притянула к себе сына, положила его голову на свои колени и так сказала — иему, и себе, и своему сердцу:
— Когда женщина одна-одинешенька — это самое безопасное. И если некомузащитить ее — бог защитит. Но что я перед богом теперь? Когда-то япредставляла собой нечто бесконечно важное — сосуд веры. Теперь он опустел иможет разбиться.
Ей чудилось, что она говорит вслух, на самом деле она произнесла это в своихмыслях; но этими словами Жанна д’Альбре приносила в жертву свою жизнь.
Их совещание кончилось. Сын и адмирал простились с нею.
Воистину… одна-единственная
Выйдя из зала, Генрих встретил своего кузена Конде и Ларошфуко — это былтоже один из тех молодых людей, с кем он позволял себе откровенничать.
— Итак, я женюсь на сестре французского короля. К тому же это единственнаядолжность при дворе, которая еще не занята. Там уже есть канцлер, секретарь,казначей и шут. Не хватает только рогоносца — вот я им и буду.
Он подпрыгнул и рассмеялся с такой заразительной веселостью, что обаневольно последовали его примеру, хотя и были неприятно поражены егословами.
Королева Наваррская возвратилась к себе в Беарн. Стояла осень, Жанну сновапосетил посланец от Екатерины — его звали Бирон, — и теперь она уже не ответилаему отказом. Она только поставила самые первые, предварительные условия:бесчисленные несправедливости, содеянные по отношению к протестантам,необходимо исправить, надо очистить один город на юге, удалить из Парижа некийкощунственный крест. Она заявила напрямик, что обмануть ее не удастся, как иныхпрочих, столь доверчиво приезжавших ко двору!
Была осень, потом пришла зима, и лишь тогда она решительно двинулась в путь.Перед тем Жанна болела лихорадкой, ее сын упал и расшибся; казалось бы, этипроисшествия должны послужить ей предостережением. Однако мать и сын все-такираспростились друг с другом; это произошло в городе Ажене, января месяцатринадцатого дня, в год семьдесят второй. Ни синева неба, ни залитая солнцемдорога — ничто не предвещало, что их прощание последнее. Лошади тронули, колесаобитою кожей кареты покатились, еще было видно, как бледная Жанна и ее дочкаЕкатерина кивают и улыбаются. А сын стоял возле своего коня и смотрел то намать, то на сестру. Он заметил, что глаза матери за последнее время еще большеввалились, чернота под ними уже дошла до скул. Затем он увидел, как улыбка наее лице окаменела, и понял, что она уже не различает его лица — ведь расстояниестановилось все больше, да и слезы мешали.
А брат и сестра — глаза у них были молодые — еще несколько мгновенийпроникновенно смотрели друг на друга. Взгляд Генриха как бы говорил сестре: —Помни. — И она отвечала ему: — Знаю. — Он говорил: — При первом намеке наопасность сейчас же шли гонца. — Она же с тоской молила: — Поскорей бы ты опятьбыл сами! — Его глаза еще успели бросить ей вдогонку: — Береги нашу дорогуюмать, береги! — Но тут карета скрылась за поворотом, и все исчезло. Пыль,поднятая последним всадником, еще стояла над озаренной солнцем дорогой, затемрассеялась и она.
В течение шести месяцев Генрих получал письма от Жанны — самые драгоценныеписьма в его жизни. Ибо скольких женщин он ни боготворил, скольким ни отдавалсвою силу, он всегда чувствовал, что, в сущности, лишь одна-единственнаядействительно боролась за него и дышала ради него последними остатками своихлегких.
Когда в феврале Жанна добралась до Тура, она охотно повернула бы обратно, нобыло уже поздно. Слушая речь тех господ, которых Екатерина выслалаприветствовать ее, она сразу же поняла, что ее действительно хотят обмануть.Королева-мать и король, ее сын, тогда находились в Блуа, однако они выехали ейнавстречу. И тут уж Жанна д’Альбре не пожелала терять даром ни одного мигасвоей столь драгоценной жизни: она немедленно потребовала, чтобы невеста еесына перешла в протестантство. Самым опасным было то, что королева-мать неотказала ей напрямик; Медичи — притворилась, будто даже мысли не допускает, чтоэто говорится всерьез: просто одна из причуд, возникшая в затуманенном мозгунервической, экзальтированной особы, которую приходится успокаивать неизменнымигривым благодушием, а уж за этим у Екатерины дело не станет. Страшная старухавсегда была готова к смешкам да шуткам, в течение всей зимы и до мая, — словом,все то долгое время, пока они торговались в замке Блуа. Однако Жанна,чувствуя, что силы ее убывают и что она вынуждена как можно расчетливее тратитьих, ни разу не потеряла самообладания — ведь это сократило бы еще на несколькодней ее жизнь.
— А старая королева все шутила: — Послушайте, милая подружка, что будет задело вашему ретивому петушку до того, какой веры моя хорошенькая курочка, когдаон ее… — Она выговаривала эти слова громко и смачно, так что слышали и другиеи начинали хохотать. Если бы даже Жанна дала волю своему гневу, ей бы все равноне перекричать этот хохот. Поэтому она и сама улыбалась деланной, кривойулыбкой, но в этой улыбке чувствовалось что-то совсем другое, чем в единодушнойвеселости остальных. Жанна изо всех сил старалась держаться с тем спокойнымпревосходством, которое так естественно для здоровых людей. Только бы невыдать себя, не показать, как она больна! Ведь тогда она окажется во властиврагов.
