На этот раз Карл решил отменить очередной приступ безумия. Он сел и заявил:— Вас еще тут не хватало! Ну, раз уж так вышло, вставайте, но что же мне с вамиделать? Какая мерзость! — На самом деле это был трезвейший миг в его жизни;все, что свершено и что еще должно свершиться, мучило его, отталкивало своейнизостью, как это видно и на его портрете: король из угасающего рода, белыйшелк, взгляд искоса, говорящий о пресыщении и подозрительности, но одна ногаотставлена, как в балете. И вот Карл Девятый слегка повертывает руку ладоньюкверху: этим движением он всем дарует свободу.
И они сейчас же ею воспользовались. Дю Барта направился к двери и отпер ее.Д’Обинье кивнул на одно из окон, в которое уже вливался дневной свет: — Нашесчастье, что ночью оно стояло открытым и здесь никого не было.
Дю Барта быстро возвращается: он перед тем выглянул за дверь. Она тут жеснова отворилась.
Свидание
Дверь отворилась, она широко распахнулась, и вошла королева Наваррская,мадам Маргарита Валуа. Марго.
Ее брат Карл сказал: — А вот и ты, моя толстуха Марго! — Генрих воскликнул:— Марго! — Первым, непосредственным чувством обоих была радость. Вот она,Марго, все же не погибла, хотя открылось столько засад, столько преступныхзамыслов, и в ней все та же утонченная красота и тот блеск, к которому до этойночи как будто стремилась жизнь. Невзирая на радость, Карл и Генрих невольносодрогнулись: «А я не был с ней в минуту опасности! Но что это? Она выглядиттак, словно ничего не произошло».
А был у нее такой вид потому, что она успела смыть немало крови и слез нетолько со своего лица, но и с тела и уж потом появилась здесь всеребристо-сизом и розовом наряде, подобном утренней заре, и в жемчугах,мерцающих на ее нежной атласной коже. И стоило это немалого труда! Ибо на нейтолько что лежал, вцепившись в нее, охваченный смертным ужасом умирающийчеловек. Другие, уже будучи на краю гибели, бросались к Марго с мольбой, видя вмолодой королеве последнюю надежду, и от отчаяния рвали на ней в клочьярубашку, и даже ее прекрасных рук не пощадили, впиваясь в них ногтями, которыеот страха стали острыми, как у зверей. Какой-то обезумевший придворныйвознамерился убить ее самое, лишь потому, что яростно ненавидел еевозлюбленного повелителя. — Наварра дал мне пощечину, за то я убью самоедорогое для него существо, — хрипел капитан де Нансей где-то близко, совсемрядом с ней; он было схватил ее, вытянув когтистую лапу и решив, что уж теперьжертва не уйдет. У Марго все еще стояли в ушах его свирепые слова, она ощущалаего жадное дыхание и просто понять не могла, как ей удалось спастись от него вее комнате, набитой людьми. Ибо даже позади кровати лежали они, катались пополу, вопя от боли, или вытягивались, онемев и оледенев навек. Все это неслаМарго в своей душе, а казалась при этом безмятежной, как молодое утро; но тоготребовали приличия и присущее ей самоутверждение: «Мой повелитель должен менялюбить!»
Она попыталась взглянуть Генриху прямо в глаза, но это почему-то оказалосьнеобыкновенно трудным. И не успели их взгляды встретиться, как она невольноотвела свой. Впрочем, уклонился и он и тоже посмотрел мимо нее. Ради бога, какже так? Не может этого быть! — Мой Генрих! Моя Марго! — сказали обаодновременно и двинулись друг к другу. — Когда же мы расстались? Разве так уждавно?
— Я, — сказала Марго, — лежала в постели и решила заснуть, а тыподнялся.
— Я поднялся и вышел с моими сорока дворянами, которые окружали наше ложе.Я собирался сыграть с королем Карлом партию в мяч.
— Я же, мой возлюбленный повелитель, решила заснуть. А вот вышло так, чтоменя всю залили кровью и слезами — и сорочку и лицо. Даже предсмертный потумирающих падал на меня. Все это сделали, увы, наши люди. Они всех твоихперебили, а так как я больше всех твоя, то лучше бы и мне умереть. Но все-такия явилась к тебе, хотя мне пришлось переступать через мертвых, и вот как мысвиделись!
— Вот как мы свиделись, — повторил он с глубокой печалью и сдержал себя,чтобы тут же не пошутить. А она почти надеялась на это. Такого мальчишкуужасное особенно смешит. «Впрочем, нет, — вспомнила она, — здесь ведь я самавоплощаю в себе весь ужас…» — Я твоя бедная королева, — не сказала, а дохнулаему в лицо Марго. Он кивнул и прошептал:
— Да, ты моя бедная королева, ты дочь женщины, которая убила мою мать.
— И ты слишком сильно любил меня, слишком сильно любил.
— А теперь эта женщина убила всех моих людей.
— И ты уже совсем не любишь меня, совсем не любишь.
