едва ли удалось бы достичь, — а на западе, в укрепленных верных городахгугенотов. Все дороги туда были свободны, отряд свободно выбрал одну из них ипоскакал вдоль лесной опушки в голубом свете звезд, бросая в ночь то взрывырадостного смеха, то улюлюканье, словно их псы все еще гнали оленя. Если импопадалась вспаханная луговина, они расспрашивали перепуганных крестьян,которые от шума вскакивали с постелей, не выбегал ли из лесу олень, и никто быне поверил, что эти веселые охотники — на самом деле беглецы и вопрос идет дляних о жизни и смерти. Да и сами они готовы были забыть и об угрожавшей имопасности и о шпионах. Скорее то один, то другой дивились, что их предприятиеобошлось пока без единой капли крови; а ведь она лилась обильно даже там, гдена карту было поставлено гораздо меньшее. Один из них — конечно, Агриппа —усмотрел в этом даже что-то великое. — Сир! — заявил он. — Убийствам конец!Начинается новая эра! — Конечно, он и не думал льстить. Просто Агриппа всегдаохотно преувеличивал свои чувства, как возвышающие, так и те, которые повергаютчеловека во прах, словно Иова.
Они ехали всю эту ледяную ночь, держа направление на Понтуаз; а на заре,пятого января в воскресенье, пустили лошадей вброд через реку. Впереди иотдельно от остальных ехал их государь и его шталмейстер, д’Обинье. Остальныемедлили, пусть он выедет на берег первым, это лишь подчеркнет торжественностьпроисходящего. Того же хотел и Агриппа. Перекинув через плечо поводья, обаходили по берегу Сены, желая согреться. И тут Агриппа попросил своегоповелителя прочесть вместе с ним, в знак благодарности всевышнему, псалом21-й[22]: «Господи! Силою твоею веселитсяцарь». И они дружно прочли его в утреннем тумане.
Затем к ним присоединяются не только их немногочисленные спутники:оказывается, сюда нежданно скачет двадцать дворян. Правда, все они были тайкомоповещены еще в Париже; когда они примкнули к беглецам, Генрих видит позадисебя целый конный отряд; теперь этот отряд уже не будет ускользать отпреследователей — он будет властно стучаться в ворота городов от имени своегогосударя. Среди этих двадцати есть один шестнадцатилетний — он соскакивает сконя и преклоняет колено перед Генрихом. А Генрих поднимает его и целует — внаграду за разумную ясность и искренность этого мальчишеского лица, лицасеверянина, с границ Нормандии. Генрих знает: теперь юноша на верном пути.— Поцелуй меня, Рони! — говорит он, и Рони, впоследствии герцог Сюлли, вытянувгубы, впервые осторожно коснулся щеки своего государя.
Так встретились эти люди, с их уже созревающей судьбой, на берегу Сены,среди лесистой местности, в неверном свете утра, льющемся из-за облаков,очертания которых все время изменяются, так же как изменяются и человеческиесудьбы. Присутствующие еще во всем равны; даже у их короля есть пока только то,что есть и у них, — молодость и вновь обретенная свобода. Тени от облаковненадолго ложатся так, что покрывают собою то передний план, то задний. Апосредине — яркие снопы света, и в потоке лучей стоит Генрих, и подзывает ксебе одного за другим своих соратников. С каждым он на мгновение как быостается наедине, обнимает его, или трясет за плечи, или пожимает руку. Этоего первенцы. Будь он ясновидцем, он узнал бы по лицу каждого его будущее местов жизни, увидел бы заранее его последний взгляд и испытал бы в равной мере иумиление и ужас. Иные вскоре покинут его, многие останутся с ним до егосмертного часа. Этого придется удерживать деньгами, а тот все еще будет служитьему из любви, когда уже почти всем это надоест. Но дружба и вражда, измена иверность — все участвует по-своему в общем созидательном труде тех, комусуждено быть его современниками.
Добро пожаловать, господин де Роклор, в будущем маршал Франции! А ты, дюБарта, неужели ты умрешь так рано после одного из моих блестящих сражений?Рони, если бы мы с тобою были только солдатами, в каком ничтожестве осталась быэта страна. У Сюлли особый дар к разумению чисел, у меня особое, чуткоевеликодушие к людям. Благодаря этим двум качествам наше королевство станетпервым среди всех остальных государств. Мой Агриппа, прощай. Я уйду из этогомира раньше тебя, ты уже стариком отправишься в изгнание за истинную веру,которую опять начнут преследовать, едва закроются мои глаза… Свет лился наних потоками, однако все оставалось незримым.
Зримы были только молодые свежие лица, и на них — одна и та же радость: бытьвместе и ехать одною дорогой. Что отряд вскоре и сделал. В ближайшем местечкеони наелись досыта и напились допьяна, но стали от этого только веселей ипредприимчивее. Затеяли шалости, утащили с собой какого-то дворянина. Поместныйдворянин, увидев приближающийся отряд перепугался за свою деревню, выбежал имнавстречу и стал упрашивать, чтобы они объехали ее стороной. Он принял Роклораза их командира, ибо на том было больше всего сверкающего металла. —Успокойтесь, сударь, вашей деревне ничего не грозит. Но покажите нам дорогу наШатонеф! — Если этот человек поедет с ними, он не сможет распространять никакихслухов на их счет. Дорогой он только и говорил, что о дворе, желая выставитьсебя светским человеком; знал он также всех любовников придворных дам, особенноже королевы Наваррской, и пересчитал их супругу по пальцам. Когда же они поздновечером приблизились к городу Шатонеф, Фронтенак крикнул офицеру, которыйкомандовал стражей на городской стене: — Откройте своему государю!
