– Сигарету, сигарету для папы.
Майкл полез в карман, но тут к ним подошла полная женщина лет шестидесяти, которая схватила мальчишку за плечо.
– Нет! – бросила она Майклу. – Нет. Не давайте ему сигареты. – Она повернулась к мальчишке. – Нельзя! Или ты хочешь остаться карликом?
На соседней улице разорвался снаряд, поэтому Майкл не расслышал ответ мальчугана. Тот вырвался из цепкой руки бабушки и умчался по проходу меж рядов лежащих на полу стариков и старух.
Бабушка покачала головой.
– Они совершенно разболтались, – поделилась она с Майклом своими горестями. – С ними просто нет сладу. – Женщина поклонилась и отошла.
Наконец Майкл заметил Павона, который, по-прежнему сидя на корточках, беседовал с девочкой и ее братом. Улыбаясь, Майкл подошел к полковнику. Тот отдал сухой паек девочке и нежно поцеловал ее в лобик. Дети чинно попятились и нырнули в нишу церковной стены, где могли раскрыть полученное сокровище и без помех насладиться им.
Майкл и Павон вместе двинулись к выходу из церкви. Перед тем как переступить порог, Майкл обернулся, чтобы сохранить в памяти величественный, дурно пахнущий, купающийся в лиловом сумраке интерьер церкви. Какой-то старик, лежащий неподалеку от двери, из последних сил махал рукой, но никто не обращал на него ни малейшего внимания. А в глубине церкви, в стенной нише, двое ребятишек, мальчик и девочка, худенькие, голодные, склонились над коробкой с сухим пайком и по очереди откусывали от найденного там шоколадного батончика.
Они молча залезли в джип. Павон сел за руль, Майкл – на заднее сиденье. У джипа, со стороны пассажирского сиденья, стоял приземистый шестидесятилетний француз в куртке из синей парусины и старых, мешковатых, десятки раз штопанных брюках. Он по-военному, поднеся руку к кепи, отдал честь Павону и Майклу. Павон ответил тем же. Старик немного напоминал Клемансо[78] ощетинившимися, пожелтевшими усами, свирепым выражением лица и большой головой.
Француз обошел джип, пожал руку Павону, потом Майклу.
– Американцы. – Слово это он произнес по-английски. – Свобода, равенство, братство.
О Боже, подумал Майкл, это патриот. После увиденного в церкви ему совершенно не хотелось общаться с патриотами.
– Я семь раз был в Америке. – Старик перешел на французский. – Когда-то я знал английский как родной, но все позабыл.
На соседней улице разорвался снаряд. Майкл подумал, что Павону пора бы трогаться с места. Но Павон, облокотившись на руль, внимательно слушал француза.
– Я был моряком, – рассказывал француз. – В торговом флоте. Побывал в таких городах, как Нью-Йорк, Бруклин, Новый Орлеан, Балтимор, Сиэтл, был даже в Северной Каролине. До сих пор без труда могу читать по-английски.
Француза покачивало, и Майкл решил, что он пьян. Глаза у него отдавали в желтизну, мокрые, поникшие усы не скрывали дрожи губ.
– В первую войну, – продолжал француз, – наш корабль торпедировали неподалеку от Бордо. Я провел шесть часов в водах Атлантического океана. – В подтверждение своих слов он кивнул, отчего Майкл только укрепился в мысли, что собеседник Павона крепко выпил.
Майкл нетерпеливо ерзал на заднем сиденье, стараясь показать Павону, что делать им здесь совершенно нечего, но Павон не реагировал. Наоборот, он со все большим интересом вслушивался в рассказ француза, который любовно похлопывал джип по капоту, словно призовую, породистую лошадь.
– В прошлую войну я записался добровольцем, вновь матросом в торговый флот. – (Майклу уже приходилось слышать, что позорные поражения сорокового года, капитуляцию Франции французы воспринимали как прошлую войну. Значит, механически отметил Майкл, это уже третья война. Слишком много получается войн, даже для европейцев.) – Но в вербовочном центре мне сказали, что я слишком стар, – француз все поглаживал капот, – поэтому меня они вызовут, только если ситуация станет критической. – Он саркастически рассмеялся. – Для молодых людей, работавших в вербовочном центре, критическая ситуация так и не наступила. Мне они не позвонили. – Старик рассеянно оглядел залитую солнцем церковь, сваленные у входа чемоданы, саквояжи, узлы, груды битого кирпича на площади, разрушенные бомбами и снарядами дома. – Мой сын служил во флоте. Его убили в Оране англичане. Оран – это в Африке. Я не держу на них зла. Война есть война.
Павон сочувственно коснулся руки старика.
– Это был мой единственный сын, – спокойным, ровным голосом продолжал француз. – Когда он был маленьким, я рассказывал ему о Сан-Франциско, о Нью-Йорке. – Француз закатал левый рукав, открыв татуировку на предплечье. – Посмотрите.
Майкл наклонился вперед. На старой, но еще сильной руке зеленел силуэт Вулворт-билдинг, парящий на фоне романтичных облаков.
– Это Вулворт-билдинг в Нью-Йорке, – с гордостью пояснил бывший моряк. – На меня он произвел огромное впечатление.
