сю свою жизнь принцессы мадам Маргарита неощущала так глубоко свое бессилие, как сейчас, когда она пробиралась вслед засумасшедшим и несколькими побежденными между повсюду валявшимися трупами. Чтоза необъяснимые лица были у некоторых: на них отразилось изумление, почти стыдза какое-то великое счастье. Зато у других мертвецов не осталось и следаодухотворенности, словно они раз и навсегда отправились в ад. Все это мадамМаргарита замечала, и, когда она вдруг увидела, что таким же стал и один из еепрежних возлюбленных, ей сделалось дурно. Дю Барта подхватил ее, и, опираясь наего руку, она с трудом потащилась дальше.
Перед камином стояли, обнявшись, два трупа: они закололи друг друга и так ине разомкнули объятий. Некоторые протестанты, видимо, оказались небезоружными ирешили продать свою жизнь как можно дороже. Какая-то убитая женщина лежалана груди у мужчины, которого, должно быть, старалась спасти. Но не смогла. «И яничего не смогла, — думает Марго, тяжело повиснув на своем спутнике и едваволоча ноги. — Не смогла. Ничего я не смогла». Через перила перевалился толстыйповар, белый колпак сполз у него с головы и скатился по лестнице. В том жеположении Генрих застал его совсем недавно, или это был другой повар? Тогда онбыл пьян, теперь он мертв. Впрочем, так и выходит: две оргии — брачная ночь исегодняшняя. Вторая произошла через двадцать четыре часа, помноженные на шесть,да и была она покрепче первой: от нее остались неподвижные тела и призраки.Внешне следы были схожи, но смысл их был совсем иной.
Генрих поскользнулся в луже крови, очнулся от своих дум, увидел померкшеелицо молодого Ларошфуко, последнего вестника его матери, и уже не могсдержаться, он разрыдался, закрыв лицо руками, и рыдал, точно ребенок: — Мама!— Его друзья сделали вид, что не слышат. Карл продолжал разыгрывать изверга, аможет быть, действительно стал им во время этого странствования по безднампреисподней. Марго зашептала, ее слова предназначались только для Генриха:— Его я не могла спасти. Я уже втащила его в нашу дверь, но они вырвали его уменя и убили. — Она ждала ответа. Он молчал. Генрих прошел слишком трудный идолгий путь, пока достиг этой двери, прошел без Марго, и каковы бы ни были тежизненные пути, которые им еще предстоят, прежним он уже не будет с нейникогда. У этой двери, отмеченной трупом молодого Ларошфуко, стоял совсемдругой Генрих, чем тот, который выбежал из нее с легким сердцем.
Этот знал. Этот слушал целую ночь истошный крик и вой, разносившиеся позамку Лувр. Этот глядел в лицо своим мертвым друзьям, он распрощался с ними и сдружеским общением людей между собой, с вольной, отважной жизнью. Дружный отрядвсадников, кони — голова к голове, смиренный псалом, а с полей прибегаюткрасивые девушки. Как радостно и быстро летим мы вперед под летящими впередоблаками! Но теперь он войдет в эту комнату поступью побежденного, поступьюпленника. Будет покорным, будет совсем иным, скрыв под обманчивой личинойпрежнего Генриха, который всегда смеялся, неутомимо любил, не умел ненавидеть,не знал подозрений. — Кого я вижу, вот радость, он цел и невредим! Друг деНансей, какое счастье, что хоть с вами-то ничего не случилось! Многиезащищались, знаете ли, когда было уже поздно. Да ничто не помогло, и поделом.Кто же так глупо лезет в ловушку? Только гугеноты на это и способны. Я-то нет,я, де Нансей, уже не раз становился католиком, почаще, чем вы, заделаюсь им итеперь. Помните, как мои люди старались оттащить меня от моста у ворот? А ярвался к моей королеве и к ее, достойной восхищения, мамаше, мне здесь и место.Вас, друг де Нансей, мне пришлось ударить, чтобы вы меня впустили, зато сейчася крепко обниму вас.
Он так и сделал. И капитан не успел опомниться, как получил от Генрихадоказательство его пылкой любви. Никакие маневры не помогли, пришлось стерпетьпоцелуи в обе щеки, хотя Нансей при этом громко заскрежетал зубами. А потом, неуспел он опомниться, как ловкий проказник был уже далеко.
Генрих находился в комнате, которую отперла Маргарита. Дверь, как она нибыла широка, заслонял Карл. Он никому не давал войти, хотя неумолчно вопил, чтовот еще остались протестанты, надо поскорее свести с ними счеты. Де Миоссен,первый дворянин, все еще лежал ничком перед извергом, колени у негоодеревенели, но он вовсе не был похож на человека, которому предстоит умереть,а скорее на старого чиновника, которому раньше времени хотят дать отставку.Д’Арманьяк, камердинер-дворянин, не соизволил повергнуться к стопам короля. Онзакинул голову, выставил вперед ногу и прижал руку к груди. На постели лежалагруда окровавленного белья, из нее выглядывали молодые влажные глаза. — Ктоэто? — спросил Карл и позабыл взреветь. —
Камердинер ответил: — Господин Габриель де Леви, виконт де Леран. Я позволилсебе перевязать его. Правда, он уже залил кровью всю постель. Остальным, сир,не помогли бы никакие перевязки. — Движением, в котором выражалась и боль и всеже презрение к смерти, он указал на несколько трупов.