Город этот принадлежал к владениям короля Наваррского. Сельский дворянин,услышав приказ, оцепенел от страха; д’Обинье едва удалось уговорить егоспастись бегством по тропинке, которая не вела никуда. — И пожалуйста, три дняне возвращайтесь домой!
Здесь они только переночевали и потом ехали, уже не останавливаясь, досамого Алансона, который лежит ближе к океану, чем к Парижу. Выдержали они этотпуть благодаря крепости своих мышц. Лошади сказали, пока чувствовали силучеловеческих колен, сжимавших их бока; так же вот проезжали через своекоролевство и Ахилл и Карл Великий со всеми своими знаменитыми соратниками.
Принц крови
А в Алансоне целых три дня не прекращался приток дворян в отряд Генриха, ипод конец их набралось до двухсот пятидесяти. Так беглецы постепеннопревращаются в завоевателей, города распахивают перед ними ворота, всадники ещене появились, а уже их ожидают. Как на крыльях, разносятся слухи, и тут ничемуне поможешь, даже если заткнешь рот одному поместному дворянину; все ужеизвестно, до самого Парижа. И не все примыкающие к отряду Генриха относятся ктому дешевому сорту людей, которые сразу готовы поддержать любой успех: средиприверженцев есть и ревнители веры и энтузиасты, уже не говоря о том, чтомногих сюда приводит гнев. Слухи летят, и люди скапливаются в несколькихпровинциях, ибо Алансон лежит между Нормандией и Меном. Слухи распространяютсявсе дальше; и вот уже среди новых сторонников Генриха — несколько придворныхфранцузского короля. Кто бы и почему бы к Генриху ни шел — он всехпринимает.
Но тут возмутились первенцы, которые хотели оставаться первенцами, особенноже его старые друзья. — Сир! Так не может продолжаться! Среди ваших новыхсолдат есть участники Варфоломеевской ночи. Или вы не видите, сир, что у нихпрямо на лице написана измена? Не хватает только самого Иуды! — Да вот и он.Смотри-ка, Фервак!
Имение, которое достанется сыну, теперь свободно от долгов, и земли к немуприкуплено изрядно; поэтому Фервак сказал себе: «Пора выполнить клятвуверности, данную Наварре. С королем Франции мы квиты, а вот Наварра мне долженмного денег, и его считают восходящим светилом». Сказано — сделано, и Фервак,этот вояка-великан, грохнулся перед Генрихом на свои негнущиеся колени, так чтопол затрещал.
Генрих не отказался от удовольствия подмигнуть своим. — Этот человек —золото, за него можно дать хорошую цену, — сказал король Наваррский. Но такиеречи честный солдат пропустил мимо ушей и предоставил улаживать дело своемуболее молодому собеседнику. Тогда Генрих решился, и на седой бородке клиномдаже запечатлел поцелуй.
После Алансона отряд двигался медленнее. Он непрерывно разрастался и в путии на стоянках, где отдыхали по нескольку дней. Стоянок было четыре; в пятомгороде король Наваррский и его двор расположились надолго, ибо знали, что исейчас и впредь они будут в безопасности. Сомюр находился в провинции Анжу.Еще один дневной переход — и они достигли бы Сентонжа, с крепостью Ла-Рошелью,которая все это время стояла неприступной твердыней между сушей и океаном.Генрих еще не решался идти туда, ибо опасался, что тамошние храбрые инеуступчивые протестанты резко его осудят… Сам он, после всех своихнеобъяснимых колебаний, наконец прибыл, но добрая половина его спутников быликатолики! Больше того, он сам был католиком и, оставался им все три месяца, чтопровел в Сомюре, хотя пасторы и ждали, что он придет слушать их проповеди. Ноон не ходил ни к ним, ни к обедне. А его примеру, следовали и дворяне, так чтона пасху приняли святое причастие всего лишь двое из них. Двор в Сомюреоказался «двором без религии» — явление необычайное и даже пугающее.
«Что за беда? — думает Генрих. — Ведь они идут. Они прибывают ко мне всебóльшими толпами, город ими переполнен, они уже становятся лагерем заворотами. И им все равно — гугенот я или католик. Важно то, что я принц крови идолжен восстановить в их королевстве единство и мир. А во что они верят — мнедо этого дела нет; главное — они должны признавать меня. Все это не так просто,согласен. Я прихожу последним, после того как монсеньер и мой кузен Конде,каждый за свой страх и риск, будоражили народ и сеяли смуту. Тем хуже, я немогу быть слишком разборчивым, и я не отвергну ни одного человека, даже если онтолько что сорвался с виселицы». Так говорил себе Генрих, собирая вокруг себяприверженцев, чтобы только не оказаться в одиночестве и не стоять в стороне,когда французский двор начнет переговоры с мятежниками. «Я-то не мятежник, нет!Другие могут быть чем им угодно, я не мятежник!» — твердил он каждому, с