когда понял, на кого Генрих смотрит, нахмурился.
— Кузен Генрих, — торопливо сказал он, — рядом с вами сидит кое ктопокрасивее тех, кого вы так пристально разглядываете.
Это было, конечно, правдой, ибо подле Генриха сидела Марго, и если не своейчарующей внешностью — она могла бы околдовать его одним только грудным ипевучим голосом, которым принцесса произносила в данную минуту весьма ученые ивместе с тем двусмысленные тирады. В учености и в остроумии они были с Генрихомдостойными соперниками. И то, что они говорили друг другу, подражая древним, теслова, которые принцесса беспечно роняла своими розовыми губками, потребовалибы от другой, столь же гордой и утонченной дамы, немалого усилия над собой, ноМарго этим ничуть не затруднялась. Она говорила настолько громко, что то и делокто-нибудь из сидевших рядом вступал в беседу и подчеркивал ее смысл. Немалуюотвагу и изящество проявила также мадам де Сов — вздернутый носик, лукавыеглаза, круто изогнутые, очень тонкие брови, чересчур высокий лоб, хрупкаяфигурка — хотя это было одной видимостью. По всему было заметно, что в любвиона весьма вынослива, на этот счет она с Генрихом уже столковалась — с помощьюслов и без них.
О! Конечно, он любил Маргариту Валуа! При звуках ее голоса — грудного и,когда она хотела, лениво-томного — в недрах его существа вспыхивало волнение,горло сжималось, взор становился влажным. Он нередко видел предмет своих чувствсловно сквозь дымку, как видят счастье, которое все еще остается землейобетованной. Не раз был он готов соскользнуть со своего кресла и пасть переднею на колени: но он боялся людей. Ибо Карл Девятый был пьян, и ему взбрело наум — «продернуть дружка толстухи Марго», а его братья — герцоги Анжуйский иАлансонский, устав от долгого сидения за столом, начали ссориться. Да и ответыГенриха королю Франции уже становились вызывающими. Кузен Конде толкнул его вспину, чтобы предостеречь. Что касается двух королевских братьев, то различиево мнениях побудило их перейти к действиям: принцев пришлось разнимать.
Лицо герцога Анжуйского было в крови. Он отступил по ту сторону стола исказал своему кузену, Генриху Наваррскому:
— Ты хоть был честным противником, когда мы с тобой сражались, и чаще всегоя тебя побеждал.
— Причиной тому были только твои письма, д’Анжу, язык в них такой деревянныйи напыщенный, будто их писал испанец, меня обращал в бегство твой стиль.Вернее, у меня делалась лихорадка, и я уже не мог сражаться. Если бы ты в самомделе победил меня, я бы не сидел здесь, не сидел рядом с твоей сестрой.
Тогда герцог Анжуйский притих и даже струсил, хотя в нем все еще говорилхмель.
— Видишь, Наварра, у меня на щеке кровь. Но это вздор. Мой братец д’Алансонненавидит меня, как ненавидит тот, чья очередь наступит еще не скоро. Нострашное дело — как меня ненавидит мой царственный брат, а ведь я его ближайшийпреемник. Наша мать хотела бы, чтобы на престоле сидел я, а Карл знает, какопасно становиться ей поперек дороги, Он боится, вот и бесится. Выпей со мной,Наварра! Мы честно поднимали меч друг на друга, и я тебе доверяю наши семейныетайны. Вхожу я вчера к своему венценосному брату и вижу: он бегает по комнате,точно зверь в клетке, а в руке у него обнаженный кинжал. Смотрит на меняискоса, ты ведь знаешь его взгляд. Ну, думаю, конец мне, дело ясное. И толькоон повернулся спиной, я шмыг за дверь, беззвучно, словно мышь, и, уходя,поклонился ему уже не так низко, как кланялся, когда входил, можешь мнеповерить.
— Я всему готов поверить, — отозвался Генрих, а про себя вспомнил еще раз отом, что его мать отравлена.
Затем он сказал: — Ваша семья опасна, ее чар нужно остерегаться. Я неуберегся. — Тут Генрих обернулся, и сердце у него екнуло и неистово забилось,так ослепило его лицо Маргариты Валуа; а ведь это было лицо принцессы изчерного дома.
Она же продолжала вести ученую и двусмысленную беседу с кем придется. Егобросило в жар, уже он готов был потребовать объяснений от Конде и герцогаАлансонского. Вдруг он увидел у нее на платье цвета своего дома. Маргосговорилась с подружкой, и они выткали на своих юбках, не слишком заметно, егоцвета: синий, белый и красный. «Цвета дома Бурбонов. Значит, она давно обо мнедумала, давно уже ее тянуло ко мне, как и меня к ней, она носит мои цвета, и,когда она отказывалась выйти за меня, это был на самом деле только искусныйприем, чтобы я полюбил ее еще сильнее. Да, Марго меня любит!»
От этой мысли он потерял голову и потребовал: — Пойдемте отсюда! — Он хотелее увести, чтобы остаться с нею наедине. Однако Марго притворилась, будтоничего не слышит. А его сестра Екатерина наклонилась к нему и сказала:
— Не забывай: ведь мы в Лувре!
