королеве Наваррской, чтобы они очистили ее страну от врагов. И теперь за эторасплачиваемся.
— Ничем ты не расплачиваешься, — сказал Генрих. — У тебя что ни день, тоновая девчонка.
— И у тебя тоже.
Оба подростка выпустили из рук поводья, остановились и в упор посмотрелидруг на друга. Конде даже погрозил кулаком. Но Генрих не обратил на этовнимания; напротив, вдруг обвил руками шею двоюродного брата и поцеловал его.При этом он подумал: «Немножко завистлив, немножко слаб, но по крайности все жене друг, а если нет, так должен стать другом!»
Обнял кузена и Конде. Когда они опустили руки, глаза у него были сухи, а уГенриха влажны.
Все же посылать войска в Беарн стоило, ведь они там побеждали. Господам вПариже придется над этим призадуматься, решил сын Жанны, мадам Екатерине тоже,пожалуй, станет душновато под ее шубой из старого жира. Мы стоим с большейчастью нашей армии в Пуату, на полпути к столице королевства, и мы его завоюемлюбой ценой! Вперед!
Оба потребовали свидания с адмиралом, и Колиньи принял их, хоть и труднобыло ему придать своим чертам выражение решимости и непоколебимого упования набога: уж слишком много ударов обрушил на него господь за последнее время!Однако старый протестант выказал себя твердым в несчастье, он знал, что емупредстоят суровые испытания. Ведь никому нет дела до того, какая тоскаовладевает им в иные часы ночи, когда он остается один и даже к всевышнему ужене находит пути. Все же он выслушал взволнованных подростков с полнымсамообладанием.
Двоюродный брат был необузданнее Генриха. Безо всяких учтивостей онпотребовал, чтобы Колиньи шел на Париж. Бросил ему упрек в робости за то, чтостарик не предпринимает решительных шагов, — осадил Пуатье, и ни с места, никаквзять его не может. Враг же этим пользуется и собирает свои силы.
Адмирал задумчиво смотрел на обоих, на того, кто кипел, и на того, кто молчаждал. Умудренный опытом, старец отлично понимал, чью именно волю и мысльвыражает этот юноша, потому и ответ свой обратил не к Конде, а к Наварре.Колиньи объяснил: позиции врага на пути к Парижу слишком сильны, и не остаетсяничего иного, как искать соединения с войсками, отосланными на юг; кроме того —тут он многозначительно поднял палец, — ему ведь надо позаботиться и обиноземцах: они должны получить свое жалованье. Иначе они сбегут. Сам он ужепожертвовал фамильными драгоценностями, не допустив, чтобы наемники самочиннодобывали себе вознаграждение. Но об этом он умолчал; христианину не подобаеткичиться своими жертвами, и человеку гордому также. Колиньи предоставилмолодому принцу Генриху, разглагольствовать и предъявлять ему незаслуженныеобвинения.
— Вы позволяете им грабить страну. Я, правда, молод, господин адмирал, ивоюю не так давно, как вы. Но я никогда не думал, что чужеземцы, вместо тогочтобы сражаться бок о бок с нами, будут жечь наши деревни и пытать нашихкрестьян, вымогая у них последние крохи. Деревенские жители убивают мародеровиз вашего войска, ибо это хищные звери, мы же расправляемся все ужаснее слюдьми, которые говорят на машем языке.
— Они не признают нашей веры, — отозвался протестант, трагическинасупившись. Генрих стиснул зубы, иначе у него вырвались бы слова — он с ужасомслышал, как они уже звучат у него в душе, — слова возмущения противрелигии.
— Не может быть, чтобы все это свершалось по воле божией! — воскликнулон.
Колиньи решительно отрезал:
— В чем воля божия, — это вы узнаете, мой принц, в конце похода. Но господьбог, видно, хочет еще сохранить меня для угодных ему деяний: стража опятьпоймала убийцу, подосланного ко мне Гизами.
Про себя он решил держать этого молодого критика как можно дальше. Передбитвой под Монконтуром, которую адмиралу опять было суждено проиграть, онотправил обоих принцев, ради их безопасности, в тыл, хотя один бушевал, адругой горько плакал. Потом снова появилась Жанна д’Альбре, и они стали держатьсовет. После нового поражения протестантское войско лишилось еще трех тысячсолдат, и не оставалось ничего другого, как отвести его на юг, не ожидая, чтобыего меньшая часть присоединилась к нему на севере.
Жанна, как обычно, привезла с собой своих пасторов. Она втайне совещалась сКолиньи, и после этих совещаний павший духом старик еще раз стал победителем.Ибо та внутренняя победа, которую мы одерживаем в своей душе, — это главное,военная победа идет за ней по пятам: так верила Жанна. После совещаний еепасторы запевали псалмы, а войско и его полководец чувствовали себя опятьблагочестивыми и сильными.
И вот войско двинулось форсированным маршем, и обе его разобщенные частидействительно соединились. Протестанты прошли через всю страну вплоть дографства Невер. И отсюда они стали угрожать Парижу. Двор сейчас же зашевелился.Колиньи еще продвигался вперед, а госпожа Екатерина и Жанна уже торговались.Войско еще наступало, а мир был уже подписан, и лишь тогда оно остановилось.Этим договором протестантам была дана свобода вероисповедания.
