обсудить их, несколько раз давать писцам на переделку, и только под вечер обестороны наконец их подпишут. Обе стороны? Ну да, ведь одна сторона — это Мишо,арендатор мельницы. — А другая? — Женщина помолчала, вглядываясь узкимиглазками в своего молодого короля и стараясь понять, угадает ли он. Ведьмужчины такие дуралеи, когда у них на уме совсем другое. — А вторая сторона— вы сами, сир, — наконец, заявила она, словно открывая ему тайну, понизилаголос и кротко кивнула — из жалости к его душевному состоянию. — Ваш нотариуссоставит вместо вас главные документы, а мы тут будем покамест наслаждатьсяизо всех сил.
Последние слова она снова произнесла громче, и притом с оттенком блаженногоожидания, хотя в этом блаженстве сквозила тихая насмешка. И тут он вдруг сразупонял все: его намеревались обобрать. В предполагаемых документах должно былобыть сказано, что право на владение мельницей он переуступает простодушномусупругу. Такова цена этой женщины, и она будет любить добросовестно; Мишонапрасно надеялся избежать рогов при этакой сделке. «Ибо ей хочется получитьвсе: и мельницу, и любовь, а главное — одержать победу над обоими мужчинами», —думал Генрих.
— Я понял, — сказал он только; и в эту минуту он не требовал от Мадлонничего, кроме того, что она сама ему уже дала: женской хитрости, которая такизобретательна, искусства обещаний, увертливости и неумолимости ее сладостногосердца.
А в следующее мгновение он подумал: «Мошенница, это тебе не удастся!»— и решительно повалил ее. Но она сейчас же крикнула: «Мишо!» Один из сложенныху стены мешков вдруг выдвинулся вперед, из-за него вылез арендатор и, какмедведь, навалился на Генриха. Чтобы сбросить с себя эту тяжесть, Генрихупонадобилась поистине не меньшая увертливость, чем мельничихе, когда онастаралась прибрать его к рукам. Она же следила за гостем с искреннимвосхищением знатока, предоставив мужа его участи.
Так как государь уже благополучно встал на ноги и отскочил от арендатора,этот увалень загнулся и своей толстой башкой вознамерился ударить короля вживот. Но увалень был брошен наземь, и Генрих властно крикнул: «Мишо!», —однако он опоздал. Лоб у арендатора посинел и распух, и олух, казалось, близокк апоплексическому удару. Вцепившись в руку своего государя, он поднялся сполу, продолжая, однако, крепко держать ее. Генрих и не противился: только быэтот болван успокоился и дело не кончилось скандалом. Поэтому Генрих далмельнику тащить себя, куда тому хотелось. А Мишо, спотыкаясь, топтался помукомольне в слепой ярости, впрочем, ярость эта, возможно, была уже не такслепа, как представлялось Генриху, ибо они вдруг очутились у края глубокогосруба, в котором вращался мельничный винт.
Чуть не сделав последний шаг, Генрих понял намерение арендатора и пинкомотбросил его от себя. — Иначе все было бы кончено. Арендатор толкнул бы его вколодец, и руку до плеча затянуло бы железным винтом.
Ужас разнообразен в своих проявлениях. Арендатор Мишо валяется в ногах укороля и тихонько воет — это напоминает далекий рев осла. Притом он время отвремени вывертывает шею, желая убедиться, что король действительно цел иневредим, а затем снова начинается валяние в ногах и вытье. Лицо Мадлон сталобелее муки, голова у нее трясется, как у старухи, мельничиха опустилась наколени; она старается молитвенно сложить воздетые руки, но они слишком сильнодрожат.
Чувствуя, что его трясет ледяной озноб, и все-таки звонко смеясь, покидаетГенрих эту пару, выбирается с мельницы, бежит, хохочет, стряхивает с себя муку,стряхивает приключение. Бывают в жизни такие происшествия, которым надлежитостаться в нашей памяти столь же сумбурными и внезапными, какими они были вдействительности; особенно же враждебные нападения на войне и в любви.Довольно бесславно, но зато отделавшись только страхом, вскакиваешь на коня идаешь ему шпоры. В стране ведь есть великое множество мельниц и пропастьмельничих. Эта мельница меня так скоро не увидит. А если как-нибудь все-такипроехать мимо?
Новая картина. Мельник Мишо принимает за своим столом короля, король ужесостарился, у него седая борода и шляпа с пером. Ему повсюду предшествует молвао его бесчисленных битвах за королевство. Ему сопутствуют все его легендарныелюбовные истории с дочерьми народа. Пять человек сидят вокруг стола, всеугощаются из большой глиняной миски, перед каждым — ломти хлеба и кружка свином. Уже вечер, и от сквозняков, гуляющих по мельнице, колышутся над головамичетыре огонька, горящие на носиках лампы. Позади стоит темнота, свет падаетсидящим на грудь, мягко и вкрадчиво выхватывает из мрака фигуры людей.
Король слегка оперся на стол и держит в руке стакан. Все четверо держатстаканы — кроме мельничихи.
