шелк. — Он бросил это таким тоном, словно желал посмеяться над своимиединомышленниками, и столь понравился господам придворным, что некто де Моревердаже облобызал ему руку, И Генрих не вырвал ее, хотя по телу у него пробежаладрожь отвращения.
Когда он возвратился, слуги уносили Карла Девятого в его опочивальню,ближайший из жилых покоев замка. А в самом дальнем из этих покоев всегонесколько часов назад Генрих беседовал со старухой Медичи и старался разузнать,была ли отравлена его мать-королева. Теперь туда скрылась и мадам Маргарита;что же тут удивительного, ведь она дочь Екатерины! Удалились и ее братья имадам де Сов. Подле стола, в достаточной мере опустошенного, и опрокинутогокресла, на котором перед тем сидел Карл, Генриха поджидали только его сестра икузен Конде. Она взглянула на брата, не решаясь говорить, пока не закроетсядверь. Да и тогда ее шепот был едва слышен. Генрих нахмурился, ничего неответил и быстро заморгал глазами. Екатерина взяла кузена под руку, и обапрошли мимо Генриха в вестибюль, свернули направо и, пользуясь потайнойлестницей, спустились во двор.
Харчевня
Там они тотчас исчезли из глаз. Луврский колодец был полон глубокой тьмы. Внекоторых комнатах, на разной высоте, чуть мигал красноватый свет, и только понему было заметно, как плотен мрак между высокими стенами. Генрих стоял бездвижения, пока не услышал чей-то шепот: — Сюда! — Он обогнул несколько выступови, следуя за голосом, повторявшим «Сюда!», вошел в неосвещенный коридор.Король Наваррский и его первый камердинер д’Арманьяк проскользнули в какую-токомнату, где едва мерцал одинокий светильник, а по углам угрюмо громоздилисьтени.
Слуга-дворянин запер тяжелую дверь и начал так: — Стены здесь толщиной в трифута, окно — на высоте десяти футов от земли. Люди, живущие в этой пещере,сейчас сидят в кабаке, поэтому можно быть совершенно спокойным, никто нас неподслушает.
— Освети все-таки углы!
Глядите-ка! В углу нашли хорошенькую фрейлину! Она не пожелала танцевать впарадном зале под двадцатью люстрами с восковыми свечами: она прокралась вследза королем гугенотов, чтобы узнать, как он сегодня проведет вечер, и донестимадам Екатерине, которая обычно весьма милостиво выслушивает подобныесообщения. Поэтому пришлось прекрасную фрейлину увести и запереть в полнейшейтемноте.
— Я потом ее выпущу, — сказал д’Арманьяк. — А сейчас задача в том, чтобывашему величеству выбраться из замка неузнанным.
— Ничего не выйдет, старой королеве обо всем доложат.
— Доложат, да слишком поздно. Хорошо, если бы тот, кому следует сегодняопасаться встречи с вами, поглядел, как я переодену короля Наваррского. Тут ужникто вас не узнает. — И он принялся за дело. В конце концов его государь сталпохож на беднейшего из своих подданных: лицо он ему измазал чем-то черным иприлепил бороду.
— Я нарисовал вам морщины, — сказал первый камердинер. И Генрих тотчасссутулился, как старик. Дал ему д’Арманьяк и мешок хворосту. Почему именнохворост?
— Оттого, что это самый легкий груз. Вас зовут Жиль, и у вас в Парижесестра.
— И я тащу ей хворост?
— Нет, окорок, который лежит под ним. Когда вас обыщут у ворот Лувра инайдут припрятанную ветчину…
— Тогда поверят, что я и в самом деле Жиль. Отличная мысль! А паролькакой?
— Ветчина.
И они досыта посмеялись, так как никто не мог их услышать за этими стенами втри фута толщиной. Потом Генрих пустился в путь и благополучно прошел черезподворотню, где охрана играла в карты. Он только крикнул: «Ветчина!». Намосту его осмотрели внимательнее, заставили вывалить хворост и окорокотобрали.
— А теперь, старый еретик, катись отсюда в харчевню, где служит твоязнаменитая сестрица!
Перейдя мост, молодой король поплелся в город, прихрамывая и сгибаясь, точнокирпичи тащил. На улице Австрия ему как на зло не попалось ни души; продолжаяприхрамывать — уже из чистой любви к искусству, — он миновал еще несколькотемных улиц и наконец в погруженном во мрак переулке увидел чуть освещенныйподвал. Людские тени и поющие голоса уже издали возвещали о том, что здесьхарчевня. Входная дверь и дверь в залу были приотворены, так как камин, гдежарились на вертеле куры, дымил. Вертелом занималась одна из служанок, а дведругие наливали посетителям вино, садились к ним на колени и вместе с нимипели. Хозяин стучал по столу ладонью в такт песни. Он походил на крестьянина, кодежде пристала солома… Гости были вооружены, даже один карлик, которыйужасно сипел. Песенка была превеселая — о глупенькой служанке, полюбившейгугенота за то, что у него были такие роскошные усы; но добром это некончилось. Нельзя было даже окрестить младенца, родился он с лошадиным копытоми вскоре свернул голову родной матушке, так что лицо у нее оказалось совсемназади!
