ожидало его ласк.
После столь великого воодушевления плоти истомленная и благодарная Маргорешила открыть любимому все, что ей было дозволено, и даже сверх того.
— Любовь моя, мы не дадим тебе ускользнуть от нас, ты нужен нам, и мы тебяудержим.
На миг она предоставила ему гадать: но ради чего? Может быть, ради ее тела,но оно каждый раз быстро насыщается. Тогда зачем же? Ради ее ненасытной души?Нет, нет, дочь королевы сказала, откинувшись на подушках: — Мы не допустим,чтобы вы ускользнули к вашим гугенотам, сир. Если они вас опять заполучат, онистанут в десять раз сильнее. Мы же хотим воспользоваться вами в борьбе противнаших врагов, вы будете находиться при войске моего брата д’Анжу, когда онначнет осаждать Ла-Рошель. Знай, — зашептала она почти беззвучно, у самого уха,ибо выдавала тайну, — что мы не в силах справиться с твоими единоверцами. Оничуяли, что ты не по своей воле написал им, предлагая сдаться. Обещай же мне,что ты покамест не будешь пытаться бежать, не то тебя убьют. О, обещай! —молила она с явным страхом, прижимаясь лбом к его лбу, так что их дыханиясмешались и стали одним дыханием. Но он хотел видеть ее глаза, поэтомуотодвинулся и спросил:
— Ты действительно боишься за меня?
Вот нелепое недоверие! Она тоже отодвинулась; больше того, ее лицо сталодалеким и холодным. — Я принцесса Валуа, и я не желаю, чтобы вы победили мойдом и отняли у него престол.
Так закончилась эта ночь; потому-то на следующую Генрих и лежал рядом сШарлоттой де Сов, которая ему еще совсем не нравилась, увлечение пришлопозднее. До сих пор в его крови была Марго, она знала это. И горделиво сказаладе Сов:
— Мадам, вы оказали нам большую услугу — мне и королю Наваррскому. Вы сразуже довели до сведения моей матери, что он лежал у вас в постели. Теперькоролева полагает, что ее цель достигнута и я соглашусь на развод. Поэтому мойдорогой муж пока останется жив.
Разговор на побережье
Карл Девятый временно оправился от своей глубокой печали. Мать спросилакоролеву Наваррскую, доказал ли ей королек, что он настоящий мужчина. Так кактут случились свидетели, Марго покраснела, не ответила ни «да», ни «нет», асослалась на некую античную даму. — А кроме того, раз моя мать выдала менязамуж, пусть все так и остается. — Это ей сошло безнаказанно лишь потому, чтомадам Екатерина была целиком занята тем, как бы ей посадить своего сына д’Анжуна польский престол. Тут она шла даже против воли императора — так велико былоее честолюбие, а может быть, и страсть к интригам. Одновременно она велапереговоры с Англией, чтобы женить другого сына, д’Алансона, на королевеЕлизавете. Последняя могла бы, таким образом, получить, при известныхобстоятельствах, права на французский престол. Однако Елизавета была хитрееЕкатерины Медичи, о которой Жанна д’Альбре некогда справедливо заметила, что, всущности, Екатерина глупа. Поэтому рыжая королева и не соглашалась на этусомнительную авантюру, а только водила свою подругу за нос.
Тем временем войско герцога Анжуйского подступило к крепости Ла-Рошель;короля Наваррского и его кузена Конде заставили сопровождать его.
Но они держались так, словно участвуют в этом походе с удовольствием.Генрих был обычно хорошо настроен и в любую минуту готов вести свои войска наприступ непокорного города. К сожалению, всякий раз штурм почему-то кончалсянеудачей, и так тянулось с февраля до лета. Одной из причин, вероятно, было то,что атакующие от усердия ужасно громко орали: какой гарнизон тут ненасторожится? Однажды король Наваррский даже собственноручно выстрелил изаркебузы. Это увидел с крепостной стены один из гасконских солдат и сталсзывать остальных, чтобы они полюбовались на своего короля. «Lou noustHenric!»[17] — восторженно кричали они состены. Он тоже очень обрадовался и во второй раз запалил фитиль. Раздалсяоглушительный выстрел, и осажденные замахали шляпами. Однако у герцогаАнжуйского не было особых оснований для радости: его чуть не убило одним изэтих выстрелов; на нем рубашку разорвало. Наварра стоял рядом и слышал, как егокузен воскликнул:
— Уж скорей бы в Польшу!
Ему давно туда хотелось, и не только из-за личных обид, нет, под Ла-Рошельювыяснилось, как плохи дела французского королевства. Всем стало ясно, чтоВарфоломеевская ночь — тягчайшая ошибка: ведь в стране опять идет религиознаявойна. Адмирал Колиньи желал, чтобы католики и протестанты соединеннымиусилиями боролись против Испании. В результате этой проклятой резнимеждоусобица опять раздирала Францию, и ко всем ее границам неслись вести огугенотах, которые продолжают держаться в Ла-Рошели, ибо им подвозятпродовольствие с моря. А войско французского короля сожрало дочиста все, чтобыло в окрестностях, и уже начало разбегаться. Но и это было еще не самоехудшее. Не так страшен голод, как страшны мысли. На высоких постах, там, гдееще кормили мясом, сидели недовольные, они называли себя «политиками», и онижелали мира.
