faire des connaissances morales bien acquisés. Un peu plus, ce sera lechemin du doute; et d’avoir pratique la condition des opprimés, un jeuneseigneur qui, autrefois, ne doutait de rien, se trouvera changé en unhomme averti, sceptique, indulgent autant par bonté que par mépris etqui saura se juger tout en agissant.
Ayant beaucoup remué sans rime ni raison, il n’agira plus, à l’avenir, qu’àbon escient et en se méfiant des impulsions trop promptés. Si alors on peutdire de lui que, par son intelligence, il est au dessus de ses passions ce seragrâce à cette ancienne captivité où il les avait penetrées. C’est vrai qu’ilfallait être merveilleusement équilibré pour ne pas déchoir pendant cettelongue épreuve. Seule une nature temperée et moyenne pouvait impunements’adonner aux moeurs relachées de cette cour. Seule aussi elle pouvait serisquer au fond d’une pensée tourmentée tout en restant apte a reprendre cetteserenité d’âme dans laquelle s’accomplissent les grandes actions généreuses, etmême les simples réalisations commandées par le bon sens.
Несчастье может даровать неожиданные пути к познанию жизни. Казалось бы,столь высокородному принцу не суждено было в удел такое обилие бедствий.Бесстрашный, равнодушный ко всем предостережениям, он попал в беду, какпопадаются в капкан. И ему не вырваться; тогда он решает извлечь пользу изсвоего нового положения. Отныне жизнь показывается ему с иных сторон, нежели тенемногие, которые зримы для счастливцев мира сего. Суровы уроки, которые онаему преподает, но насколько же глубже они проникают в душу, чем все, чтозанимало его в дни безмятежного неведения! Он учится настороженности искрытности. Это всегда может пригодиться, а с другой стороны, ведь ничего нетеряешь, отирая плевки унижений, выращивая в себе ненависть и видя, как умираетлюбовь, когда ею помыкают. При некоторой одаренности все это можно охватитьмыслью так, что превратится оно в стойкий опыт души. Немного погодя этибедствия приведут его на путь сомнения во всем; но, побывав в шкуре угнетенных,молодой государь, прежде ничего не ведавший, сделается человеком мудрым,трезвым и снисходительным — столько же от доброты, сколько от презрения; вместес тем, действуя, он окажется способным судить самого себя.
До того он слишком много суетился без смысла и толку, а теперь начнетсовершать поступки лишь по зрелом размышлении, остерегаясь чересчурнепосредственных порывов, И если тогда можно будет о нем сказать, что ум еговыше страстей, то этим он будет обязан своему былому плену, когда он проник вих истинную природу. Правда, потребовалась необычайная выдержка, чтобы не пастьво время столь долгого испытания. Лишь натура уравновешенная и наделеннаячувством меры может безнаказанно подражать распутным нравам этого двора. Илишь такая натура способна, отважно погрузиться в пучину мучительных дум и всеже сохранить в себе силы и вернуться к душевной ясности, при свете которойсовершаются и великие деяния, полные благородного великодушия, и повседневныепоступки, внушенные всего лишь здравый смыслом…
VI. Немощь мысли
Нежданный союз
Что это случилось с Марго? Она вдруг заявила о своей готовности помочьбегству и того и другого — короля Наваррского и своего брата д’Алансона. Пустьодин из них, переодевшись в женское платье, сядет рядом с ней в карету, когдаона будет выезжать из Лувра. Она имела право взять с собой провожатую, и тойразрешалось быть в маске. Но так как беглецов было двое и ни один не хотелуступить другому, то план этот не осуществился, как и многие другие. Впрочем,Генрих никогда в него и не верил. Ведь уж сколько таких планов сорвалось. Оннашел, что Марго прелестна в своем великодушии, и только потому не отказалсясразу же. Видя, как велико несчастье Генриха, она пожалела о том, что некогдасама выдала его матери. Он был тронут, хотя и угадывал крывшиеся за всем этимличные побуждения: желание отомстить мадам Екатерине за смерть своего ЛаМоля.
Даже во время торжественного погребения Карла Девятого, через сорок днейпосле его смерти, Генрих только и думал о том, как бы удрать. Была сделана ещеодна попытка, — предполагалось, что Генрих уедет из Лувра на лодке ипереправится на тот берег. Неудача вызвала в нем бешеную ярость, он сталвыкрикивать самые нелепые угрозы, но на этом дело и кончилось. Отныне к немумогли подъезжать с самыми соблазнительными выдумками — Генрих относился к нимсовершенно спокойно. Ни следа прежней опрометчивости. Правда, когда такиепредприятия обсуждаются слишком долго, все в них становится сомнительным, нетолько исполнимость самого плана, но и его желательность. Это верно как дляпланов побега, так и для всех случаев жизни. Наварра советовался много и совсеми. Ночью у него были для этого женщины, днем мужчины. И каждый из них могдумать, что Генрих его развлекает, или дурачит, или почтительно выслушивает.Одни видели в нем придворного весельчака, другие искали возвышенные чувства, ноон всех водил за нос. Даже когда изредка дарил кого-нибудь своейоткровенностью, то старался, чтобы это было потом разглашено и послужило егоуспеху. И пользовался любым случаем, чтобы лишний раз выразить свое восхищениеперед мадам Екатериной. Послушать его, так Варфоломеевская ночь — шедевр мудройполитики. Вопрос только в том, что было гениальнее со стороны королевы: убитьЖанну и Колиньи иди даровать Генриху жизнь.
