власть у мадам Екатерины, а Медичи прочла ее письмо. «Моей дорогой матушкегрозит смертельная опасность!» — Он вдруг понял это, мгновенно вскочил схолмика, побежал между тополями. — Д’Арманьяк! — крикнул он, увидев своегослугу раньше, чем тот его. — Д’Арманьяк, сейчас же на коней! Я не могу терятьни секунды.
— Но, господин мой! — решился возразить слуга. — Все еще спят на сене, ихлебы еще только сажают печь.
Непреложные факты обычно сразу же успокаивали Генриха. Он уступил: — Ну, чтож, до Парижа все равно еще ехать пять дней. Я хочу искупаться в ручье. Принесимне, д’Арманьяк, чистую сорочку!
— Я как раз нынче хотел ее выстирать. Я полагал, что здесь мы отдохнем. — Ислуга-дворянин подмигнул своему господину. — Особенно по случаю свалившейсялестницы. Нам следовало бы ее опять приставить да наверстать упущенное.
— Негодяй! — воскликнул Генрих, искренне возмущенный. — Достаточно я и безтого извалялся в соломе. — Затем резким тоном приказал: — Когда я вернусь скупания, чтобы все лошади были оседланы. — И тут же побежал к ручью, на ходусбрасывая платье. Потом отряд действительно пустился в путь; но не прошло ичетверти часа, как они увидели, что им навстречу скачет во весь опор гонец, онподъехал, не спрыгнул, а свалился с коня и, став на ноги, пошатнулся; кто-топоддержал его за спину, а он прохрипел: — Я… из Парижа… в четыре дня вместопяти. — Лицо его пошло белыми и багровыми пятнами, язык вывалился изо рта, и,что казалось еще более тревожным, из широко раскрытых, смятенных глазвыкатились крупные слезы. И такая тишина воцарилась вокруг гонца, что былослышно, как они падают на его колени.
Генрих, сидя в седле, протянул руку, взял поданное ему письмо, однако и неподумал вскрыть его; напротив, рука его бессильно повисла, он опустил голову исказал среди великой тишины раскинувшихся вокруг просторов с затерянной в нихгорсточкой людей, сказал вполголоса: — Моя дорогая матушка умерла. Четыре днятому назад. — Он обращался к самому себе, остальные это ясно почувствовали. Иони сделали вид, что не слышат, — пусть сообщит им вслух; бережность и чуткостьвыказали даже самые отчаянные буяны. Наконец новый король Наваррский прочелписьмо, снял шляпу, и все тоже сняли; и тогда он сказал им:
— Моя мать, королева, скончалась.
Иные из его спутников переглянулись, на большее они не отважились. Подобноесобытие не из тех, с которыми легко примиряешься: оно влекло за собойвеличайшие перемены; перемены ждут и их самих, но какие, они еще не знали.Жанна д’Альбре воплощала для них слишком многое, и она не смела умирать. Онавела их вперед и кормила их. Она помогала им добывать хлеб, который растет напашнях, и хлеб вечной жизни. Наши свободы! Жанна д’Альбре добилась их для нас!Наши крепости — хотя бы Ла-Рошель на берегу океана — она их для нас завоевала!Наши молитвенные дома на городских окраинах! Она их сохранила; мир в нашихпровинциях, наши женщины, возделывающие поля под покровом господним, пока мыскачем на конях в ратное поле и бьемся за веру, — всем этим была Жаннад’Альбре! Какая же судьба постигнет нас теперь?
Эта мысль сменилась ужасом, затем гневом, и сейчас же неудержимо вспыхнулоподозрение, что кто-то в этом повинен, что тут действовала рука преступника,ибо столь великое несчастье не может совершиться само собой. Покойница мешаласильным мира сего, и вполне ясно, кому именно. В этом растерявшемся отряде людипонимали друг друга без слов, у них были одни и те же мысли и чувства. В толпеслышались отдельные бессвязные возгласы, как будто их издавал спящий, лишьпостепенно они становились громче, сливались в гневный ропот, угрожающенарастали; и наконец из кучки гугенотов вырвались слова, словно кинжал,выхваченный из ножен, словно кто-то их произнес со стороны, другой вестник,незримый: — Королеву отравили!
Все наперебой стали повторять их, каждый произносил вслух, как бы вслед занезримым вестником:
— Отравили! Королеву отравили! — И сын умершей повторил их вместе со всеми,и он получил эту весть, как остальные.
И тут произошло нечто неожиданное: юноши протянули друг другу руки. Они несговаривались, но это была клятва отомстить за Жанну д’Альбре. Ее сын схватилруки своих друзей — дю Барта, Морнея и д’Обинье. С Агриппой он объяснился, сжавего пальцы и как бы желая сказать: «Вчера поваленная лестница, возня сженщинами, а сегодня вот это. В чем же мы можем упрекнуть друг друга, в чемраскаиваться? Такова жизнь, и мы пройдем через нее рука об руку». И своегослугу д’Арманьяка, которого он перед тем так разбранил, Генрих тоже взял заруку. В это время чей-то голос начал: — Явись, господь, и дрогнет враг!
Сначала пел один Филипп дю Плесси-Морней, ибо среди всех он был наиболеесклонен к крайностям: в его душе обитала слишком неугомонная добродетель. Нокогда он повторил первую строку, к нему присоединилось еще несколько голосов, авторую уже пели все. Они спешились, молитвенно сложили руки и пели — горсточкалюдей, которой не видел никто, кроме, быть может, господа бога, — ведь ему онии воссылали этот псалом; пели, как будто звонили в набат, воссылая емупсалом!
