просветления. Лицо у королевы стало совсем землистое — ну, прямо земля напогосте; казалось, старуха туда и возвращается, когда пошла прочь, нащупываякостылем дорогу, постукивая, шаркая, делая зигзаги и все больше скрючиваясь;под конец она согнулась пополам.
Корсиканский полковник излагал свое мнение, ибо его заверили, что совершеннотак же смотрит на дело и король: герцога необходимо заколоть. Присутствовавшеетут же духовное лицо одобрило эту мысль, сославшись на подходящую цитату изсвященного писания. Несколько наиболее решительных придворных поддержали его, икороль не возражал; его молчание они приняли за согласие. Между собой ониначали обсуждать, много ли еще осталось вооруженных сил у короля и после того,как все свершится, можно ли будет сдерживать противника страхом до приходаподкрепления. Но тут снова появилась мать Валуа, а с нею Гиз собственнойперсоной. Уже не красавец Гиз, не гордый герой. На его пути к королю егомилостивые обращения не встретили ответа, а начальник гвардии Крийон еще глубженадвинул шляпу. Тогда герцог понял, что его ожидает. Бледный и ошеломленный,вошел он в королевскую опочивальню. Но его сопровождала старуха, и король неподал знак кинжалам, потому что здесь была старуха. Во всем замке Лувр, извсего его дома, члены которого перемерли или взбунтовались против него,оставалась только мать, которая и довела его до всего этого. Потому-то онстрашился ее, как самой судьбы. В ее присутствии нельзя было допустить дажемысли о том, чтобы призвать на помощь спасительные кинжалы. Он сделал герцогукороткий выговор и повернулся к нему спиной.
Гиз без сил упал на ларь. От близости огромного шрама один глаз у негослезился, и казалось, Гиз плачет. Он все видел, видел страх короля. «Такой жемучительный страх, как и у меня», — подумал Гиз. Но он, верно, понял, почемулицо короля исказилось. Решение убить отменено только на сегодня. В дальнемуглу старая королева старалась успокоить сына; Гиз поспешил убраться. «Славатворцу, я еще жив, а там мой народ, он проник даже во двор Лувра, чтобывызволить меня отсюда. Я опять герой. Слава творцу, теперь уж мы будемдействовать решительно».
Так думают люди, когда их застигнут врасплох. На самом деле лотарингец несобирался строить баррикады и давать королю сражение в его столице; он тольковсе подготовил к тому, что это должно было случиться. Но когда, уже почтидостигнув цели, он вдруг отступил и предпочел бы лечь спать, чем сражаться, егопосетил Мендоса, посол дона Филиппа, и заговорил с ним резко и повелительно.Настоящий хозяин Гиза мог ведь герцога и принудить. Не позже как через три дняФранция должна быть охвачена междоусобной войной, такова воля мирового владыки.Гиза не удостоили объяснением причин, но ему сообщили важные вести: Армаданаконец готова и может двинуться на Англию. Этот флот снаряжали в течениемногих лет, и он был снабжен всем необходимым на годы, хотя переезд в Англиюмог занять самое большее две недели. Так вот, ему нужно предоставитьвозможность без опаски заходить по пути во французские гавани. Владыка мира, нежелал встречаться ни с кем из своих врагов-французов. Он был по природе точен иосторожен. Поэтому в течение трех дней в Париже должны быть построены баррикадыиз бочек с песком. Король в окна своего Лувра уже давно видел, как их везутвверх по реке. Так как он, оказавшись в безвыходном положении, призвал в городнебольшое число швейцарских и, немецких наемников, это послужило последнимпредлогом к восстанию. Чужеземцы были разбиты превосходящими силами противника,они падали на колени и воздевали руки, державшие четки. Королю пришлось проситьза своих солдат, которые остались в живых. Он просил самого герцога Гиза,почему тот совсем утратил смелость, и уже был не в силах поднять руку накороля; Мендоса же требовал от него именно этого.
Так как ни один из них не решался убить другого, началась великая смута, иулицы целыми днями были во власти монахов, которые под гул набата усерднопризывали к резне. Не теряла времени и сестра Гиза, фурия священной Лиги: сосвоего балкона она призывала к убийству шумную толпу возвышенной духоммолодежи. — Молодежь… Молодежь всегда возвышенна, — твердила она, и все этибудущие адвокаты, проповедники и живописцы верили ей. Их худосочие легко былопринять за убеждения. В дни торопливых, необдуманных действий молодежь обычнопользуется большим авторитетом. Герцогиня де Монпансье, несмотря на своюраспаленность, все же читала в людских лицах; там, внизу, среди толпы еепочитателей, она отметила одно лицо, и видела она его не впервые. Если учеловека такое лицо, он может пригодиться. И она позвала наверх молодогопослушника.
Она сделала все, чтобы ошеломить его, надела на свое статное тело прозрачныеодежды, опрыскала спальню душистой водой; волосы, черные, как вороново крыло(впрочем, уже крашеные), пышные груди, серебряные звезды, осыпавшие ее сголовы до ног; затем оглядела себя и решила, что всего этого достаточно, хотястрасти и оставили на ее лице свои разрушительные, следы. «Тридцать шесть лет— другой мужчина решил бы, пожалуй, что поздновато, — говорила себе знатнаядама. — Но не двадцатилетний увалень-монах, который в первый раз за свою жизньувидит постель герцогини». Спросила она себя также: «Что мне делать и далеко лия должна зайти?» Насколько того потребует дело, отвечали ее сильные полныеплечи, которые то поднимались, то опускались.