И Генрих тотчас опомнился и кинул быстрый взгляд вокруг себя: парадная зала,на резном потолке столько золота, что ее принято называть «золотая комната».Она выходит окнами на две стороны. С юга, с реки, уже широко надвигаютсяфиолетово-сизые сумерки. «Вот как мы засиделись за столом! С другой стороны,через западное окно, в золотую комнату льется золотой луч уходящего дня, онискрится и сверкает вокруг пьяного короля и вокруг влюбленного, а влюбленный —это я. Посмотри-ка на Катрину! Моя сестренка повернула ко мне своерассудительное личико, оно не похоже на лицо нашей дорогой матери, но говоритмне то же, что говорило когда-то только ее лицо. Ты права, сестра, мы в замкеЛувр, где у нас нет друзей, мы здесь с тобой совсем одиноки».
Маргарита Валуа снова одарила его звуками своего богатого грудного голоса, ион опять чуть не поддался ее обаянию, какими бы ни были ее речи — скромными илинескромными. Но, к сожалению, Генрих уже не мог не прислушиваться к спору,разгоревшемуся в вестибюле. Заглушая цимбалы и литавры, оттуда давно доносилиськрики и угрозы, и, видимо, каждую минуту готова была вспыхнуть драка. МаргаритаВалуа уже не заслоняла от него происходившего — ни ее голос, ни ослепительноелицо, ни пьянящее благоухание. Ему вдруг открылось, что все это лишь соблазн инаваждение, а там его призывает действительность и требует, чтобы он исполнилсвой долг. Ведь его мать отравлена! О, эта мысль, от которой останавливаетсясердце! За его спиной и дальше за стенами золотой залы, начинались покоиубийцы. А между той, которая подстерегала его там, притаившись, и врагамиздесь, в любую минуту готовыми напасть на его людей, находится он, и он любит,любит Маргариту Валуа, а старая королева подглядывает за ними через дырку встене.
«Сестра, хоть ты смотри на все своим ясным и строгим взором! Ведь и я вглубине души остаюсь трезвым, несмотря на то, что связался с пьяницами иубийцами. Да, правда: все трудности нашего положения ничего не могут изменить вмоей страсти к мадам Маргарите, которая кажется благородной, как на портрете, ачто она думает на самом деле, неизвестно. Это я узнаю позднее, в ее объятиях, аможет быть, даже и тогда не узнаю. Догадываешься ли ты, сестрица, что я не хочупокидать этот двор! Из-за Марго я люблю и его, со всей его наглостью и всемиопасностями. Наша мать нашла его еще более развратным, чем предполагала, и ейхотелось, чтобы мы с женой жили подальше отсюда, в мирной сельской глуши.Здесь, говорила королева Жанна, женщины сами зазывают к себе мужчин. Шарлоттаде Сов тоже даром времени не теряет, так почему же я должен отвечать ейхолодностью? И все-таки жизнь свою я отдал бы только ради Маргариты Валуа.Сестра! Ты еще раз хочешь напомнить мне о нашей матери? У меня и такразрывается сердце!»
И, точно эти слова были произнесены вслух, Екатерина Бурбон действительновдруг перегнулась через стол и проговорила: — Помни о нашей матери!
А восемнадцатилетний юноша, которого уже трепали все штормы жизни, ответил вглубочайшем согласии с сестрой: — Я помню.
Его кузен Конде вернулся из вестибюля: — От твоего имени я отослал нашихлюдей.
Генрих вскочил:
— И ты осмелился? Мы не можем бежать с поля боя!
— Тогда прикажи им перебить придворных, всех до одного. Прикажи сейчас же,пока еще не поздно.
Слышался топот ног: уходя, гугеноты все-таки выкрикивали угрозы,оборачивались, приостанавливались, хоть им и ведено было отступать по приказуих государя.
Конде охватила ярость: — Мне-то что! Пусть будет резня, я сам возьмусь закинжал. Ну? Говори!
Но Генрих молчал. Он отлично понимал все то, о чем забыл в своем волненииКонде: да, с этого пришлось бы начать — прикончить Карла Девятого и егобратьев. В Лувре нельзя оставить в живых ни одного из тех, кто не захотел бысдаться, и только тогда можно думать о Париже. Какое жуткое безумие! Золотаякомната навеяла его, а еще раньше — старая убийца у своей дыры в стене! КарлДевятый тупо, как баран, глядел на эту дыру. Его братья стояли в дверях,продолжая подзадоривать спорящих. Генрих протиснулся между ними, вышел ввестибюль и остановил своих людей. Одну минуту гугеноты колебались, покадостаточное число их не опомнилось. Они сдержали свое возмущение, так бурнорвавшееся наружу, и удалились через большую парадную залу, где уже сгущалисьсумерки; войдя в нее, они совсем примолкли.
А в зале тем временем появились слуги с факелами, за ними следовали красивыефрейлины — не те несколько дам, которые лицедействовали в саду, нет, целыйполк. (Но и этим еще не исчерпывалось число всех придворных дам, которымикомандовала мадам Екатерина, точно особым родом штурмовых отрядов.) Вошедшиестремительно бросились ко всем угрожаемым позициям, даже диких гугенотовнадеялись они укротить. Поскорее зажгите же свечи, слуги! Четыре ряда люстр, попять в каждом, — ведь девушки накрашены именно для такого освещения!Разбойники, которых называют гугенотами, выдадут им все свои замыслы и тайны, имадам Екатерине в точности обо всем будет доложено.
— Осторожность! — предостерегающе бросил Генрих Агриппе, а тот передал этослово дальше, точно пароль.
— Ну, дружба, господа! — вдруг необычайно легкомысленно и весело крикнулкороль Наваррский придворным, которые толпились в вестибюле, словно ожидаянападения. — В присутствии дам даже наши грубые колеты станут мягкими, как