известной точки зрения, оно так и было. Он скорее считал себя оплотомкоролевства, у которого другого оплота, пожалуй, и нет.
Монсеньер, брат короля, выбирал себе некоторые провинции в личное владение.А Конде намеревался даже подарить свои какому-то немецкому князю-единоверцу.Генрих заявил кузену через посланца: он-де принц крови и поэтому озабоченединственно лишь величием французской короны, ничего для себя он не желает,поэтому не может одобрить и требований монсеньера. Нет, он предпочел бы, — чемотдавать три епископства Иоганну Казимиру Баварскому и дробить королевство, —он предпочел бы… Что ж все-таки? Господину Сегюру было приказано прямозаявить, что именно; иначе у него бы, пожалуй, язык прилип к гортани. Тут Кондеовладел его обычный приступ ярости — такой же, как в Варфоломеевскую ночь,когда он поклялся, что скорее умрет, чем переменит веру, а сделался католикомна семнадцать дней раньше, чем Генрих. — Мой государь, — заявил посланец, —скорее готов отказаться от преследования и наказания виновников Варфоломеевскойночи, чем допустить раздел королевства. — Конде взревел — так неожиданны былиэти слова.
Наверное, и в Ла-Рошели протестанты вскипят и обозлятся, и для Генриха лучшебыть от них подальше, хотя бы на расстоянии одного дня пути. Первый ответ настоль смелое заявление был, конечно, следующий: «Забывчивый»! «Неблагодарный»!Ради кого же они тогда пали, эти жертвы Варфоломеевской ночи? Вы, сир,отправились на свою свадьбу, а наших повели на убой! И теперь наши убиенныеостанутся неотомщенными, чтобы вашему величеству легче было торговаться из-заземель с убийцами?! Обратитесь к истинной вере, а то как бы и мы не позабыли,кем была ваша мать! Вот что говорит голос храбрых и непреклонных протестантов —говорит достаточно громко и доходит до Генриха с его наскоро сколоченным«двором без религии». Он должен был сделаться вождем протестантов; но им сталтеперь вместо него другой, кузен Конде, который раньше оказался на месте. Кондеусерден и суетлив, он ничего не видит, кроме борьбы партий. И вы доверилисьэтому тупице, добрые люди, ревнители истинной веры! Ведь Конде все еще живет вовремена господина адмирала. Не понимает, что разделить королевство из-за религий— все равно, что растерзать его ради собственной выгоды, как хотелось быПеревертышу. Кузен Конде и Двуносый сходны в одном: ничего у них не выйдет, исуются они не в свое дело. Лучше бы оставались там, где были. Но больше всегоспешит тот, кому ничего судьбой не предназначено.
Так Генрих, наедине с собой, называл вещи своими именами, но при этомнеутомимо продолжал привлекать и собирать все новых сторонников, пугая ихчисленностью французский двор, до тех пор, пока оттуда не начались переговоры.И если с кузеном, с его прежним другом, столковаться было невозможно, то скрепостью Ла-Рошелью Генрих все же поддерживал связь. Пусть там узнают, кто он:их друг, как и прежде, но, кроме того, принц крови. Они настаивали на том, чтоон должен ходить слушать проповеди, иначе нечего и рассчитывать на ревнителейистинной веры. Конде и так пожаловался им на Генриха, назвав его заблудшейовцой. Выброшенный из протестантской среды, Генрих уже не представлял бы длякузена никакой опасности; а тот еще ехидствует, и все потому, что глуп.
Но и с Парижем дело обстояло не лучше; французский двор помирился смонсеньером, в результате чего монсеньера прямо раздуло от сыпавшихся на негопровинций, поборов, пенсий. Королю же Наваррскому ничего не пожаловали, еготолько назначили губернатором Гиенни, чтобы он правил ею от имени еговеличества, то есть лишь подтвердили его прежний титул. Пусть будет этимдоволен, иначе бы совсем без ничего остался: ни партии, ни земли, а главное— ни гроша денег. Так он шел на раздел королевства, — но только временно, —уверял себя Генрих. И все равно — без пользы, если приходится улетать, словнокорольку, на юг и оставаться в стороне от важных государственных дел. Притом— невесть на сколько времени. Кому бы сейчас пришло в голову, что на целыхдесять лет! Для юноши двадцати трех, это ведь целая вечность.
«Итак, вооружимся терпением, ему мы успели научиться в замке Лувр.Отсрочки, уступки, отречение — все это во вне, а в душе живет упорная мысль:эту школу мы уже прошли, тут нас никто не может превзойти. Господа изЛа-Рошели, вашей партии непременно нужен вождь, и вы утверждаете, что он долженпосещать проповеди? Иду, иду! Кто решился на раздел своего королевства, сможетс таким же успехом и религии отделить одну от другой: я делаю все это только понеобходимости, — под вашим упорным давлением. Посмотрите на моихдворян-католиков, они гораздо умереннее. Правда, они уже не могут уехатьотсюда, у них слишком испорчены отношения с французским двором. Их я оставлю усебя, даже если перестану ходить к обедне. Но слушать проповеди я пойду, чтобызавербовать вас, ибо вы более настойчивы. Впоследствии это вам боком выйдет,твердолобых я не терплю, хотя именно среди них и найдешь самых добродетельных,а кого же мне любить, как не их. Все же бывает и так, что иной с лица — самадобродетель, а на деле — просто зол и глуп, поэтому-то между мною и моимкузеном Конде теперь начнется великая вражда. Пусть расставляет на шахматнойдоске свои фигуры, а я одним ходом сделаю ему мат, я иду слушать проповеди!