«Я знаю, к чему стремлюсь, и хочу дойди до конца. Этого нет у мужчин, даже умоего обожаемого Гиза, который вот-вот должен взойти на французский престол.Нужно нанести всего лишь один, один-единственный удар, а это его и пугает; но несестру. Она в конце концов нанесла бы такой удар собственной рукой. Рука у менясильная, тело не слабее, чем у брата, плечи широкие. Я сама могла бы статьгероем в нашем роду, если бы не кое-какие мелочи, которые делают меня женщиной;вот я ими и воспользуюсь».
Она подала знак, прибежали слуги, привели монаха, втолкнули его в комнату исейчас же закрыли за ним дверь. Богиня осталась наедине с каким-то коричневымсозданием, оно явилось с улицы, и от него ужасно воняло. Душистая вода былабессильна против запаха немытого тела, и он тотчас заполнил комнату; но дамамужественно стерпела. Она заговорила с монахом, а тот таращил глаза,причмокивал толстыми губами, и, засунув руки в широкие рукава своей монашескойодежды, этот увалень потирал их; видно, он бы охотно вытащил их оттуда ипощупал живую плоть. И никакой робости, ведь нынче все перемешалось, всемодинаковая цена в глазах священной Лиги. Посмотрите, что делается на улицах,хотя бы за бочками с песком: лежат друг на дружке офицеры да рыцари — мы ихприкончили. А жены нам остались. Хе-хе! Возвышенная молодежь, — так она,кажется, говорит.
— Как тебя зову!? — спросила герцогиня столь строгим тоном, что молодчикиспугался.
— Вы же знаете, — пробурчал он. — Сами сверху позвали меня. «Яков, где ты?»— крикнули вы. Ну вот, я здесь! Дальше-то что?
— Стань на колени! — решительно приказала герцогиня. — Возьми свои четки имолись. — Ее сила и власть над ним были безграничны, она поняла это, услышавего бредовое бормотание. Она посещала его в сновидениях, уже с прошлого раза,когда говорила с балкона. Коленопреклоненный, исповедался он ей в своейпрезренной и несчастной участи: он впал в грех, поэтому его и отправили измонастыря в Нафиж, чтобы он совершил какое-либо деяние. Нанель усиленно внушалему: плотский грех можно искупить только деянием. — Каким же? — спросилагерцогиня. Он не знал. Монахи, воспитывавшие его, пока не касались этоговопроса. Монахи то и дело подготовляют цареубийц, а потом не пользуются ими.— Ты мой, ты принадлежишь мне, — властно заявила она, — Я могу совершить надтобой что захочу. Могу сделать тебя невидимым. Встань, отворотись к стене. —Она ушла в конец комнаты и принялась искать: — Яков, где ты? — Он слышал, какона несколько раз повторила тот же вопрос, но не отозвался.
«Вот я и в самом деле сделался невидимым, хе-хе!» — сказал он про себя; ноничего больше ему на ум не пришло. И сердце его от этого не заколотилосьсильнее.
— Яков, пойди сюда и коснись края моего платья, тогда ты опять станешьвидим.
— Да я вовсе не желаю становиться видимым, — пробурчал тот, — разве что выпозволите мне потрогать не только край.
Все же он пришлепал в своих сандалиях; но прежде, чем он схватил ее запрозрачную одежду, она сказала, правда, вполголоса, но с устрашающейсвирепостью:
— Яков! Ты должен убить короля!
Как ни тупо было это человеческое существо, но оно покачнулось, лицопосерело, монашек долго не мог вымолвить слова, наконец из груди его вырвалсяжалобный стон. Пока он безмолвствовал, он видел, как ужасы вечного проклятия,подобно языкам пламени, вырываются из уст этого дьявола в образе дамы. Под еепокрывалом он вдруг разглядел конское копыто, да еще какое!
— Слушайся меня, Яков, тебя ждет блестящая судьба. Если ты убьешь короля,три твои желания будут исполнены. Ты можешь требовать кардинальскую шапку. Тыбудешь богат. Третье я подарю, тебе сама. — И она без обиняков предложила емусвои прелести. Голос ее стал воркующим, она всячески стала обольщать его,увидела, что он дрожит, как осиновый лист, что у него течет слюна, и, приведяэтого дуралея в подобное состояние, она открыла ему, что король — такой жечеловек, как и все. И умирает всего один раз и остается мертвым навсегда. — Атебя пусть они ищут, ты же невидим. Яков, где ты?
— Хе-хе, у тебя! — отвечал он, покряхтывая от удовольствия, ибо наконецпонял и уже ни о чем не тревожился.
— Но только когда ты убьешь короля и сделаешься кардиналом. Только кардиналможет прийти ко мне! — Это она сказала холодно и пренебрежительно, быстроокинув взглядом стоявшего перед нею парня. «Слишком жирен этот олух, чтобыловко заколоть Валуа. Пусть сначала попостится, а для прояснения мозгов пустьпринимает с пищей порошки, хоть он и так — точно воск в моих руках. В монастыреего запугают огненными бесами на случай, если этот осел вздумает кобениться. Даон и не будет, теперь он мой». Тут она дернула шнурок звонка.