Екатерина придавала своей лжи вид шутки — тем труднее было с ней бороться.Она беззастенчиво утверждала, что воспитатель принца Наваррского сообщил ей,будто принц, что касается до него, хоть сейчас готов обвенчаться покатолическому обряду, и даже заочно, пока он еще сидит у себя на юге, —настолько-де ему не терпится.
Жанна сухо ответила: — Удивляюсь, что мне решительно ничего не известно ожеланиях моего сына, а вы, мадам, так хорошо о них осведомлены!
— Он вам, наверное, тоже хотел сказать, да позабыл за своими галантнымипохождениями, — съязвила Екатерина и повертела толстыми бедрами — вот-вотпустится в пляс на своих куцых ножках.
А затем, когда изнемогшая Жанна удалилась к себе, страшная старухаизобразила своим приближенным все это навыворот. Жанна сама-де упрашивала, чтобнепременно взяли в зятья ее сынка, католиком либо протестантом — все равно,только бы поскорее. К Жанне все потом приставали с этим, и протестанты гневнокорили ее; а бесчисленные почетные фрейлины Екатерины не давали королевеНаваррской покоя со своими грезами о волшебном принце, приезду которого онирадовались, как дети. Впрочем, эти почетные фрейлины уже никому не моглипринести почета, а лишь подарить удовольствие, что они и делали по малейшемузнаку своей бесстыжей госпожи. Но они добросовестно выполняли возложенное наних поручение — показать чувствительной Жанне развращенность французского двораво всей наготе, чтобы тем успешнее подорвать ее силы. Едва наступал вечер, идаже раньше, королевский двор уподоблялся непотребному дому. Только Марго,невеста, держалась в стороне.
Флорентийский ковер
Мать Генриха не могла отрицать, что принцесса Валуа ведет себя вполнеблагопристойно, да и сложена безупречно, хотя уж чересчур затягивается. У Маргобыло белоснежное лицо, спокойное и ясное, как небо, — так, по крайней мере,выразился некий придворный по имени Брантом; но Жанна отлично умеларазобраться, что здесь от жеманства, а что от белил. Тут их накладывали такгусто, как, пожалуй, только в Испании. Да и придворные, конечно, преувеличивалипрелести своего божества, точь-в-точь как идолопоклонники. Жанне довелосьнаблюдать из безопасного отдаления некую безбожную процессию, главнымдействующим лицом которой был отнюдь не поп и даже не епископ: предметомединодушного поклонения дворян и народа оказалась Марго, сверкающая жемчугами икаменьями, осыпанная ими, как звездами, с головы до пят. Простолюдины стояли наколенях по обеим сторонам улицы. А кто шел в процессии, тому казалось, чтотолпа несет его. Над всей этой давкой стояло многоголосое бормотание, похожеена молитву. Вероятно, это было кощунством.
Когда Марго вернулась в замок, Жанна попросила ее к себе в комнату, и таявилась тотчас, как была, в торжественном наряде и во всех драгоценностях.Жанна невольно отметила, что у прославленной красавицы щеки уже слегка отвислиили, по крайней мере, отвиснут, когда она станет чуть постарше, и что современем это будет вылитая старуха Екатерина.
— Дорогая дочь, — начала Жанна ласковее, чем хотела бы. — Ты красива идобра. Такой и оставайся — это мое единственное желание. Поистине твой мужбудет счастлив.
— Мне хотелось бы надеяться, дорогая матушка, что, хваля мою внешность, выне льстите мне. Что же касается моих нравственных качеств, то позвольтепризнаться вам, они еще ничтожнее, чем физические. Я не получила никакоговоспитания, или, вернее, — крайне беспорядочное.
— Говорите вы, без сомнения, очень складно, — ответила Жанна, сноваобращаясь к будущей невестке на «вы». А тем временем Марго вспомнила, как еемать и брат в виде назидания отлупили ее за то, что она спала с Гизом. Ах,когда-то ей доведется снова испытать эти радости? Мадам Екатерина отправила егоподальше отсюда, лишь стало известно, что едет свекровь. Теперь ему приказаножениться, и ее красавчик для нее потерян. У бедняжки едва слезы не выступили наглазах. Хорошо еще, что она вовремя вспомнила о своих накрашенных веках — ведьс них сошла бы вся краска — и о гладком лице — струйки соленой влаги сейчас жепроложили бы на нем бороздки. Главное — удержать первые слезы…
А Жанна продолжала: — Мой сын — деревенский юноша, а все же он королевскийсын. И он солдат, поэтому у него есть и чувство чести и подлинное благородство —два качества, необходимые истинному солдату.
— Великодушие и честь — одно и то же. Я читала у Плутарха…
— И моему сыну я давала Плутарха. Он хорошо умеет выбирать себе образцысреди великих людей. Не думайте, будто он беден духом, хоть я и говорю, что онпрост. Его шутки идут от живости чувств, а не от мудрствовании лукавых илигробов повапленных.
Марго тут же подхватила ее слова: — Ну да, в нем течет королевская кровь, носовершенно здоровая, а его дух не сознает своей утонченности. — Этот портрет