последовало лишь беззвучное бормотание, словно бы вырвавшееся из егоистерзанной души. — Вы в самом деле ворон — ворон в белом чепце. Ваша повязка иваша рана защищают вас от меня, и вам это известно. Я ведь безоружен перед тем,кто еще вчера ради меня подставил голову под пулю, и вы этим злоупотребляете. Япринужден выслушать от вас, что моя мать была распутна так же, как распутен ия, и что я пойду по той же дорожке. Вот что вы задумали на тот случай, если яне буду вам покорен. Ворон! Вестник несчастья! — вдруг закричал он, крутоповернулся и удалился большими шагами. Голова его была опущена, и слезы падалина песок.
Затем наступил такой период, когда они с Морнеем ничего друг о друге незнали. Король ехал захватывать какой-нибудь непокорный городок, но своего послане брал с собой. Однако даже среди трудов и битв, в которых Генрих искалзабвения от тайных душевных мук, его одолевали думы. Ей минуло уже сорок три, аона все еще была не в силах блюсти воздержание. «Пулю!» — требовал сын королевыЖанны. Ее веселый сын требовал, чтобы в жарком бою его сразила пуля и сократиласрок, в течение которого ему еще предстоит унижаться, как унижалась его мать.Но когда он все-таки выходил из жаркого боя цел и невредим, он смеялся, ирадовался, и отпускал ему одному понятные шутки насчет его праведной матери,все же взявшей от жизни свою долю радостей.
У Генриха была потребность в постоянном передвижении, потому что, где быкороль ни задерживался, он тотчас узнавал самое скверное — странно, что до сихпор он никогда не обращал внимания на эти зловещие слухи. А в народерассказывали, что делала королева Жанна с теми, кто ей противился. Либостановись протестантом, либо бесследно исчезнешь в подземельях ее замка в По.Генрих видел эти подземелья, И тут же рядом пировали. Его мать была жестока воимя истинной веры; а так как она к тому же еще твердо решила сохранить в тайнесвой брак, то, вероятно, пользовалась этими подземельями, чтобы зажать ротзнавшим слишком много. И постепенно совсем другой образ возникал перед сыном, вкотором жизнь матери продолжалась. Он вспомнил, как однажды ему пророческипредстали ее так странно изменившиеся мертвые черты, — в тот день, когдапоследний посланец принес от нее последнюю весть. Ведь мертвые продолжают жить:они только изменяют свой вид. Они остаются подле нас, как быстро мы ми скачем,и вдруг являют нам совсем новое лицо: ты узнаешь меня? Да, мама.
Он не мог не признать, что она выросла в его глазах. Это была его перваямысль, вспыхнувшая в то мгновение, когда он узнал о ее тайном браке. Но толькосейчас мысль приобрела четкую форму. Жанна действительно выросла благодаряэтим нагроможденным вокруг нее чужим судьбам, но осталась, как и прежде,праведной, мужественной и чистой. И умерла она за все это, включая и своюпозднюю страсть. Хороша та смерть, которая подтверждает нашу жизнь. «Господинде Гойон, вы живы?» — так воскликнул некогда Генрих после Варфоломеевской ночи,впервые встретившись в большой зале Лувра с убийцами. В бессильной яростипризывал он тогда мертвецов, точно они здесь присутствовали: «Господин деГойон, вы живы?», — а тот уже не находился среди живых. Он не был в большойзале, он лежал на дне колодца и стал пищей для воронья. И лишь сегодня онвоскрес, как один из тех, кто знал его мать.
Однако и у Морнея иной раз душа была не на месте. Он раскаивался в том, чтопричинил боль своему королю, сомневался даже, нужно ли это было. Оказалось,что недостойная и опасная история с мельничихой продолжается, а ведь как разона-то и послужила для Морнея последним толчком, заставившим его открытьтяжелую тайну. Тревожило его и то обстоятельство, что король теперь осведомлено существовании брата, которого, однако, признать не может: это противоречилобы религиозной практике и нарушило бы общепринятый порядок. И Морней упрекалсебя за то, что при таком положении вещей решился потревожить тень графа деГойона. Генрих же, наоборот, был готов благодарить его за прямоту. И вот,растроганные, хоть и под влиянием различных чувств, они в один прекрасный деньснова заключили друг друга в объятия — это случилось неожиданно и без слов,которые только помешали бы.
Мельница
И вот Генрих едет на свою мельницу. Как часто совершает он этот путь один,без провожатых, сначала по берегу реки Гаронны, мимо старинного городка, потомв сторону! Он задевает за ветки деревьев, подковы его коня тонут в опавшихлистьях. На опушке рощи он останавливается и вглядывается в свою мельницу: невидно ли мельника там на холме, обдуваемом ветрами? Как хорошо, если б тотуехал куда-нибудь в своей телеге! Генрих жаждет остаться наедине с его женой.Впрочем, он имеет право приехать когда вздумается. Ведь мельник из Барбасты —это же он сам, всякий знает. И хоть арендатор, кажется, и не слишком хитер, авсе-таки этот неотесанный увалень переехал сюда с молоденькой, хорошенькойженой. Он знает своего государя и за аренду у него в долгу. Расплатиться он могбы молоденькой, хорошенькой женой, но прикасаться к ней государю не дозволено.Муж ревнив, как турок.
