, но онне мог прискакать столь быстро, чтобы помешать сестре произносить пламенныеречи с балкона ее дворца и поджигать студентов. Когда он, наконец, прибыл, онатолько что закончила одно из своих яростных выступлений и уже перешла кследующему. На этот раз она выступала перед королем Франции.
Герцогиня де Монпансье, рослая, статная, явилась в Лувр в своем портшезе стаким видом, словно ее царствование уже началось. Дворцовая охрана разбежалась— до того страшен был вид герцогини: волосы свисали на деспотический нос,жестокие глаза свирепо сверкали, в руках она сжимала кнут, повсюду на нейсверкали драгоценные каменья, даже на кнуте. Она потребовала, чтобы вызваликороля, и так как его слуги попрятались, то он, наконец, вышел один из своихпокоев.
— Мадам, я мог бы заточить вас в Бастилию. — Не дав ей опомниться, онвыхватил у нее кнут и швырнул в угол.
— У меня еще есть ножницы, — завизжала фурия и показала их. Ножницы былизолотые и висели у нее на поясе. — У них особое назначение! — заявила она, мечана него кровожадные взгляды.
Он знал, какое назначение — выстричь ему тонзуру. И сказал: — Госпожа Лигаеще более злая дама, чем вы, мадам. Но и ей не выстричь мне тонзуры.
Она засмеялась полубезумным смехом: — Сир! Вы не способны удовлетворить ниодной женщины! Франция вам никогда не принадлежала, госпожа Лига также, а я —тем меньше. — Так как она при этом размахивала ножницами у него перед носом,он вдруг выхватил их; мгновение — и он уже держал в руке ее локон, которыйсрезал с ее красивой головы с буйными кудрями. Охваченная ужасом, она вдругумолкла, а король сказал: — Этот локон, мадам, я оставлю себе на память о вашемпосещении.
— Откуда у вас такая смелость? — спросила герцогиня, которая началаприходить в себя и уже ясно видела лицо короля. Несмотря на то, что он стоялперед ней собственной особой, она до сих пор видела его лишь смутно, как восне. — Что это на вас нашло? — спросила она.
Король не ответил. Он пожал плечами и уже намеревался вернуться к себе. Нотак как все двери остались распахнутыми, он увидел, как через самые отдаленныеворвался герцог Гиз. Королю стало не по себе; однако он не побежал, а топнулногой и, насколько мог мужественно и властно, позвал охрану. Уже со всех сторонк нему спешили люди, появился, наконец, и маршал Жуайез. Что до Гиза, то онвошел, совсем запыхавшись, и принялся заверять короля в своей преданности.Он-де бросил на простонародье своих солдат, дерзко заявил Гиз. Выставил себяпреданнейшим слугой. Но король перебил его:
— Что это сколько бочек подвозят по реке? Или народ будут каждый день поить,как сегодня? Ведь из пустых бочек очень легко построить баррикады! — В тонеВалуа была угроза, куда девалась его обычная слабость. Бочки, разумеется,годились для баррикад, Гиз отлично знал это, но при виде Валуа минутапоказалась ему самой неподходящей. Конечно, герцог умел владеть собою лучше,чем его сестра, и был умнее кардинала Лотарингского, который, в качестве «князяцеркви», притязал на право выстричь королю тонзуру. Сестру же, которая, услышаво бочках, снова начала размахивать ножницами, герцог гневно остановил. Впрочем,эти угрожающие движения, которые она повторяла слишком усердно, становились ужепросто смешными, особенно при том, что король держался поистине величаво.
— Мадам! — воскликнул герцог. — Ваше ревностное служение святой церквиослепляет вас. Мы — слуги короля, который пойдет войной на протестантов: он ужеповышает налоги, а это главное. Сейчас нам грозит вторжение немцев в нашекоролевство, гугеноты их опять призвали. — И добавил, обратившись к королю: —Сир! Я готов служить вам моим мечом и ручаюсь, что все ваши враги будутуничтожены.
Последние слова он особенно подчеркнул и многозначительно повторил: — Все,все ваши враги, сир! — Этим Гиз как бы принуждал Валуа наконец понять, в чьейгибели он клянется. — И король Наваррский тоже… — проговорил он срасстановкой, следя за ненавистным лицом короля, чтобы узнать, какоевпечатление это на него произведет. У короля что-то вспыхнуло в глазах, а губыплотно сжались. Тут Гиз понял. Он поклонился, взял сестру за руку и повел изкомнаты. — Нечего разыгрывать фурию! — злобно прошипел он ей в затылок.
Генрих Валуа задумчиво смотрел им вслед. «Генрих Гиз, как я когда-то ждалтебя! Я — твой пленник, и сейчас ты входишь ко мне с кнутом в руках.Признаюсь, довольно мучительное испытание, но я все это уже преодолел. Берегисьменя, Генрих Гиз! У меня есть друг!» Он посмотрел в спину уходящему врагу истал с восхищением думать о своем друге, — почти так же грезила бы женщина:«Наварра, достаточно ли стойко я выступил? Была ли у меня твоя стойкость?»
Он все еще видел спину удалявшегося врага.
Несчастный король вдруг почувствовал, что снова берет верх его обычнаяприрода, после того как он столь долго старался уподобиться другу. — Жуайез! —прошипел он. — Избавь меня от того вон человека! — Молодой маршал побледнел и