Если кто-нибудь уверяет, что он жаждет мира, то неизбежно возникает вопрос:ради чего? Когда в стране мир, то на полях созревает пшеница, и важно сначалаузнать, хочет ли он мира прежде всего ради своей пшеницы или вообще. Урожай,которым интересовались под Ла-Рошелью умеренные, или «политики», назывался«Свобода вероисповедания». Они требовали права, наконец, открыто следоватьсвоей вере и проповедовать то, что им подсказывают их убеждения и их воля.Поэтому у них был особенно зоркий глаз на те опустошения, каким подвергаетсястрана в результате религиозной нетерпимости. Но противников свободы совести неостанавливает даже опасность совсем погубить страну. Куда там! Они не замечаютни разорения, ни разгрома, лишь бы силою переделать всех людей на одну колодку.Человек с изнасилованной совестью — для них более приятное зрелище, чемсозревающие поля и мирная жизнь. Они имеют еще и то преимущество, что могутстоль же часто высказывать свое убогое представление о мирной жизни, как имадам Екатерина, д’Анжу или Гиз. А тому, кто хотел просто-напросто бытьсвободным, выпала на долю неблагодарная задача проповедовать необходимостьмира.
Таковы были размышления пленника, который хотя и командовал католическимивойсками, но все же оставался пленником. Додумался он до всего этого сам иособенно после тайных встреч с заговорщиками. Вначале это были еще как бысырые, необработанные мысли. Отчетливую форму они приняли лишь во времякое-каких бесед на морском побережье с одним человеком, служившим в том жевойске, довольно скромным дворянином, отнюдь не на виду.
На собраниях «политиков» среди других бывал и д’Алансон, или Двуносый, атакже некий виконт де Тюрен. Последний получил от французского двора самыеточные указания относительно резни, которую предполагалось устроить здесь, влагере, среди «подозрительных», то есть «политиков». На этот раз в численамеченных жертв оказался и король Наваррский. Из-за него-то и тянули, — пустьего супруга сначала родит сына, а вскоре после этого последует резня. Уже егодворяне получили дружеские предостережения из ставки герцога Гиза, чтобы оникак можно скорее покинули палатки короля Наваррского; дю Га, любимец д’Анжу,которого тот постоянно держал при себе, уже осмеливался угрожать открыто. Какже тут пленнику не стоять за умеренность, когда под угрозой его жизнь?!
А партия «политиков» повторяла: да, мы умеренные! Нас охватывает гнев иомерзение, когда мы видим, что творится и в управлении, и в финансах, и в суде.Дальше идти некуда. Помочь тут могут только самые решительные меры. Д’Алансон,Наварра, Конде должны восстать открыто. Нужно создать отряды из недовольных. Мызахватим королевский флот, английские суда подвезут нам подкрепление.
Генрих только отшучивался. Но ему было страшно; он говорил: — Уж таковобычай: сначала протестантов выгоняют из их крепостей, потом с ними торгуются икрепости им возвращают, чтобы вслед за тем опять оттуда выгнать. Этот обычай идо сих пор не отменен. — Он говорил так, опасаясь, что мятежники ничегосущественного не сделают; и действительно, они предпринимали только робкиепопытки и тут же терпели неудачу, ибо каждый действовал наугад. Так, например,ведет себя перевертыш д’Алансон. А чего он хочет? Да всего-навсего отравитьжизнь своему брату д’Анжу. Вот его единственная цель, никаких убеждений у негонет. Но если бы Наварра вздумал отстранить его от руководства, он сейчас жеобратился бы против Наварры. «А мне опасность грозит больше всех, — говоритсебе Генрих. — Каждый может изменить мне и предать меня!»
Потому и вышло так, что под Ла-Рошелью он отчаялся в возможности действоватьи занялся философствованием. Он предавался этому занятию в обществе, а отчастии под руководством одного дворянина, человека, не занимавшего особогоположения, но уроженца юга. Дворянин этот только что сложил с себя судейскоезвание, чтобы попытать счастья в военном деле. Но и тут ему не удалосьвыдвинуться. Он и сам соглашался с тем, что нет у него способностей ни ктанцам, ни к игре в мяч, ни к кулачному бою, верховой езде, плаванию и кпрыганью, да и вообще ни к чему. Руки у него были неловкие, и он не могразборчиво писать, в чем охотно признавался. И уж сам от себя добавлял: дажепечать к письму приложить не может, даже пера очинить или хотя бы взнуздатьлошадь.
Всем его недостаткам Генрих дивился больше, чем если бы у его новогознакомца было столько же достоинств, ибо это сочеталось с таким складом ума,который был явно сродни уму Генриха, хочешь не хочешь, а это так. Даже видомсвоим этот перигорский дворянин напоминал самого Генриха: так же невеликростом, коренаст, силен. Правда, ему было уже сорок лет и лицо стало бурым, ана лысой голове намечалась какая-то шишка. Выражение этого лица былоприветливое, однако же с примесью той печали, какая появляется у человека,который жил и мыслил. Нового друга Генриха звали господин Мишель деМонтень.
Однажды Монтень сказал: — Сир, ваше теперешнее положение уравнивает вас сомной, человеком в летах. Мы оба побежденные: я — своим возрастом, вы — своими