Легенда о мельнике из Барбасты живет в народе. Пожилые и простодушные людидействительно верят в то, что он собственноручно запускает крылья и собираетмуку, которая бежит из-под жернова. На самом деле он не завязал до сих пор ниодного мешка. Это делает арендатор, и жену он тоже скрутил крепко-накрепко.Король и супруг отлично понимают друг друга; каждый знает, чего хочет другой,каждый осторожен и все время начеку. Это их сблизило. Когда бы король низаехал, арендатор уговаривает его остаться откушать. Не жена дерзает на это, амуж. Он отлично сознает преимущества своего положения, этот коренастый малый,владелец соблазнительной женщины, однако ему еще никак не удается в полной меревоспользоваться ими. Но пусть только король попадется.
Нынче Генрих долго ждет на опушке, где на него падает тень; с мельницы егоне видно. Ее крылья вертятся — и все-таки в слуховом оконце ни разу непоказалось широкое, белое от муки лицо арендатора, окидывающего взглядомокрестность. А вот и жена! Она высовывает голову, всматривается в даль,щурится, ничего не видит, и все же на лице ее вдруг появляется лукавое и вместес тем боязливое выражение. Что бы это значило? Мука на ее щеках очень идет к еетемным глазам, и она такая стройная. «Мадлон!» Он спокойно может называть ееимя, они далеко друг от друга, крылья мельницы хлопают, ей не услышать. Толькосейчас она вздрагивает — его конь заржал; и перед тем, как отойти от окна, онаделает знак в сторону опушки, как бы говоря: «Иди! Я одна!»
Генрих привязывает лошадь, взбирается на холм, обходит его кругом,высматривая, не покажется ли где-нибудь арендатор. Наконец он входит вмельницу. Большая мукомольня перед ним как на ладони. У двух стен штабелямисложены мешки. Подле третьей работают жернова. А от четвертой, посвистывая,дует ветер, когда сквозняк приоткрывает дверь. Мельничиха быстро оборачивается:она сыпала зерно или притворяется, что сыплет. Косынка сползла с ее шеи, игруди холмиками светлой плоти торопливо поднимаются и опускаются от дыханияженщины, захваченной врасплох. — Мой государь, — говорит она и преклоняетколено, с достоинством подбирая юбку. Это уже не крестьянка, она понимает, чтотакое ирония, как только появляется Генрих, заговаривает книжным языком, и ееуже не заставишь выражаться проще. Это одна из хитростей, какими она егопривлекает.
— Мадлон, — сказал Генрих радостно и нетерпеливо. — Твой страж заснул вкаком-нибудь кабаке. У нас есть время. Давай, я завяжу тебе платок. — Вместоэтого он ловко расстегнул ей платье. Она не противилась, но повторяла: — У насже есть время, зачем вы так спешите, мой государь? Когда вы получите то, чегохотите, вы сядете на коня, и поминай как звали, а я себе все глаза выплачу повас. Я так люблю ваше общество, оттого что вы хорошо говорите, — добавила она,и хотя выражение лица оставалось почтительным, в узких глазах притаилось большенасмешливости, чем у супруги какого-нибудь маршала.
В этот миг Генрих преклонялся в образе мельничихи перед всем женским полом;поэтому совсем не обратил внимание на то, что она делает. Возле сложенных устены мешков с мукой она положила еще два, так что получилось нечто вродесиденья, а при желании — и ложа. Она на него опустилась и поманила к себеГенриха, оказавшись, таким образом, хозяйкой положения.
— Мой друг, — сказала мельничиха, — теперь мы могли бы сейчас же перейти клюбовным утехам; но это такое занятие, при котором я не желаю, чтобы меняпрерывали. А в это время дня люди уж непременно зайдут на мельницу. Что докабака, то если даже там кто-нибудь и заснул, так ведь оттуда до нас нет тысячишагов и спящий может вдруг проснуться. — Прекрасная мельничиха говорила звонкими ровным голосом, без всякого смущения, хотя Генрих старался тем временемсовлечь с нее юбку, в чем и преуспел… Казалось, все это происходит вовсе не снею. Она же была как будто поглощена только своими заботами и соображениями,обхватила округлой рукой его плечо, чтобы он внимательнее слушал, и наконецперешла к главному.
— Я хочу, чтобы мы в ближайшее время провели вместе целый день, с самогоутра и до вечера, и подарили друг другу всевозможные любовные радости иудовольствия, но так, чтобы никто посторонний или непрошеный не испортил намсамые приятные минуты. Ты ведь того же мнения, дружок?
— Насколько я понимаю твои назидания… — проговорил он и попытался ееопрокинуть навзничь, не замечая, что рука, нежно его обнимавшая, служила ей идля защиты. Так как ему пришлось отказаться от своего намерения, он рассмеялсяи вернулся к тому, что она говорила: — Значит, нужно на один день убрать отсюдатвоего мужа? Ведь верно, очаровательная Мадлон? Если таково твое намерение,так… и выполняй его! Лишь ты одна можешь это сделать.
— То-то и есть, что не могу, государь. Скорее ты один. — После чегопринялась объяснять, как именно это нужно, сделать. — Только ваши ведомства,сир, могут задержать мельника на целый день.
— Ты хочешь сказать: засадить?
Нет, она хотела сказать не это. Нужно составить документы, всесторонне