Майкл откинулся назад, постучал ногой по полу, показывая Павону, что пора ехать. Павон придерживался прямо противоположного мнения.
– Это символ Нью-Йорка. – В голосе Павона слышалась искренняя теплота.
Француз кивнул, опустил рукав.
– Я так рад, что вы, американцы, наконец-то пришли.
– Благодарю вас.
– Когда появились первые американские самолеты, я вылез на крышу и махал им рукой, хотя они и сбрасывали на нас бомбы. А теперь вот могу лично выразить вам свою признательность. Я также понимаю, – деликатно добавил он, – почему вы так долго не приходили.
– Благодарю вас, – повторил Павон.
– Что бы там ни говорили, на войне спешить нельзя. Каждая следующая война длится дольше предыдущей. Это элементарная арифметика истории. – В подтверждение своего вывода француз энергично кивнул. – Не стану отрицать, что ожидание далось нам нелегко. Вы и представить себе не можете, какие они, эти немцы, каково день за днем жить под их пятой. – Француз достал из кармана старый, затертый кожаный бумажник, раскрыл его. – Вот это я проносил с собой с самого начала оккупации. С первого дня. – Он показал Павону и Майклу оторванный от дешевого флажка, выцветший кусочек триколора, который лежал под желтым целлулоидом бумажника. – Если бы у меня это нашли, – француз смотрел на клочок тонкого муслина, – меня бы расстреляли. Но я с ним не расставался все четыре года.
Старик вздохнул, убрал бумажник.
– Я только что вернулся с передовой, – сообщил он. – Мне сказали, что на мосту через реку, на самой середине, между англичанами и немцами, лежит старуха. «Сходи, – сказали мне, – и посмотри, вдруг это твоя жена». Я сходил и посмотрел. – Он помолчал, поднял глаза на поврежденный снарядом шпиль церкви. – Это была моя жена.
Старик молча поглаживал капот джипа. Ни Павон, ни Майкл не произнесли ни слова.
– Сорок лет. – Француз вздохнул. – Мы прожили вместе сорок лет. Ссорились и мирились, делили радости и горести. Наш дом на другом берегу. Должно быть, жена забыла там попугая или курицу и решила сходить за ними. А немцы срезали ее из пулемета. Стрелять из пулемета по шестидесятилетней женщине! Нормальному человеку немецкой логики не понять. Она и сейчас лежит там с задранным на голову подолом платья. Канадцы не пустили меня к ней. Сказали, придется подождать, до тех пор пока они оттеснят немцев. Жена была в своем лучшем платье. – Старик заплакал. Слезы текли по усам, он со всхлипываниями глотал их. – Сорок лет. Я видел ее за полчаса до этого… – Плача, он достал бумажник. – И все равно… и все равно… – Француз раскрыл бумажник, страстно поцеловал триколор под желтым целлулоидом. – И все равно!
Старик покачал головой, сунул бумажник в карман, опять похлопал по капоту джипа и пошел по улице мимо выбитых витрин и вывороченных камней. Он ушел, не откозыряв напоследок, даже не попрощавшись.
Майкл смотрел ему вслед с застывшим лицом и болью в сердце.
Павон вздохнул, завел двигатель. На малой скорости они направились к окраинам Кана. Майкл по-прежнему поглядывал на окна, но уже без страха – почему-то он вдруг уверился в том, что снайперов здесь больше нет.
Они проехали мимо монастырской стены, но парня из Торонто, видать, перебросили в другую канаву. Павон нажал на педаль газа, и джип рванулся вперед. Им повезло, что они не остановились у монастыря, потому что не успели они проехать и трехсот ярдов, как сзади прогремел взрыв. Снаряд врезался в мостовую, подняв столб пыли; он угодил в то самое место, где они могли затормозить.
Павон обернулся на звук взрыва и встретился взглядом с Майклом. Ни один, ни другой не улыбнулся, никто не произнес ни слова. Павон отвернулся и вновь навис над рулем.
Оставив позади тысячу ярдов дороги, простреливаемых противником, Павон остановил джип и дал знак Майклу сесть за руль.
Перебираясь через спинку переднего сиденья, Майкл на мгновение оглянулся. Но разрушенный город уже остался за горизонтом.
Джип тронулся с места. На водительском сиденье Майкл чувствовал себя увереннее, чем на заднем, и молча они покатили к позициям, которые занимали американцы.
Проехав полмили, они увидели солдат, которые двумя цепочками шли по обочинам, и услышали какие-то странные, резкие звуки. Через несколько мгновений все стало ясно: им встретился шотландско-канадский батальон, и во главе каждой роты шагал волынщик. Батальон направлялся к дороге, которая через пшеничные поля уходила влево. Вдали над колосьями виднелись головы и стволы винтовок солдат других частей, также выдвигающихся к реке.
На открытой, пустынной равнине резкие, пронзительные голоса волынок звучали нелепо, смешно и печально. Майкл сбросил и без того небольшую скорость. Солдаты с трудом переставляли ноги, на их форме проступали пятна пота, они сгибались под тяжестью гранат, патронташей, коробок с пулеметными лентами. Впереди первой роты следом за волынщиком шагал командир, краснолицый молодой капитан с вислыми рыжими усами. В руке он держал стек и четко печатал шаг, словно завывание волынки было бравурным маршем.