Вот сидит она, уже немолодая, наклонившись вперед, погрузившись ввоспоминания, и не сводит глаз со своего короля, который мечтательно смотритвдаль, хотя сидят они друг против друга несколько в стороне от остальных, наодном конце стола. Поодаль от них двое молодых людей — дочь и работникмельника, они чокаются, и их взгляды самозабвенно и благоговейно сливаются.Последним поднимает свой стакан мельник, сидящий на том конце стола; онразмахивает шляпой и поет песню о галантном короле. Мишо уже седой, преданносмотрит он на своего короля и ободряюще поет ему, ибо твердо знает, что корольлюбит народ и всех дочерей народа.
И песня дает молодой паре еще раз почувствовать всю силу их любви, а темдвум, что уже состарились, мучительно и радостно просветляет воспоминания.Король, слегка наклонившись и подставив ухо, улыбается, как тот, для кого вселучшее уже позади. Мадлон тех прошлых дней, только ты это поймешь! Разве небыло тогда хорошо и радостно, несмотря на коварное нападение мельника? Вы обе,наверно, это испытали. Во всяком случае, Флеретта — чистый рассвет, роса ицветок — позднее не узнала своего возлюбленного, а теперь ее уж давно нет вживых.
Враг
Случай на мельнице стал так же широко известен по всей стране, как и историяна бале в Ажене. В прошлый раз губернатор решил, что виновник всех этихпересудов — его наместник; наместника обвинял он и теперь. Однако Биронперещеголял своего предшественника. Сама мельничиха, вероятно, молчала. Но мужмог напиться и все выболтать; странно было только одно: та обстоятельность, скакой было использовано его признание. Мельника судил суд в Ажене, в том жегороде, в котором произошел и первый скандал. Губернатор охотно бы не дал судудопрашивать арендатора; однако перед носом у его людей ворота захлопнулись, ана стене расхаживали защитники города.
В тот день маршала Бирона не было в Ажене: он не стал бы действовать стольоткрыто. Обычно он избегал того города, который запирал перед губернаторомворота, а число таких городов все увеличивалось. Он не отдавал никакихопределенных приказаний. И Генрих едва ли мог бы обвинить наместника в томвооруженном нападении, которое стоило ему самому подметки, а господину деМорнею — куска кожи на голове и прядки волос. Но маршал Бирон был мастероминтриги, причем сам умел очень ловко оставаться в тени — способность, довольнонеобычная для человека вспыльчивого. Он много читал; быть может, коварству егонаучили книги, хотя другие благодаря чтению скорее сохраняют душевную чистоту.Как бы там ни было, но он постарался создать губернатору худую славу и нетолько в смысле его любовных связей. Ходили слухи, что хотя Генрих и совращаетженщин, но главное — покушается на жизнь мужчин. И не один дворянин пересталдоверять ему; среди них были и те, чью жизнь и имущество Генрих защищал отубийц и поджигателей. Ведь человека нравственно распущенного легко обвинить и вотсутствии справедливости, хотя в этом деле заслуги губернатора перед егостраной были очень велики.
И Генрих не мог не видеть, что его почитают все меньше, не только из-за еголюбовных похождений, но и как правителя и военачальника. Еще немного, и онопустится до уровня князя, не имеющего ни веса, ни величия, — только имя ититул. И тогда всю власть заберет в свои руки Бирон. В провинции Гиеннь он ужедостиг ее, Генриху до сих пор не удавалось овладеть городом Бордо. Наместник сосвоими многочисленными рейтарами и ландскнехтами позволял себе иной раз дажевторгаться в королевство Наваррское. И вот Генрих сидел в своем замке в Нераке,как затравленный зверь. Он даже не созывал свой тайный совет из страха выказатьслишком сильную ярость, а тем самым и обнаружить свою слабость. В те дни старыедрузья оказывали ему особенно неоценимые услуги; им Генрих мог по крайней мередовериться во всем и открыть свою душу, даже свой бессильный гнев и тщетныепланы мести; даже лить слезы отчаяния позволял он себе перед ними.
Однажды вечером они сошлись вместе, и каждый из них вел себя согласно своемухарактеру. Дю Барта гремел в беспредметном гневе, Агриппа д’Обинье уверял, чтосамое простое — это возобновить войну с французским двором. Но ведь и так былоясно, что поведение Бирона объясняется лишь тем, что его поддерживают придворе. Не случайно король Франции засылал к Генриху послов, призывая его опятьвернуться в лоно католицизма. И еще прозрачнее было выражено требование, чтобыон явился ко двору и сам забрал оттуда королеву Наваррскую. — Сир! Чует моесердце, что тогда мы вас здесь увидим не скоро! — Агриппа сказал это оченькстати. Этих немногих слов было достаточно, чтобы перед Генрихом сразу возниклибылые опасности Лувра и мадам Екатерина, склоняющая над своим костылем зловещеелицо. От таких воспоминаний ужас и возмущение неудержимо росли, и Генрих скоробы дошел до того, что приказал выступать. Во главе своих войск он двинулся бына своего наместника. Но уже в пути протрубил бы отбой, ибо к нему успел бывернуться присущий ему здравый смысл. Он удержался от столь ложного шага, хотядю Барта горячо настаивал, ссылаясь на слепоту и испорченность человеческойприроды. Тут заговорил Филипп Морней:
— Сир! У вас есть враг — это маршал Бирон. Не спрашивайте, чьим приказом онруководствуется или хотя бы прикрывается. Почему, восстанавливая против наскороля Франции, он будет здесь действовать иначе и не восстанавливать мелких