Явись, господь, и дрогнет враг!
Его поглотит вечный мрак.
Суровым будет мщенье.
Всем, кто клянет и гонит нас,
Погибель в этот грозный час
Судило провиденье.
Последний вестник
Они допели до конца, потом смолкли, ожидая слова своего юного вождя. Ведь онстал королем Наварры здесь, на этой чужой проезжей дороге, и должен им сказать,куда теперь ехать, что делать. Дю Барта наклонился к Генриху, проговорилвполголоса: — Ваша мать погибла первой. Вторым будете вы сами. Повернитеобратно!
— Соберем наших единомышленников! — посоветовал ему Морней. — Ревнителиистинной веры сбегутся к вам со всего королевства. Мы двинемся на этотпреступный двор, и никто нас не одолеет.
Д’Обинье же сказал гораздо спокойнее:
— Вам нечего бояться за себя, государь, пока жив хоть один из этих людей…— Эти люди смотрели на него, и он продолжал: — Старик пожертвовал ради нашегодела всей своей жизнью, я знаю, я слышал, что говорил ночью адмирал своейсупруге. — И точно он был ясновидцем, Агриппа стал повторять слова Колиньи,сказанные им жене.
Так как д’Обинье был поэтом, он мог поведать о ночной беседе супругов так,будто сам присутствовал при ней:
— Уверена ли ты, что никакие испытания не могут тебя поколебать? — спрашивалКолиньи супругу. — Положи руку на сердце, проверь себя, останешься ли тытвердой, если даже все отпадут и тебе придется с позором, который обычно идетвослед за неудачей, удалиться в изгнание? Смотри! Даже король Наваррский готовотступиться — он женится на родной дочери той, кто наш главный враг.
Тут уж Генрих не выдержал. Он вскипел: — Не мог адмирал этого сказать! Аесли ты, Агриппа, считаешь, что мог, значит, лжет твоя муза! Я тверд в нашейвере… А теперь едем дальше!
Но этого-то и хотел Агриппа, считая, что спокойных убежищ на свете нет, ичем больше его внутреннее прозрение открывало ему опасности человеческой жизни,тем решительней поэт устремлялся вперед.
Всадники снова двинулись в путь под затянутым облаками небом. Но вскоредорогу им преградили какие-то люди с воздетыми руками. И все твердили одно и тоже: «Королеву Жанну отравили». Однако никто не мог объяснить, откуда это сталоизвестно. Под конец всадники уже перестали спрашивать, кто они, из какойдеревни. Достаточно было того, что они идут бог весть сколько времени, чтобыувидеть нового короля Наваррского и поведать ему то, что они знают. Многие ужетак устали, что их первоначальный гнев угас и они в страхе бормотали, какзаклинание, те же зловещие слова.
Даже на самых беззаботных искателей приключений подобные встречи оказываютсвое действие. А тут произошла еще одна, решающая. На лесной опушке онинеожиданно столкнулись с дворянином — неким Ларошфуко, все его отлично знали,он был другом их короля. И этот дворянин тоже имел измученный вид человека,проскакавшего в четыре дня путь, на который нужно пять. Всего несколько словсказал он юному королю, но Генрих сейчас же натянул поводья и повернул обратно.Тогда повернул и весь отряд и, ни о чем не спрашивая, в глубоком молчаниивозвратился в Шоней.
Приехав туда, Генрих прежде всего отыскал уединенное тенистое местечко подсенью тополей и приказал Ларошфуко, гонцу его матери, в точности все емуповедать. Последние земные мысли умирающей Жанны перед тем, как ее дух вознессяк богу, были о сыне. Она не хотела, чтобы он из страха отказался от своегопутешествия: об этом и речи не было. Однако она продолжала считать, что в Парижон должен явиться только как сильнейший.
Ее совет был подсказан опытом последних месяцев, а этот опыт был тяжел игорек. Она полагает — и чтобы высказать эту мысль, королева еще раз нашла всебе силы для своего необычного голоса, похожего на звон колокола, — чтосвадьба ее возлюбленного сына послужит началом решающих событий, но они могутстать решающими либо для него, либо для его врагов. Последние ее помыслы былимужественно устремлены навстречу всем опасностям жизни и на то, как ихпобедить. Были времена, или ей казалось, что были, когда порок все же пугливопрятался от людских глаз. А сейчас — так велела она передать своему Генриху —он дерзко поднял голову и глумится над добродетелью. Затем, уже в предсмертныеминуты, она, обращаясь к богу, произнесла слова псалма:
Явись, господь, и дрогнет враг!
Последний вестник извлек ее завещание и, коснувшись его губами, вручилкоролю. Однако в нем она не обмолвилась ни словом о своих сокровеннейшихтревогах, ибо под конец не доверяла даже бумаге. Она поручала заботам Генрихаего бедную сестренку. И тут Генрих, наконец, зарыдал, — он еще не пролил ниодной слезы.
Сквозь слезы он то и дело восклицал: — Бедная сестренка! Так назвала ее нашамать! — И сердце подсказало ему: «Она должна быть здесь! Мы же одни на свете!Ничего и никого нет у брата и сестры, кроме друг друга! Все остальное — обман