Ночь выдалась темной, ветреной, мокрой и холодной. На закате дня налетели немецкие самолеты, и береговые и корабельные зенитки открыли мощный заградительный огонь, прорезав небо сотнями огненных трасс. Шрапнель мягко падала на песок вокруг Ноя, который лишь беспомощно смотрел в небо и думал, придет ли время, когда его жизни не будет угрожать опасность.
Разбудили их на заре, когда капитан Колклу вернулся из штаба. Ночью он заблудился и бродил по берегу в поисках своей роты, пока его чуть не пристрелил излишне нервный часовой связистов. Тогда капитан решил, что каждый шаг чреват смертью, вырыл окопчик и обосновался в нем до утра. А когда чуть посветлело и свои уже не могли принять его за немца, Колклу двинулся дальше. Лицо у него осунулось, он выглядел усталым, но приказы выкрикивал по-прежнему громко и вскоре повел роту к крутому обрыву.
За ночь Ной успел простудиться, все время чихал и сморкался в носовой платок. Он надел и шерстяное нижнее белье, и две пары носков, и форму, и полевую куртку, сверху натянул пропитанную специальным химическим составом одежду, которую не продувал ветер, но холод все равно пробирал его до костей, когда по глубокому песку он шагал мимо почерневших от копоти, развороченных немецких дотов, еще не похороненных мертвецов в серой мышиной форме, мимо разбитых орудий, стволы которых все так же грозно целились в сторону моря.
Грузовики и джипы, тащившие прицепы с боеприпасами, буксуя в песке, проползали мимо. Только что прибывший танковый взвод, грозный и неудержимый, на скорости преодолевал подъем. Военные полицейские регулировали транспортный поток, инженерные войска прокладывали дороги, бульдозер утюжил взлетно-посадочную полосу, джипы с красным крестом, нагруженные носилками с ранеными, сползали по дороге, проложенной меж минных полей, обозначенных флажками, к эвакуационным пунктам, развернутым у подножия обрыва. На большом выровненном участке земли похоронная команда рыла могилы для убитых американцев. Однако в этой вселенской круговерти каждый, похоже, знал, что ему положено делать. Ною все это напомнило эпизод из детства: маленьким мальчиком он наблюдал, как приехавшие в Чикаго циркачи в чистом поле устанавливают большой шатер, клетки со зверями, жилые фургоны.
Когда они достигли вершины, Ной обернулся и посмотрел на берег, стараясь запечатлеть в памяти общую панораму. «Когда я вернусь домой, – подумал Ной, – Хоуп захочет узнать, как все выглядело, да и ее отец тоже». Почему-то мысли о том, что он им скажет в тот далекий, прекрасный, мирный день, лишь подорвали уверенность Ноя в неизбежности прихода этого дня. Он вдруг сильно засомневался, что встретит этот день живым, сможет отпраздновать его, переодевшись в костюм из мягкой фланели и синюю рубашку, со стаканом пива в руке, под кленом, щурясь от ярких солнечных лучей, пробивающихся сквозь листву, изводя родственников нескончаемыми ветеранскими байками о Великой войне.
Берег, заваленный стальной продукцией американских заводов и фабрик, напоминал захламленный подвал магазина для великанов. У берега, сразу за затопленными старыми сухогрузами, которые теперь выполняли роль волноломов, выстроились миноносцы, орудия которых непрерывно обстреливали укрепленные пункты немцев, расположенные в глубине материка.
– Вот как надо воевать, – раздался у уха Ноя голос Бурнекера. – Настоящие койки, кофе по утрам. Стреляйте, сэр, как только будете готовы. Нам следовало идти во флот, Аккерман. В пехоту идут только те, у кого ума меньше, чем у кролика.
– Пошевеливайтесь! – хорошо поставленным сержантским голосом, который не смогли изменить ни морская качка, ни вид убитых, прикрикнул снизу Рикетт.
– Если б мне предложили остаться с кем-нибудь на необитаемом острове, я бы в первую очередь указал на него, – прошептал Бурнекер.
Они повернулись и зашагали вниз, оставив берег за спиной.
Шли полчаса, прежде чем выяснилось, что Колклу снова заблудился. Он остановил роту на перекрестке, где два военных полицейских регулировали движение транспорта из глубокого окопа, вырытого ими у дороги; из земли торчали только их каски да плечи. Ной видел, как сердито жестикулирует Колклу, как злобно кричит он на военных полицейских, но те лишь качали головами, не ведая, где найти ответы на вопросы, которые задавал капитан. Тогда Колклу вновь вытащил карту, а потом наорал уже на лейтенанта Грина, когда тот подошел, чтобы помочь.
– Удача не на нашей стороне, – вздохнул Бурнекер. – Наш капитан не сможет отыскать плуг в бальном зале.
– Возвращайтесь к своим людям! – услышали они крик капитана Колклу, обращенный к лейтенанту Грину. – И оставайтесь с ними. Я знаю, что надо делать.
Он повернул на дорогу меж двух высоких зеленых изгородей, и рота медленно последовала за ним. Между изгородями свет как-то померк, но стало заметно тише, хотя пушки и продолжали грохотать. Солдаты с опаской вглядывались в густую листву, в переплетение ветвей, ведь живая изгородь словно специально предназначалась для засады.
Все молчали. Плелись по обе стороны размокшего проселка, пытаясь сквозь чавканье тяжелых ботинок, месивших глину, расслышать посторонний шум, клацанье затвора, шепот на немецком.