Комната освещалась только пылавшими в очаге поленьями: огненные бликиплясали вокруг орущих ртов, на лбах перекладиной лежала тень. Генриху,смотревшему с улицы, эти лица казались звериными мордами, харчевня — каким-товертепом глупости. Его роль незаметного старика стала ему отвратительна. Сдругой стороны, влекла мысль — появиться одному и без оружия среди шестиздоровенных негодяев. В дверях его бесцеремонно оттолкнул какой-то долговязыймалый, который тут же вошел и громко пожелал всем доброго вечера. Генрих узналнезнакомца по голосу и еще больше по фигуре. Честному дю Барта не помогло то,что он повернулся к Генриху спиной. Он сказал:
— Я зашел, чтобы получше расслышать вашу веселую песенку!
Их было шестеро, но только карлик отозвался из-за тяжелого дубовогостола:
— Ну-ка ты, жердь, сними мне с жерди колбасу.
Долговязый дю Барта действительно потянулся к свисавшим с потолкаколбасам.
— Только если ты еще раз прокаркаешь мне песенку про гугенота!
Карлик смутился, а одна из служанок повисла на руке высокого гугенота ипринялась успокаивать его:
— Да это не про тебя поется! В конце концов петь-то можно или нет? Если бы тыневзначай сделал мне ребенка, я бы не боялась, что он родится косолапым. — Тутвсе три женщины взвизгнули. Мужчины, сидевшие за столом, хмуро молчали; они иглазом не повели, невзирая на странное поведение хозяина! А этот наглецпрокрался за спиной дю Барта к огню, схватил горящую головешку и уженацеливался, куда бы ткнуть еретика. Но тут вмешался Генрих: он бросилсявперед, схватил негодяя за руку, вытащил несколько сучьев из своего мешка,зажег их о полено предателя-хозяина и стал размахивать перед его злобной рожей,пока тот, отпрянув, не бросил головешку обратно в огонь. Тогда Генрих уронил напол и свои сучья.
— Ну-ка, беги, подлец, и тащи господину вино, только смотри, чтоб не кислое!У меня все деньги вышли, но я могу тебе дать еще хворосту в уплату!
— Выпей со мной, — сказал дю Барта, словно обращаясь к старому товарищу.Они уселись на свободном конце стола, поближе к двери, и их отделило отостальных гостей этой харчевни то же пространство ненависти, что и в Лувре, застолом короля.
Хозяин поставил на стол кувшин с вином и пробурчал, ни на кого не глядя:
— В моей деревне они совали людей ногами в огонь.
Он не сказал, кто, но оба гугенота поняли и так, о ком идет речь. Ведь онизнали, что вели себя частенько прямо как разбойники! На лице дю Барта появилосьто выражение разочарованности и безнадежности, какое у него обычно появлялось,когда он начинал сочинять стихи и сетовать на людскую греховность ислепоту.
Молодой король Наваррский чуть не воскликнул: «Я давно уже говорил об этомадмиралу! Но ведь они не нашей веры, — вот и все его оправдания, когда мыграбили людей и пытали. По этим вот парням видно, до чего можно довести народспорами о вере».
Но одна эта мысль уже была кощунством, и сын королевы Жанны ужаснулся.Кроме того, он надеялся, что дю Барта действительно его не узнал и оказалсяздесь случайно. Поэтому Генрих прикусил язык и промолчал. Впрочем, у хозяинабыло заготовлено для них еще немало любезностей.
— Завтра утром мне идти исповедоваться, — буркнул он, отворотившись. — Асвященник запретил давать этим разбойникам пить и есть. Понаехали в Париж целойоравой и ну нападать на честных христиан да портить девушек. И еще пьют-едят надаровщинку! Вот, кажется, первый, который не жулик, — добавил он льстиво ивместе презрительно. Генрих, возмущенный, вскочил со скамьи.
— Сиди! — прикрикнул на него дю Барта.
Невероятно, как все-таки он мог узнать Генриха! «Ведь я же человек бедный,маленький», — говорил себе Генрих, словно так оно и было. Лицо грязное,морщины, седая борода, вдобавок и голос скрипучий.
— Будьте настороже, сударь! Рыжий негодяй незаметно вытаскивает нож!
— Вижу, — отвечает дю Барта.
Рыжий негодяй попытался под прикрытием остальных выбраться из своего угла.Карлик, голова которого едва возвышалась над столом, стараясь отвлечь от рыжеговнимание гугенота, прогундосил: — А у коробейницы мальчуган пропал!
— Гугеноты убивают детей! — подтвердили остальные; видно, им было наплевать,что тут посторонние. — Они совершают ритуальные убийства, все это знают.
Эта сцена едва ли кончилась бы благополучно, но тут появились новые гости.Вошли четверо гугенотов, двое были из отряда Генриха. Генрих знал их имена ивоенные подвиги. Два других казались весьма сомнительными: не будь ониревнителями истинной веры, их можно было бы назвать головорезами. С их приходомсилы обеих партий за столом сравнялись. Поэтому рыжий негодяй отказался отсвоего намерения, и противники спрятали оружие.
Конники заявили дю Барта, что, блуждая по Парижу, набрели в темноте надвух единоверцев. Иначе они не нашли бы никакой харчевни. Однако все их обличиедоказывало обратное: должно быть, они успели побывать уже в несколькиххарчевнях и вели себя там не слишком благопристойно, ибо вид у них былрастерзанный. Генрих вдруг забыл, что представлялся убогим стариком, и властноприкрикнул на своих всадников: — Это еще что? Собирать головорезов? Затеватьдраки? Вы позорите нашу партию!
Они громко расхохотались, а дю Барта решительно толкнул Генриха в бок, и тот