Если б вы знали, добрые люди, — говорил себе Генрих, долго и тщательнообдумывая свой возврат к протестантству, — что в сущности вопрос сводится кнекоему обстоятельству, а потом к доброй воле и удаче!»
Об этом обстоятельстве, — что он принц крови, — Генрих никогда не упоминал,ибо даже гордость может прятаться за хитростью.
Он вызвал в Ниор свою сестру Екатерину. Этот город стоит на границе двухпровинций — Пуату и Сентонжа — и уже совсем близко от святой Мекки гугенотов;но в нее он войдет лишь после того, как будет принят обратно в лонопротестантской церкви, чтобы не стыдиться своего возвращения. 13 июня в НиореГенрих торжественно отрекся от католичества. Как живое свидетельство егообращения, рядом с ним стояла принцесса Бурбон, его сестра, вернаяпротестантка, не изменившая своей вере в самые трудные времена. А 28 того жемесяца он вступил в Ла-Рошель. Теперь ему уже не надо было опускать голову, иколокола звонили, встречая его, как они звонили когда-то при въезде его дорогойматушки, королевы Жанны, чьей твердыней и прибежищем всегда была эта крепость.Он сам осаждал город с католическим войском, иные это еще помнили, но онимолчали, и когда он проезжал миме них, молча подталкивали друг друга, сжимаякулаки.
Генрих все замечал. Но он приказал себе: терпение.
И никто пока не думает о десяти годах. Ведь это целая вечность.
В его свите были и дворяне-католики. Он нарочно показывал их впротестантской крепости: у меня-де, в моей стране, есть не только вы. Эти людине привержены ни к какой религии. Они преданы лишь мне и королевству, чтокогда-нибудь будет одно.
Он никому об этом не говорил, вернее, имел по данному поводу толькоодну-единственную беседу с неким дворянином из Перигора, тем самым, которыйоднажды сопровождал его на побережье океана и даже был его собутыльником, когдаони пили вино там, в разрушенном ядрами доме. Так как господин Мишель деМонтень вошел с толпой других придворных, Генрих в присутствии постороннихсделал вид, что никакой особой близости между ними нет: не заговаривал с ним и,глядя мимо, лишь улыбался какой-то странной улыбкой; но и господин Мишельулыбнулся многозначительно. Генрих как можно скорее отпустил всех; по его знакузадержался только один.
Оставшись в прохладной зале вдвоем с Монтенем, Генрих взял его за руку,подвел к столу и сам поставил на стол кувшин и два стакана. Бедный дворянинхрабро с ним чокнулся, хотя ничего хорошего от вина не ждал. За то время, чтоони не виделись, у него появились камни в почках. Когда-то предчувствиестарости удручало его, словно она уже наступила. Теперь он узнал, каково бытьстарым в действительности. Он начал ездить на воды и будет ездить до самойсмерти. Поэтому самым интересным предметом разговора для него были всевозможныецелебные источники разных стран, а также способы лечения у разных народов:например, итальянцы охотнее пьют целебную воду, а немцы окунаются в нее. Онсделал два очень важных открытия, — в древности они были известны, потомпозабыты… Во-первых, что человек, который не купается, обрастает коркой грязи,он живет с закупоренными порами. Во-вторых, что определенная категория людейпользуется пренебрежением человека к своей природе ради собственной выгоды.Этот философ с камнями в почках мог бы часами рассуждать о врачах, и не простотак, а со ссылками на императора Адриана, философа Диогена и многих других. Ноон отказался от такого рода беседы, ему даже удалось в течение всего разговорасовсем выкинуть из головы свои самые неотложные заботы.
Генрих осведомился, с какой целью Монтень прибыл сюда, и дворянину даже вголову не пришло заговорить о поездке на воды. Ему, сказал он в ответ, хотелосьпоглядеть такую новинку, как «двор без религии». Генрих заметил, что скорееречь может идти о дворе с двумя религиями, на что господин Мишель де Монтеньему возразил со спокойной улыбкой: а это — одно и то же. Из двух религийистинной может быть только одна, и только ее мы должны исповедовать. Еслирядом с ней допускают ложную, значит, он не делает между ними различия и могбы, собственно, обойтись без обеих.
— Что я знаю? — вставил Генрих. Эти слова запомнились ему еще со времени ихпервого разговора и сейчас вновь показались уместными. Его собеседник невозражал; он покачал головой и лишь заметил, что такие слова нужно говоритьперед богом. В знании господнем мы не участвуем. Но тем более предназначены ктому, чтобы разбираться в знании земном, и мы постигаем его по большей части спомощью воздержания и сомнения. — Я люблю умеренные, средние натуры. Отсутствиемеры даже в добре было бы мне почти отвратительно, язык оно мне, во всякомслучае, сковывает, и у меня нет для него названия. — Он намеревался ещесослаться на Платона, но Генрих горячо заверил его, что и так с ним согласен.