врагами, но их победа не окончательная, не то что победа лет, — повторилсорокалетний мудрец. — Одним словом, в эту минуту мы можем понять друг друга, ивам тоже понемногу становится ясно, что лежит в основе человеческого поведения.Вы жалуетесь на непоследовательность и бесцельность ваших действий. Правда, вывините за это герцога Алансонского.
— Он перевертыш. Будь я на его месте, я бы уж нашел способ защитить свободуот насилия и помочь ей победить.
— Но это была бы прежде всего ваша личная свобода, — заметил Монтень, иГенрих, смеясь, согласился с ним.
— Вы бы вернули себе свободу. Впрочем, ваш бунт и появление англичан вызвалибы еще более губительное смятение.
Тут они прервали свою беседу, так как продолжали идти среди палаток и ихмогли услышать. Но потом лагерь остался позади. Из прибрежного песка торчалствол одинокой, завязнувшей в нем пушки. Редкие часовые, закрываясь плащом ответра, который дул с моря, спрашивали у них пароль, и они громко выкрикивалиего в морской простор: — Святой Варфоломей!
Они еще помолчали, чтобы привыкнуть к неистовому реву ветра и волн.Осажденная крепость Ла-Рошель высилась серым пятном на фоне разорванных туч иморя, с грохотом катившего свои валы из бесконечности. Какое войско дерзнуло быатаковать эту крепость, которая высилась там, как зримый воочию форпостбесконечности? У Генриха и его спутника при виде крепости возникли те жемысли. Генрих ощутил, что толчком для размышлений явилось внезапно вспыхнувшеечувство; оно родилось где-то в недрах тела, но с необычайной быстротой дошло догорла, которое сжалось, и до глаз — на них выступила влага. И пока в нем рослоэто чувство, юноша познал бесконечность и тщету всего, чему сужденокончиться.
Его спутник заговорил о противоречивости человеческих действий.
— Один великий человек причинил даже вред своей религии тем, что хотелвыказать себя более усердным служителем ее, чем подобало.
— Кто же это? «Insani sapiens»[18], —проговорил Генрих, задыхаясь от ветра, дувшего ему в лицо. Гораций выразил встихах ту мысль, что даже мудрость и справедливость могут зайти слишком далеко.А тогда разве назовешь д’Анжу «великим»? Вдохновитель Варфоломеевской ночи — имудрость и справедливость? Совместимо ли это? Однако спутник Генриха все-такиимел в виду д’Анжу, хотя, по обычаю философов, и высказался на этот счет весьматуманно. Он привел еще ряд примеров непоследовательных поступков, и так как онибыли взяты из древности, то решился назвать и имена. Генриху же было важнееузнать его мнение о современниках. Однако Монтень не поддавался и не шел дальшесамых общих замечаний. Но и они становятся удивительно осязаемыми, когдакасаются того, что важнее жизни для человека.
— Ничто, — говорил Монтень, — так не чуждо религии, как религиозные войны.— Он заявил это прямо, хотя его слова и могли показаться чудовищными. —Причиной религиозных войн является вовсе не вера; да и люди от них нисколько нестановятся благочестивее. Для одного такая война — средство осуществитьсобственные честолюбивые замыслы, для другого — способ нажиться. Святыепоявляются не во время религиозных войн. Эти войны, напротив, ослабляют и народи государство. Оно становится добычей своекорыстных вожделений.
Не было названо ни одного имени — ни мадам Екатерины, ни ее сына д’Анжу, никого-либо из протестантов. И все же Монтень говорил слова столь дерзкие, что наних едва ли отважился бы кто-нибудь другой. Не только буря и волны восставалипротив них — почти все человечество заглушило бы их остервенелым ревом. ИГенрих лишь диву давался, как дерзает обыкновенный дворянин высказывать то,чего не осмелился бы признать вслух ни один король. У него самого иногдавозникали сомнения в пользе религиозных войн; но если бы он в них окончательноразочаровался, пришлось бы вместе с тем осудить и тех, кого он чтил такглубоко: свою мать и адмирала Колиньи. Правда, «политики» под Ла-Рошельюустроили заговор, заявляя, что их цель отныне — бороться только заумиротворение. Но в этом они просто увидели новый способ удовлетворить своечестолюбие и свои вожделения. Те, кто задумал вместе с англичанами напасть наФранцию, едва ли отнеслись бы благосклонно к суждениям перигорского дворянина,и, вероятно, д’Алансон, невзирая на всякое умиротворение, преспокойно заключилбы его в самую глубокую темницу и там навсегда забыл.
Генрих почувствовал столь глубокое уважение к мужеству этого человека, что вего душе исчезли последние следы недоверия.
— Какая же вера самая правильная? — спросил его Генрих.
— Разве я что-нибудь знаю? — ответил ему вопросом дворянин.
Этим он открылся и выдал себя, — люди делают так, только уверившись, чтоперед ними свой человек и они ему доверяют без оговорок. Поэтому Генрих взялруку Монтеня и пожал ее.
— Зайдемте вон в тот дом, — предложил Генрих. — Хозяева бежали, но свое виноони, наверное, оставили.
