брата, Перевертыша. Не потому ли, что тот одного роста со мной? Разве во всемэтом разберешься?!»
За дверью послышалось шарканье многих ног и звон оружия; дверь распахнулась,и один из адъютантов Гиза доложил о нем. Но не так, что Гиз-де просит короляпринять его господина, — нет, распоряжался герцог. К тому же он заставил короляФранции ждать, и тот воспользовался этими минутами, чтобы спрятать своегокузена Наварру.
— Послушай, что он осмелится предложить королю. А если он нападет наменя…
— Может случиться, что он проколет шпагой и портьеру. Лучше уж я покажусь доэтого и тоже скажу словечко.
И вот появился третий Генрих, из дома Гизов. Громкая команда, оказаниепочестей, торжественное появление. Король Генрих сидел у письменного стола,кутаясь в меховой плащ, Генрих Наваррский выглядывал из-за портьеры.
Герцог шляпы не снял и не обнаружил никакого желания преклонить колено. Онсказал: — Погода для охоты подходящая. Я увожу вас, сир.
Король громко кашлянул, это служило сигналом для кузена и означало: «Вотвидишь! Похищение!» Гизу же он ответил:
— Конечно, друг мой, но видно, что у вас нет парламента и вам не нужновыпускать для него указы, если он не желает вносить в свои протоколы угодныевам изъявления вашей благосклонности.
В голосе герцога зазвучали резкие ноты, когда он ответил: — И ваш парламентсовершенно прав, так как ваши указы обогащают только придворных, а народ идет кгибели.
— То же самое говорили, когда еще был жив мой брат Карл. А народ, всущности, только и делает, что идет к гибели. — Король сказал это неспроста, агерцог повел себя именно так, как от него и ожидали. Он разразилсяобличительной речью, точно настоящий трибун. И вперемежку с ошеломляющимицифрами наговорил пропасть громких слов. Когда сказать уже было нечего, корольс потемневшим лицом пробормотал из своих мехов, едва шевеля толстымигубами:
— Видишь, Гиз, потому-то я принял тебя наедине, без свидетелей: я опасался,что ты иначе не сможешь так свободно все это выложить.
— А кого мне бояться? — спросил герцог, выпятив грудь и расставив ноги.Предложенное ему кресло он отпихнул. — Кто из нас обоих действительно вождьЛиги? — спросил он.
— Ты, — убежденно заявил король. Герцог ощутил в этом ответе что-то, чтовызвало в нем презрение. И он небрежно бросил: — Хоть вы и король, но недворянин, а потому королем не останетесь. Я… — Он запнулся, потом крикнул ещераз: — Я… — но вовремя спохватился и не договорил тех слов, что уже вертелисьна языке: «сам стану королем».
Король же вместо того, чтобы дать ему отпор, только подзадоривал наглеца.Кузен, скрытый портьерой, уже едва в силах был терпеть такое дерзкое обращениес лицом королевской крови. Отпрыском той же крови, хоть и в двадцать седьмойстепени родства, был он сам. Он шевелил складками портьеры, чтобы привлечьвнимание Гиза. Но Гиз был слишком занят тем, как бы посильнее унизить короля. —Вы король только для ваших любовников, — грубо заявил он. — Да и их поубавится,когда убавятся деньги. А в конце концов вы забьетесь в какой-нибудь паршивыйугол вашего королевства и будете там сидеть без всяких любовников, без денег идаже… без крови.
Тут короля потряс ужас. Он натянул на голову свой меховой плащ, и кузен запортьерой понял, что сейчас Генрих третий сползет под стол.
Но он умоляюще пролепетал: — Продолжай!
Это было уже слишком даже для такого бесчувственного истукана, как Гиз. Онвдруг умолк, повернулся и подошел к креслу, которое перед тем отпихнул. —Продолжай! — пробурчал он себе под нос и пожал плечами. Свидетелю за портьеройвсе было слышно, так как и кресло и герцог находились совсем рядом. У Генрихадаже слезы выступили на глазах: какой-то бессовестный нахал с избытком крови вжилах и шайкой черни за спиной, без всяких заслуг и без всяких прав смеетдержаться перед королем этаким героем и грозить ему, что, мол, последняя кровьвыступит у него из пор, как у его брата! Что только творится в этом мире!Генрих Наваррский отбросил складки портьеры и вышел, держа в руке обнаженнуюшпагу: — Я мог бы ее всадить тебе в спину, и стоило бы!
— Ого! — воскликнул Гиз. — Да тут ловушка! Иначе к чему это требованиепродолжать, если Валуа все равно ничего приятного для себя не ожидал услышать.А я-то явился, — говорил этот здоровенный мужчина, незаметно отступая к двери,— я явился сюда как верный слуга короля, чтобы начистоту выложить всю правду испасти его и королевство. Свой меч я не взял с собой и кинжал не выну — этониже моего достоинства.
Вероятно, он забыл его взять, ибо держал руки так, словно вот-вот хлопнет владоши. И в тот же миг в комнату ворвались бы толпой его вооруженные люди.Генрих Наваррский помешал этому.
— Генрих Гиз! — заявил он. — Мы играем! Убийство Цезаря, помнишь, как всеэто было? Мы с тобой изображали заговорщиков.
