хирург. Конде оробел, он решительно заявил двоюродному брату, что берет обратносвое обвинение. Генрих же молчал: в глубине души он не верил ни одному словугосподина адмирала. Напротив, он считал, что давняя ненависть Гиза и Колиньиимела весьма понятные причины. И вот Гиз подослал убийцу к тому, кто когда-тохотел смерти его отца. То обстоятельство, что старик — вождь протестантов,играло здесь меньшую роль, а может быть, и никакой. «Не в него целился убийца,а поэтому нам нечего за себя бояться. Марго!» — воскликнул кто-то внутри него,хотя он и продолжал размышлять. — «Да старик и не умрет. Просто он привыкнапускать на себя торжественность и даже в сомнительных случаях призывать всвидетели господа бога. Марго!» — бурно воззвало опять его сердце, и он ускорилшаг.
Амбруаз Паре разложил хирургические инструменты: надо было оперироватьпростреленную руку. Корнатон, верный слуга господина адмирала, и его пасторМерлен плакали, а немец-толмач, Николаус Мюс, с горестью созерцал могучуюфигуру страдальца, ибо он любил и почитал его. — Сегодня тоже пятница, тот жедень, когда страдал наш спаситель, — шептал толмач в тишине комнаты.
А между тем король Наваррский сделал то, чего требовало его чувствособственного достоинства. Вместе с Конде и молодым Ларошфуко он отправился кКарлу Девятому и заявил жалобу на покушение: покушаясь на господина адмирала,они подняли руку и на Генриха и на всех ревнителей истинной веры. Карл сам едвабыл в силах говорить: случившееся потрясло его еще сильнее, чем Наварру. Онтолько пролепетал, заикаясь: для него-де это все равно, что его собственныераны, — его палец, его рука. И он потряс перед ними руками, словно вдоказательство того, что отомстит за это злодеяние. Однако мать не дала емукончить, ибо она была тут: как только Медичи узнала, что явились протестанты,она отперла свою дверь. — Рана нанесена всей Франции! — воскликнула она. — Ещенемного, и они нападут на самого короля в его опочивальне! — При этом онаизобразила великий страх и действительно напугала своего бедного сына. Он всееще не мог поверить, что его родная мать способна участвовать в заговоре противнего. И король Наваррский, который был в этом убежден, все же заколебался:мадам Екатерина почти разубедила его, так как по-своему была искренна. Покушениена жизнь адмирала произошло слишком рано: Гиз действовал по собственномупочину.
Генрих не стал снова просить, чтобы Карл отпустил его и его людей, ссылаясьна то, что для них теперь в Париже небезопасно. Он удовольствовался обещанием,что король самолично посетит господина адмирала. — И я тоже, — поспешнодобавила старая королева. Не хватало еще, чтобы ее бедный сын беседовал подушам со своим так называемым отцом!
Раненому пришлось вытерпеть два разреза, которые были сделаны на руке, чтобыудалить пулю. Тот, кто отвращает взгляд от своей терзаемой плоти и во имягосподне преодолевает боль, скорее сохранит мужество, чем тот, кто, стоя рядом,все время видит перед собою какую-нибудь залитую кровью, изрезанную частьнашего бренного тела. И господин адмирал утешал других, пока пастор Мерлен невспомнил, что это, собственно, его обязанность. Он обратился к богу с горячеймолитвой, и как раз вовремя, ибо больной, пока раны еще не были перевязаны,потерял так много крови, что его силы начали угрожающе падать. Хирургнахмурился, он тоже, в сердце своем, молился, прикладывая ухо к грудипациента.
Когда господин адмирал наконец снова открыл глаза, то прежде всего как можногромче возблагодарил бога за эти раны, которых отец небесный его удостоил. Еслибы всевышний обращался с ним по заслугам, во сколько раз сильнее следовало быему тогда страдать! Пастор отлично понял то, чего не замечал сам тяжелобольной:подобными признаниями адмирал невольно подчеркивал вину своих убийц. Это былонедопустимо, и Мерлен предостерег его. Господин адмирал тотчас заявил, чтопрощает их. Со всем смирением, на какое он был способен, Колиньи исповедалсяперед всевышним и предал себя его милосердию.
— О господи! Что сталось бы с нами, если бы ты воззрел на прегрешения наши!Не оставь меня своей милостью, вспомни, что я отверг всех ложных богов ипоклонялся только тебе, предвечному отцу спасителя нашего Иисуса Христа!
Под ложными богами он разумел не только святых, но также Марса и Цереру, чьибесстыдные и пышные телеса нагло подпирают камин посреди королевского дворца, атакже Плутона и Юпитера, которых изображал на маскарадах полуголый король.Колиньи не любил этот грешный мир, хоть и боролся за него с таким упорством. Онне верил в вещественность, и для него было истинным только то, что незримо. Ион говорил богу, который был ему ведом: — Если мне все-таки суждено умереть, топрими меня сразу же в царствие твое, и я буду покоиться среди блаженных. —Адмиралу Колиньи столько пришлось бороться за презренный мир, что покой,пожалуй, был бы ему весьма кстати.