— Со временем, когда я стану умнее, — говорил Генрих, — я, вероятно, пойму иэто. Правда, я и до сих пор не знаю, какими судьбами я еще жив, но моя мать иадмирал были принесены в жертву ради достижения тщательно продуманной цели.Только дурак мог бы затаить в сердце месть. А я просто молод илюбознателен.
Старуха узнала об этом, и если даже она поверила ему хотя бы наполовину, тосама эта ненадежность Генриха пленяла ее. Его же влекло к Медичи как раз то,что он находился в ее власти. Оба испытывали друг к другу любопытство идержались настороже, как бывает только при опасности. Иногда она пускалась внеобъяснимые откровенности. Так, однажды вечером призналась, что он далеко неединственный ее пленник.
Не свободен даже король, ее любимчик. Она держит его в своей власти спомощью волшебных зелий, пояснила Медичи и подмигнула.
Король Генрих — третий французский государь, носивший это имя, — приехал изПольши переодетым. Когда он был в Германии, они могли бы захватить его.
Однако там этого не сделали. Здесь же, в его собственном замке, Лувре,французский король оказался в плену у своей матери и ее итальянцев, которымудалось пролезть в канцлеры и маршалы. Только иноземцы, откровенно призналасьона своему другу Наварре тридцатого января, под завывание ночного ветра идребезжание оконных стекол, любой нацией должны править только иноземцы.Пришлый авантюрист никогда не побоится пролить кровь чужого народа. А еслипришлого не найдется, так пусть этот народ пропадает пропадом. Таков закон, оннепреложен, благополучие развивает в нациях легкомыслие. Особенно французы —эти любители всяких памфлетов. Лучше, если люди дрожат, чем зубоскалят.
— Вот уж правда-то, мадам! — воскликнул Генрих с воодушевлением. — Но как бывы стали награждать поместьями всех ваших соотечественников, которыеперебрались во Францию, если бы не существовало верного средства: когда нужно,вы приказываете удавить одного или нескольких сидящих в тюрьме французскихпоместных дворян.
Мадам Екатерина прищурила один глаз, как бы подтверждая справедливость егослов.
— Среди удавленных вами, поместья которых вы отобрали, был даже секретарьвашего сына, короля.
— Попробуй только сказать ему об этом! Ни у кого еще не хватилосмелости.
Так говорила старая королева, ибо в минуты особого доверия называла своегокоролька на «ты». Она наградила его шлепком и продолжала совсем другим тоном —лукаво и вместе с тем таинственно.
— Королек, — начала она. — Ты вот мне подходишь. Я давно за тобой наблюдаю иубедилась, что небольшое предательство тебя не испугает. Люди слишком в плену упредрассудков… А что такое в конце концов предательство? Умение идти в ногу ссобытиями! Ты так и делаешь, потому-то твои протестанты тебя и презирают — повсей стране и в стенах Лувра, хотя тут их осталась какая-то горсточка.
Генрих испугался: «Что подумают обо мне господин адмирал и моя дорогаяматушка? Вот я сижу и слушаю эту старуху, а надо бы взять и удавить ее. Но всееще впереди. Я медленно подготовляю свою месть, она будет темосновательнее».
Однако на его лице не отразилось ничего, кроме готовности служить ей ипростодушного сочувствия.
— Вы правы, мадам, я совсем испортил отношения с моими прежними друзьями.Поэтому, мадам, я тем более хотел бы снискать ваше расположение.
— Особенно, если тебе, малыш, позволят в награду немножко порезвиться. Тывот теперь играешь в мяч с Гизом и умно делаешь, хотя он и наступил на лицомертвому Колиньи. Ты должен также сопровождать его каждый раз, когда он будетвыходить из Лувра.
— Он часто выходит. Чаще всего выезжает верхом.
— Выходи и выезжай вместе с ним, — чтобы я знала всегда, где он был. Тысделаешь это для меня?
— И мне тогда тоже можно будет выезжать из Лувра? Каждый день? За ворота?Через мост? Все, что вы прикажете, мадам, будет исполнено!
— Не воображай, будто я боюсь этого Гиза, — презрительно добавила королева.А ее новый союзник убежденно подхватил: — Кто еще, кроме лотарингца, способентак хвастать своими телесами? Отпустил себе белокурую бороду, а народу этонравится!
— Он дурак, — так же убежденно продолжала Медичи. — Он подстрекаеткатоликов. И ему невдомек, на чью мельницу он воду льет! На мою же! Ведь мнескоро опять понадобится резня: протестанты не дают нам покоя даже послеВарфоломеевской ночи. Что ж, получат еще одну. Пусть Гиз подзуживает католиков,а я разрешаю тебе поднять гугенотов. Рассказывай тем, кто в Париже, что ихвооруженные силы бьют нас по всей стране. К сожалению, в этом есть доля правды.А провинции ты дай знать, что здесь скоро вспыхнет мятеж; и пусть он вспыхнет!