Генрих радовался вместе с матерью: он видел, что она счастлива. И даже самчувствовал себя счастливым, пока ни о чем не задумывался. Однако во времянаступления он заболел, ему пришлось застрять в каком-то городе, и тут, надосуге, он припомнил все ужасы этой войны и навсегда запечатлел их в своейпамяти. А может быть, он и заболел от злодейств, совершенных протестантскимвойском, как некогда свалился как будто в оспе лишь потому, что его принуждалисделаться католиком.
Генрих не скрыл от адмирала мучивших его сомнений. Он сказал:
— Господин адмирал, вы и вправду верите, будто свободу совести можнопредписать всякими соглашениями и постановлениями? Вы великий полководец, выушли от врага и угрожали королю Франции в его столице. А народ в техпровинциях, куда мы принесли бедствия войны, все равно будет твердить омятежниках, которых называют гугенотами, и не даст нам спокойно молиться там,где мы только что грабили и убивали.
Но победитель Колиньи отвечал:
— Принц, вы еще очень молоды, кроме того, вы лежали больной, когда мыпробивались вперед. Люди скоро все забывают, и только господь будет помнить, начто нам пришлось пойти ради его святого дела.
Генрих не поверил; но если это правда, думал он, то тем хуже, что самомугосподу богу, а не только ему, Генриху, пришлось увидеть, как несчастных людейподвешивают, чтобы они показали, где у них спрятаны деньги, а под ногамиразводят огонь! Боясь сказать лишнее, он отвесил победителю поклон и вышел.
Семейная сцена
За этим последовало недолгое время, когда Жанне и Генриху могло показаться,что они живут на мирной земле, без ненависти, без коварства. Жанна управляласвоей маленькой страной, он — обширной провинцией Гиеннь. Ей уже не надо былокарать, ибо ее подданные снова сделались добрыми протестантами. Генрих же отчистого сердца представлял короля Франции. В самом деле, почему он должен бытьисконным врагом королевского дома? Нет, столь глубоких корней поучения матери внем не пустили. Молодому человеку иногда следует и позабыть о честолюбии.Поэтому, когда Генриху исполнилось восемнадцать лет, он в течение несколькихбыстро пролетевших месяцев твердил: «Довольно я сделал для жизни! Женщины такпрекрасны, и искать их благосклонности — дело более увлекательное, чем война,религия или борьба за престол!»
Он разумел молодых женщин и те мгновения, когда они словно уж и нечеловеческие существа, а скорее богини — до того прекрасно их торжествующеетело. Каждый раз, когда ом познавал их и убеждался, что они из плоти и крови,они все же продолжали казаться ему созданиями другого мира, ибо воображение ижелание тотчас снова их преображало. К тому же это были все новые женщины, такчто он не успевал в них разочаровываться. Генрих слишком часто их менял.Поэтому он еще не догадывался, что в их восхитительных телах вместо владевшихим возвышенных чувств чаще всего живут лишь расчет да ревность. И если однаначинала ненавидеть его, то он был способен полсуток мчаться верхом без отдыха,чтобы за свою пылкость добиться награды от другой. И та ждала его — ее взорсиял, лицо ее было ликом вечной любви. Он падал к ногам какой-нибудь новойвозлюбленной и целовал край ее одежды, наконец достигнув блаженной цели последолгой, бешеной скачки. Слезы туманили ему глаза, и сквозь их пелену женщинаказалась ему вдвое прекраснее.
Однако в то время, как Генрих жил для молодых женщин, несколько более зрелыхдам без его ведома занимались его судьбой. И первая — мадам Екатерина. Однаждыутром, в Лувре, она удостоилась высочайшего посещения своего сына КарлаДевятого. Карл был еще в ночной сорочке — так спешил к матери этот рыхлыймолодой человек. Не успев прикрыть за собою дверь, он воскликнул:
— Я же говорил тебе, мама!
— Твоя сестра впустила его?
— Да. Марго спит с этим Гизом, — сердито подтвердил Карл.
— А что я тебе говорила? Потаскуха, — выразилась мадам Екатерина с тойточностью, какой требовали обстоятельства.
— И вот вам благодарность за то, что ей дали хорошее образование! — гремелКарл. — Знает латынь: уж такая ученая, что даже за обедом читает! Танцуетпаванну, хочет, чтобы ее воспевали поэты, — перечислял он, горячась все больше,— завела позолоченную карету, на головах лошадей — плюмажи шириной с моюзадницу. Но я знаю, что она проделывает: я подсмотрел! С одиннадцати лет этадрянь такими делами занимается.
— Ты же и сводил ее, — уточнила Екатерина. Но Карл не дал прервать себя. Онзнал всех любовников своей сестры и, бранясь, перечислил их. Потом вдруг обмяк,умаялся от своей ярости, — при его комплекции подобные волнения были оченьвредны. Лицо Карла побурело, задыхаясь, он с размаху повалился на кроватьматери, так что взлетел пух от подушек; потом пробурчал:
— А мне-то какое дело? Горбатого могила исправит, так и будет путаться либос Гизом, либо еще с кем-нибудь. Плевал я на нее.
А его мать смотрела на него и думала: «Всего несколько лет тому назад у негобыл такой благородный вид — прямо портрет на стене. А сейчас — еще немного, и