— Брось шутки, — сказал Гиз. На самом деле он был рад такому выходу изположения. Он без всякой игры достаточно говорил и делал такого, за что егоможно было обвинить в заговоре. Лицо короля молниеносно изменилось — оно сталострашным; он вскочил, выпрямился и стал подобен карающему властителю. — Это жеЦезарь! — воскликнул Генрих с увлечением. — Бей его! — Гиз уже хотел ринутьсявперед, но упал, так как его сообщник дал ему подножку. Генрих Наваррский тутже сел Гизу на шею, придавил к полу и спросил, как того требовала роль: — Сир!Что мне сделать с оскорбителем вашего величества?
— Отруби ему голову! — потребовал Цезарь в ярости. Может быть, он былдействительно взбешен или мысленно перенесся в Collegium Navarra, на сумрачныймонастырский двор, где три мальчика, три Генриха, когда-то играли в ту жеигру.
— Готово! — заявил кузен Генрих, дал своей жертве подняться и сунул шпагу вножны, не забыв стереть с нее воображаемую кровь.
Наступила пауза; во время этого молчания чувство неловкости все нарастало, итри Генриха постепенно возвращались от монастырского двора и детских игр кдействительности, когда они стали взрослыми и вражда между ними сделаласьнепреложным фактом: теперь мы уже выступаем не в трагедии, а в жизни. Однакокакая-то неуверенность осталась. Может быть, в конце концов мы и сейчасучаствуем в условной трагедии? Что же такое жизнь, если в ней повторяютсяположения, которые мы уже бог знает как давно создали в своей фантазии?Возникает ощущение чего-то нереального, однако стараешься его как можно скореепреодолеть. Генрих Валуа перевел дух и сел. Генрих Гиз исправил свою оплошностьи преклонил колено. И только на лице Генриха Наваррского остался какой-то следсожаления или недоверия; остальные это заметили, они обменялисьмногозначительным взглядом и незаметно ухмыльнулись. И это тоже было, какнекогда в монастырской школе.
Новым оказалось то, что когда они, под вечер, играли в мяч, ГенрихНаваррский нарочно поддался своему дружку Генриху Гизу и позволил ему обыгратьсебя; а в тот же час молодой дворянин по имени Рони (позднее он носил имяСюлли), принадлежавший к свите короля Наваррского — отец отдал его Генриху вкачестве пажа, — в тот же час этот шестнадцатилетний мальчик, уцелевший вВарфоломеевскую ночь только потому, что ректор школы его спрятал, вызвал напоединок одного из дворян герцога Гиза и убил его. Тем временем герцог выигралпартию в мяч.
Когда король снова встретился со своим кузеном, он сказал:
— Тебя я должен бояться больше, чем могущественного Гиза. Ты будешьнаследовать мне. Ты принц крови, а кроме того, уж очень ловок. Но если бытолько ловкость! Мое недоверие подсказывает мне, что здесь кое-чтопострашнее.
Приключение одного горожанина
Королю, не доверявшему своим друзьям, пришлось выслушать от матери ее мнениенасчет того, что сейчас является самым главным: необходимо прекратить всякиеслухи о растленных нравах, поощряемых его величеством. Однажды, ранним утром, влавочке некоего парижского бельевщика по имени Эртебиз зазвонил звонок.Супруги услышали его из своей спальни, хотя она выходила окнами во двор.Сначала они не решались встать с постели и крепко вцепились друг в друга, чтобыодин все-таки не вздумал подвергнуть себя опасности. Но так как звонили всеболее нетерпеливо, оставалось только пойти и посмотреть. Муж наспех оделся,жена схватила молитвенник.
— Держи так, чтобы они сразу его увидели, Эртебиз, и отрицай все насчетЛиги, никогда я, дескать, ничего подобного не говорил. Скажи, ты был выпивши и,мол, только вчера исповедовался.
Она прокралась следом и, спрятавшись за прилавком, следила оттуда, как оннеторопливо снимает засовы и цепочки. Колокольчик дребезжал и заливался, ноголоса все же проникали сквозь стену из толстых дубовых досок. Бельевщик сталгромко молиться. Вдруг дверь распахнулась, и появился его собственный шуринАршамбо, служивший в охране королевского замка Лувр. Он стукнул в пол своейаркебузой и строго возгласил:
— Господин Эртебиз, следуйте за мной! — Но тут увидел, что из-за прилавкавысовывается сестра, и сейчас же добавил вполголоса: — Не знаю, зачем ты тампонадобился, зять, но нас тут четверо. Пойдем.
Появились и трое остальных. Однако Эртебиз, вместо того чтобы читатьмолитвы, накинулся на солдат. Он грозил им Лигой, где он, мол, состоит наслужбе и на жалованье. А там служить — совсем другое дело, чем в охране короля,который только с мальчишками и возится. Уже с церковной кафедры проповедуютпротив такого безобразия.
— Ладно, ладно, приятель Эртебиз, — отвечали солдаты, — но ты уж, сделаймилость, пойдем; может, нам и не придется тебя вешать.
Тут вмешалась жена: — А сколько людей верили вам да пошли, а потом так и невернулись? Ты останешься здесь, брат, вместо него, и несдобровать тебе, если смоим стариком приключится беда!
Так аркебузир Аршамбо остался в лавке в качестве заложника, а бельевщикаЭртебиза трое вооруженных людей отвели в замок Лувр. Ворота, мост и арка былихорошо известны бельевщику — сколько раз ходил он этой дорогой в колодец Луврав финансовое ведомство, которое неусыпно наблюдало за его доходами! Но дальшевсе было ему незнакомо, и ничего не стоило его напугать или ошеломить: каждый,