Потом дорога вывела их на широкое поле, из-за облаков проклюнулось солнце, и настроение у всех разом улучшилось. Посреди поля старуха с мрачной физиономией доила своих коров, ей помогала босоногая девчушка. Старуха сидела на табурете рядом с видавшей виды телегой, меж оглоблей которой стояла огромная, заросшая мохнатой шерстью лошадь. Неспешно, демонстративно не обращая ни малейшего внимания ни на грохот артиллерии, ни на американцев, старуха тянула соски откормленной, чистенькой коровы. Да, над головой изредка пролетали снаряды, да, где-то неподалеку бил пулемет, но старуха не поднимала головы, всем своим видом показывая, что ее это нисколько не касается. А вот девчушку лет шестнадцати в старом зеленом свитере и с красной лентой в волосах американцы очень даже заинтересовали.
– Думаю, я останусь и помогу с дойкой. – Бурнекер повернулся к Ною: – А ты, Аккерман, потом скажешь мне, как закончилась война.
– Шире шаг, солдат, – отозвался Ной. – Следующую войну ты проведешь в службе снабжения.
– Я люблю эту девочку, – не унимался Бурнекер. – Она напоминает мне об Айове. Аккерман, ты знаешь французский?
– A votre sante, – ответил Ной. – Это все, что я знаю.
– A votre sante! – крикнул Бурнекер девушке, улыбнулся и помахал винтовкой. – A votre sante, крошка, и того же твоей старушенции.
Девушка, широко улыбаясь, помахала в ответ рукой.
– Она от меня без ума! – сиял Бурнекер. – Что я ей сказал?
– За ваше здоровье.
– Черт, это уж больно официально. Я хочу сказать ей что-нибудь личное, душевное.
– Je t’adore, – вдруг выплыло из памяти Ноя.
– И что это означает?
– Я тебя обожаю.
– Да уж, это куда душевнее, – кивнул Бурнекер. Когда они уже подходили к краю поля, Бурнекер обернулся, снял каску и низко поклонился, чиркнув этим металлическим котелком по земле. – Эй, крошка! – Тяжелая каска в его громадном кулаке казалась игрушечной, обожженное солнцем юношеское лицо лучилось любовью. – Эй, крошка, je t’adore, je t’adore…
Девушка опять улыбнулась и взмахнула рукой.
– Je t’adore, mon Americain! – крикнула она.
– Это самая великая страна на всем свете! – воскликнул Бурнекер.
– Прибавь шагу, кобель. – Рикетт ткнул Бурнекера в бок большим пальцем.
– Жди меня! – орал Бурнекер через зеленое поле, через спины коров, которые ничем не отличались от тех, что паслись в его родной Айове. – Жди меня, крошка, я не знаю, как это сказать по-французски, но жди меня. Я вернусь…
Старуха, сидевшая на табурете, все так же не поднимая головы, звонко шлепнула девчушку по ягодицам. Звук этот разнесся по всему полю. Девочка опустила глаза, заплакала и убежала за телегу, чтобы солдаты не видели ее слез.
Бурнекер тяжело вздохнул, надел каску и сквозь пролом в изгороди шагнул на другое поле.
Три часа спустя Колклу отыскал штаб полка, еще через полчаса они вступили в бой с немецкой армией.
А шестью часами позже усилиями Колклу рота попала в окружение.
Дом, в котором закрепились остатки роты, казалось, и строили с расчетом на возможную осаду. Толстые каменные стены, узкие окна, крыша, покрытая черепицей, мощные, будто вытесанные из камня, потолочные балки, водяной насос на кухне, глубокий, просторный подвал, где могли укрыться раненые.
Дом этот мог устоять и против артиллерийских снарядов, но пока немцы использовали только минометы, так что тридцать пять человек, державших круговую оборону, до сих пор чувствовали себя достаточно уверенно. Короткими беспорядочными очередями они били по каждому силуэту, мелькнувшему за изгородью или за пристройками, окружавшими дом.
В подвале, освещенном свечой, среди бочек с сидром лежали четверо раненых и один убитый. Французская семья, которой принадлежал дом, при первом же выстреле также ретировалась в подвал. Сидя на ящиках, эти люди – мужчина лет пятидесяти, охромевший от раны, полученной в битве на Марне, его тощая, долговязая жена того же возраста и две их дочери, двенадцати и шестнадцати лет, обе дурнушки, оцепеневшие от страха, – смотрели на раненых солдат, пришедших из далекого далека, чтобы умереть в их подвале.
Ротные медики погибли еще до полудня, и теперь в минуты передышки лейтенант Грин спускался в подвал, чтобы оказать раненым первую помощь.
Хозяин дулся на жену.
– Нет, мадам не может покинуть свой будуар, – вновь и вновь повторял он. – Война или не война – ей без разницы. «О нет. Никуда не пойдем, – говорит она. – Я не оставлю свой дом солдатам». Может, вы думаете, мадам, что это игра?
Мадам не отвечала. Нахохлившись, она сидела на ящике, пила из чашки сидр и с любопытством поглядывала на лица раненых, усеянные капельками холодного пота, поблескивающими в свете свечи.
Когда раздавалась очередь немецкого пулемета, наведенного на окно гостиной, и в подвале слышался звон разбитого стекла и грохот падающей мебели, чашка пустела быстрее, но ни в чем другом волнение мадам не проявлялось.