Все же одно угнетало его, в одном хотелось ему убедить господа бога,который, может быть, смотрел на дело несколько иначе. В то время как онпроизносил обращенные к богу слова, за ними безмолвно и неотступно следовалидругие. Вдруг он сказал громко: — Я не повинен в смерти Гиза. Господи! Несовершала этого рука моя!
Наконец он произнес их громко, они прозвучали; оставался только вопрос,действительно ли они достигли слуха всевышнего и приняты им. Тревожный взглядадмирала тянулся к потолку, точно вслед за ними. Но тут в комнату вошел корольФранции.
Карл только что отобедал, было два часа, его сопровождали мать, брат д’Анжуи многочисленная свита, среди них и Наварра, окруженный своими единоверцами.Карл Девятый приблизился к ложу раненого и сказал: — Отец мой, вы ранены, а ястрадаю. Клянусь так страшно отомстить, что моя месть не сотрется никогда изпамяти потомков.
При этих словах мадам Екатерине и ее сыну д’Анжу, видимо, стало не по себе.Все взгляды невольно обратились к ним. Кроме того, королева и ее сын отличновидели, что большинство собравшихся здесь — протестанты. Все же они утешалисебя тем, что в городе герцог Гиз уже принял необходимые меры. А пока имприходится быть свидетелями того, как старый мятежник выставляет себя передкоролем его единственным другом. И о чем заботится этот человек, которыйобречен умереть! А Колиньи говорил: — Разве не позорно, сир, что какой бывопрос ни обсуждался в нашем тайном совете, герцогу Альбе сейчас же становитсявсе известно? — При этом Екатерина Медичи сказала себе, что как раз обратноебыло бы недопустимо. Эта мелкая итальянская княгиня почитала высшей властью насвете дом Габсбургов. А ее королевство? Ну что ж, она поддерживает его единствои в этот трудный час дала себе клятву, не останавливаясь ни перед какимкровопролитием, защищать его от еретиков-разрушителей; Она делала это ради себясамой, единственно ради своей одряхлевшей и уже недолговечной особы, но силы наэто ей давала покорность мировой державе.
Когда Колиньи наконец замолчал, — его речь состояла из одних обвинений,причем он явно злоупотреблял преимуществами умирающего, — то потребовал отподавленного и на все готового Карла еще разговора с глазу на глаз. И Карлдействительно предложил матери и брату отойти от кровати адмирала. Ониотступили на середину комнаты. В эту минуту их окружали только протестанты, истарая королева со своим любимчиком-сыном физически оказалась во властимногочисленной толпы дворян-гугенотов. «Стоит вам только за нас взяться… вэту минуту сила на вашей стороне. Хорошо, что вы не такие, как я! Вы верите,будто закон существует, и на этом терпите поражение. Как часто я нарушаласобственные эдикты и смеялась над вашей свободой совести, а вы всякий разверили мне сызнова и сейчас опять положитесь на слова моего бедного слабогосына. Тут ничего не поделаешь, вы заслуживаете своей участи. Меня вы, конечно,не тронете, хотя это в вашей власти, но скоро вы упустите даже последнюювозможность!»
Так размышляла мадам Екатерина, стараясь этим отогнать страх, а время отвремени, сощурившись, бросала вокруг себя недобрый и хитрый взгляд, но еетяжелое свинцовое лицо неизменно выражало только строгость и достоинство.Кроме того, она прислушивалась к разговору, происходившему у постели больного,хотя, увы, ничего не могла разобрать. Поэтому она спокойно решила, что поракончать эти пустые разглагольствования, и просто приблизилась снова к кровати —протестанты пропустили ее, это ведь была мадам Екатерина — и посоветовала сынуболее не утомлять раненого. Карл возмутился: он-де здесь король и так далее. Ноона к этому приготовилась. Конечно, умирающий — смутьян и подстрекает противнее Карла.
Когда, уйдя на противоположный конец комнаты, Медичи взялась как следует засвоего бедного сына, он ей все выложил: — Адмирал правду говорит! Во Франциикороли отличаются тем, что могут делать своим подданным и добро и зло. А этапривилегия вместе с ведением дел давно перешла к вам, мадам! — Карл выкрикнулэто очень громко, так что все слышали. И если до сих пор еще могли бытьколебания, после этих слов судьба адмирала стала делом решенным. И самое лучшеедля него, если господь даст ему умереть своею смертью.
Королевский гнев невозможно было укротить, пока король оставался в этойкомнате, где стояла кровать с лежавшим на ней отцом его, поверженным рукойубийцы, где находился хирург, показавший ему медную пулю, пастор, вокругкоторого протестанты опустились на колени, чтобы шепотом помолиться вместе сним, и еще некто — все равно кто, — бормотавший про себя: «Сегодня тожепятница».
Карл предложил своему отцу убежище в Лувре, большего он действительносделать не мог. Наварре он сказал, взяв его при этом за плечи и притянув ксебе: — Рядом с тобой, милый брат! Ту комнату, которую только что отделали длятвоей сестры, чтобы она, открыв дверь, могла войти к вам обоим, к тебе и кМарго. Если хочешь, я отдам эту комнату моему отцу!
Генрих поблагодарил; после слов Карла ему стало гораздо легче. Разыгравшиесяздесь сцены подействовали на него угнетающе. Только теперь это покушение наубийство предстало перед ним во всей своей наготе. «Раз Карл предлагает Лувр и