Дом стоял на берегу, и его, видимо, обстреливали с моря. Кто? Зачем? На этоуже никогда не смогут дать ответ ни те, кто напали, ни те, кто спаслисьбегством. Генрих и перигорский дворянин, пробравшись через заваленный вход.Внутри лежали обрушившиеся балки потолка, и через дырявую крышу было виднонебо. Но из подвала торчал конец лестницы, и внизу нашлось вино. В бывшей кухнегости уселись на одну из балок и выпили друг за друга.
— Так и мы — гости, гости на земле, где все убежища непрочны. И мы тщетноборемся за то, чтобы сохранить их. Что до меня, то я никогда не старалсядобиться большего, чем мне предназначено судьбой, и, хотя уже приближаетсястарость, я до сих пор живу в маленьком замке моих отцов.
— Сейчас война, и вы можете его лишиться, — сказал Генрих. — Выпьем!
— Я пью, но вино показалось бы мне еще вкуснее, если бы я потерял все, чемвладею, а потому был бы свободен от всяких забот. Уж у меня такой характер: явсегда опасаюсь худшего, а когда оно действительно приходит, постепенно к немупривыкаю. Мне гораздо труднее переносить неуверенность и сомнение. Нет, право,я не скептик, — заявил дворянин.
— Разве я что-нибудь знаю? — повторил Генрих. Эти, слова произнес перед темего спутник; но тот уже забыл о них. — Выпьем! — решительно сказал он. — Напороге старости следовало бы во всем быть осторожнее; но иногда я начинаюпонимать одного знакомого моих знакомых, который уже под конец своей жизнинашел себе жену в таком месте, где каждый может получить ее за деньги. Так ондостиг самой нижней ступеньки, а она самая прочная.
— Выпьем! — воскликнул Генрих и рассмеялся. — Вы смелый человек! — И вдруглицо его омрачилось: подумал, вспомнил признание дворянина относительнорелигии. Однако Монтень понял его иначе.
— Да, и я сделался солдатом. Мне хотелось проверить свое мужество. Познайсамого себя! Только самопознание достойно того, чтобы ему предаваться. А ктознает хотя бы свое тело? Я вот ленив, вял, у меня неловкие руки; но я изучилсвои органы, а потому и свою душу, которая свободна и никому не подчинена.Выпьем!
Они предавались этому занятию довольно долго.
И когда спутник Генриха, подняв кубок, запел стих из Горация, Генрих сталему вторить:
Пусть высшие мне в счастье отказали
Быть равным им по роду и уму —
Мне их расположенье ни к чему,
Коль высшим низшие меня признали[19].
Затем они поднялись, помогли друг другу перебраться через развалины и, выйдяна свежий воздух, все еще продолжали вести друг друга под руку. Духи винаулетучились лишь постепенно. Генрих сказал опять под грохот и шум океана:
— А все-таки я был и остаюсь пленником!
— Сила сильна, — отозвался дворянин, — но доброта сильней. Nihil est tampopulare quam bonitas[20].
Генрих навсегда запомнил эти слова, ибо услышал их в ту пору, когда ониявились для него единственным утешением. Народ любит доброту, ничто так непопулярно, как доброта. И, полный доверия, он спросил своего спутника: —Неужели это правда, что когда мы действуем, то как будто становимся внизголовой? Верно ли, что кто призывает к действию, призывает к смятению?
Услышав слова, которые он сам произнес в начале разговора, принимавшегонесколько раз совершенно неожиданный оборот, господин Мишель де Монтеньопомнился. Он вспомнил о том, кого держит под руку, и выпустил ее; онповернулся лицом и грудью к океану.
— Господь бог на небесах, — начал он, торжественно подчеркивая каждое слово,— господь бог редко удостаивает нас возможности совершить благочестивыйпоступок.
— А что такое благочестивый поступок? — спросил Генрих, так же оборотившиськ морю.
Монтень привстал на цыпочки, чтобы выразить то, что на сей раз познал не изпогружения в себя: чье-то великое дыхание пронизало его и заставилоговорить.
— А вы вообразите себе следующее: войско, целое войско опускается на колении, вместо того чтобы атаковать, начинает молиться; так глубоко оно убеждено втом, что ему уготована победа.
И это предсказание Генрих тоже сберег в своей душе до определенного дня.
Так завершилась их беседа. Стража во главе с офицером отвела друзей обратнов лагерь. Их уже искали. Возникло опасение, что король Наваррский бежал.
Вниз головой
Тем временем Париж наводнили невиданно блистательные господа в драгоценныхмехах. Это были поляки, приехавшие за своим королем, ибо д’Анжу все-таки избралина польский престол при великом ликовании польского народа, который собралсядля этого на огромном поле. Казалось, новому королю следовало поторопиться:чего еще ждать от этой неблагодарной крепости, которая никак не хочетсдаваться! Но истинная причина, если бы только он мог признаться в ней,заключалась в том, что он ждал смерти своего брата Карла. Все же приятнее бытькоролем Франции, чем Польши. Карл, который отлично был об этом осведомлен, слалему в Ла-Рошель одного гонца за другим, торопя его с отъездом. Ведь и