Тут он готов был раскрыть объятия, захваченный одним ее голосом, так как онне смотрел на нее, его глаза были опущены. В душе он уже раскрыл их; он толькождал одного ее слова, легчайшего движения, но ничего не последовало. У нее былотакое чувство, что нет, она не может, не должна, или что этого недостаточно.«Неужели я потеряла его?» — Марго отошла, скользнула рукой по лбу и затемпроговорила вслух, для всех:
— Я пришла к моему брату-королю. Сир, я прошу вас подарить жизнь несколькимнесчастным! — И она опустилась перед Карлом Девятым на колени не без соблюдениядолжного церемониала: горячая мольба просительницы, но облеченная торжественнойчопорностью, следовать которой государи должны уметь всегда. — Сир! Даруйте мнежизнь господина Лерана, он вбежал ко мне в комнату, весь исколотый кинжалом иокровавленный, когда я еще лежала в постели, и из страха перед убийцами охватилменя руками так крепко, что мы упали за кровать. Даруйте мне также жизнь вашегопервого дворянина де Миоссена, человека в высокой степени достойного, игосподина д’Арманьяка, первого камердинера короля Наваррского!
Она сказала это, следуя до конца всем правилам этикета, хотя Карл и перебилее. Разве он не обрадовался тому, что она уцелела? Да, но тут же им овладелобезграничное отвращение ко всему происходящему. И во время этого свидания междуГенрихом и Марго он ничего не замечал, ничего, кроме отвращения, не чувствовал.Они жили в своем мире, Карл в своем. И вдруг он понял, что кому-то от негочто-то нужно: его сестре, она следит за ним, она шпионит, а потом все донесетматери — какие слова он сказал да какое у него было лицо! Поэтому он делаетдругое лицо, он заставляет себя побагроветь — это он может; жилы на лбу у неговздуваются, он изо всех сил свирепеет, вращает глазами. Затем начинаетсяподергивание конечностей, головы, скрежет зубов, и, когда все подготовлено,он рявкает.
— Больше ни слова, пока жив хоть один еретик! Отрекайтесь! — рычит Карл,обращаясь к присутствующим, ибо в его комнате находятся четыре оставшихся вживых гугенота, именно ему они обязаны тем, что они еще на свете, и его мать,без сомнения, об этом узнает.
Генрих спешит удержать своего кузена Конде, но тщетно: тот считает деломчести тоже орать во весь голос. В своей вере он-де никому не обязан отчетом,кроме бога, и от истины не отречется, чем бы ему ни угрожали! Тогда Карл, ужеокончательно рассвирепев, бросается к нему. Дю Барта и д’Обинье, не вставая сколен, хватают его за ноги, а он рычит: — Смутьян! Бунтовщик и отродьебунтовщика! Если ты через три дня не заговоришь иначе, я прикажу тебя удавить!— Итак, Карл все же дает ему срок в три дня — при столь неудержимой ярости этобыл еще очень приличный срок. Тогда Наварра, который нес перед всемипротестантами гораздо большую ответственность, чем Конде, поступил так же, какв первый раз: с видом смиренного ягненка обещал он переменить свою веру,обещал, невзирая на резню. Но он вовсе не собирался сдержать свое слово, хотяоно и было дано, а Карл отлично знал, что он его не сдержит. Они незаметноподмигнули друг другу.
— Я желаю насладиться лицезрением моих жертв! — вопил что есть силы, не щадяголосовых связок, безумный повелитель кровавой ночи. И если кто находилсяпоблизости — часовые, дворяне, привлеченные любопытством придворные и челядь, —все могли подтвердить, что да, Карл Девятый от содеянного не отрекается итеперь с удовлетворением разглядывает каждую жертву своей кровожадности. Авместе с тем, выходя из комнаты, он как бы нечаянно коснулся рукою руки своегозятя, короля Наваррского, и Генрих услышал шепот Карла:
— Мерзость! Мерзость! Будем стоять друг за друга, брат.
А затем сделался окончательно таким, каким его заставляли быть, — жестокимКарлом Варфоломеевской ночи: он упивался видом убитых — тех, кто лежал у самойего двери, и всех других, попадавшихся ему по пути. Он отбрасывал ногой ихбесчувственные тела, наступал на головы людей, которые уже не могли нисопротивляться, ни ненавидеть. Он непрестанно бормотал проклятия и угрозы, притом его мало заботило, что их никто не слышит, кроме нескольких его безмолвныхспутников. Всюду было пусто, ни души, ведь убивать — работа утомительная, посленее убийцы либо спят, либо пьянствуют. И мертвецы были одни.
Казалось, их здесь неисчислимое множество: живые не производят такоговпечатления, ибо любое скопище живых вновь рассеивается. Мертвые же не спешат,им принадлежит вся земля и все, что на ней вырастает, — все формы, все судьбы,некое будущее, настолько безмерное, что его называют вечностью. Вдруг Агриппад’Обинье заговорил:
Смерть ближе с каждым днем. Но только за могилой
Нам истинная жизнь дается божьей силой,
Жизнь бесконечная без страха и забот.
Пути знакомому кто предпочтет скитанье
Морями бурными в густеющем тумане?
К чему блуждания, когда нас гавань ждет?
Его голос звучит глухо, словно в царстве мертвых, чья жизнь тянется черезвсе времена, а потому замедлена и приглушена. И гулко отдаются только проклятиябезумного. Генрих знал эти стихи: Агриппа их прочел впервые в ночь его свадьбы,перед тем как образовалось длиннейшее шествие и Карл Девятый во главе всехсвоих придворных проводил Генриха к супружескому ложу. Теперь по коридорамдвигалось иное шествие, хотя оно направлялось к той же комнате. Генрих неоглядывался на Марго.
Она шла среди других мужчин, которым до нее не было никакого дела, иприбрела последней. Никогда еще за в