Карл уставился на них, потом, найдя ту мысль, которая ему была нужна,завопил: — Эти собаки-еретики осмелились осквернить комнату моей сестры,принцессы Валуа, довели дело до того, что их здесь прикончили! Вон отсюда,тащите их на живодерню! Нансей, тащите их вон! — И капитану ничего неоставалось, как вместе со своими людьми приняться за уборку трупов. А темвременем Карл всем своим телом прикрывал уцелевших. Как только солдаты скрылисьза поворотом, он, сопя и устрашающе выкатывая глаза, накинулся на Миоссена ид’Арманьяка.
— Пошли отсюда к черту! — Этого ему не пришлось повторять. Дю Барта ид’Обинье также воспользовались случаем и исчезли. Карл сам запер за всемидверь.
Он сказал: — Я надеюсь на гасконцев: они проводят беднягу де Миоссена, и попути с ним ничего не случится. Смотри, Марго, если ты вздумаешь докладыватьматери, что я щажу гугенотов, так имей в виду: я знаю про тебя кое-что похуже.Вон один лежит на твоей собственной постели. — И, обращаясь скорее к самомусебе, добавил: — Около него еще есть одно место. Почему бы рядом с ним не лечьи мне? Ведь и меня ждет та же участь. — И он улегся на окровавленное одеялорядом с грудой белья. Вскоре лицо его и дыхание стали, как у спящего. ОднакоГенрих и Марго видели, что из-под его закрытых век бегут слезы. Из глазмолодого Лерана тоже текли слезы, хотя он их уже закрыл. Так покоились другподле друга две жертвы этой ночи.
Конец
Марго приблизилась к окну и стала смотреть на улицу. Но ничто изсовершавшегося там не доходило до ее сознания: она была поглощена одним — онаждала Генриха. «Вот он подойдет сзади и, шепнет мне на ухо, что это только сон.Потом начнет все и всех вышучивать, а на самом деле будет думать только о нашейлюбви. Nos belles amours», — подумала она его словами. Своими словами онаподумала: «Наше ложе залито кровью. Мы шли сюда, пробираясь среди трупов егоубитых друзей. Моя мать сделала меня его врагом. Он ненавидит меня. А его онапревратила в пленника. Я больше не могу уважать своего мужа. Значит,конец».
Но пока она раздумывала о конце их любви, неутомимая надежда начинала всесызнова: «Стоя у меня за спиной, он шепнет мне, что это только сон… Нет! —решила она. — Нет, не скажет он этого! Не такой человек! Да еще при его нелепоймужской гордости! Наверняка сидит сейчас позади меня, отвернулся и ждет, когдая сама его ненароком поцелую. Я ведь ученее его, многоопытнее, и я женщина! Мнепредоставляет он дальнейшее, и неужели у меня не хватит умения доказать этомумальчику, что не всякая правда — правда?»
Однако не успела она обернуться, как вдруг услышала оглушительный трезвон.Звонили все парижские колокола: только одного, который перед тем ворчал низко иглухо, уже не было слышно: вероятно, он начал первым и теперь, довольный, чтодело сделано, умолк. Но, несмотря на оглушительный гул набата, сквозь него всеже прорывался истошный крик и вой. — Слава Иисусу! Смерть всем! Tue! Tue! —разносился по городу многоголосый рев. Один взгляд, брошенный на площадь иулицы, — и Марго отшатнулась: ученая и многоопытная, а об этом позабыла. Что женам теперь делать, дитя мое, несчастное дитя мое?
Она обернулась — Генриха в комнате не было. Двое лежавших на кровати мужчин,стонали, обоим снилось, что их казнят под набатный звон всех колоколов Парижа ипод истошный вой толпы. И вдруг все это как будто перенеслось сюда, в комнату:нестерпимые звуки уже сверлят и буравят голову, вокруг тебя точно бушует буря,ты не можешь устоять на ногах, тебя сотрясает ужас. Это произошло потому, что всоседней комнате распахнули окно. Туда удалился Генрих. Только бы не видеть ине слышать всего этого вместе с Марго, уж лучше одному. Вот он и толкнул дверьв ту комнату, которая была сначала приготовлена для его сестрички и где потомхотели спрятать адмирала от убийц. Марго бессильно поникла головой:«Переступить этот порог? Увы, не переступишь! Пойти к Генриху? Уже нельзя».
А он смотрел и слушал. Площадь внизу кишела людьми, они валили из улочек ипереулков, и все были страшно заняты — ни одного праздного зрителя. Все былизаняты только одним: убивали или умирали; и они трудились с великим усердием,уподобляя свои движения размаху колоколов и совершая их в такт истошным воплям.Работали на совесть. И все же — какое разнообразие, сколько изобретательности.Вон наемный убийца тащит старика, аккуратно обвязанного веревкой, чтобы броситьего в реку. Какой-то горожанин прикончил другого с особым тщанием иобстоятельностью, затем взвалил его себе на спину и отнес к куче трупов, ужеголых. Раздевал убитых народ: это — дело простонародья, а не почтенных горожан.Каждому свое. Почтенные горожане поспешно уходили, унося с собой тяжелые мешки,набитые деньгами: они знают, где у соседей-еретиков что припрятано. Иные тащатцелые сундуки, для чего опять-таки пользуются плечами народа. Вон пес лижетрану своей заколотой кинжалом госпожи. Растроганный убийца невольно гладит его,прежде чем перейти к новой жертве. Ведь и у этих людей есть сердце. Убивают ониза всю свою жизнь, наверное, в течение одного только дня, а собак они ласкают