Майкл привалился к джипу рядом с часовым, что оставался на посту. Дрожь не уходила, Майкл чувствовал, как капли дождя просачиваются за воротник и катятся по лицу. Вглядываясь в холодную, мокрую тьму, он вспомнил женщин, о которых так хорошо думалось во время налета, вспомнил Маргарет и попытался сочинить ей письмо, такое трогательное, такое нежное и полное любви, чтобы она сразу поняла, как они нужны друг другу, и ждала его возвращения в печальный и хаотический мир послевоенной Америки.
– Эй, Уайтэкр, – обратился к нему другой часовой, Лерой Кейн, уже час как заступивший на пост, – нет ли у тебя чего-нибудь выпить?
– К сожалению, ничего нет, – ответил Майкл и чуть отодвинулся.
Кейна, болтуна и попрошайку, Майкл недолюбливал. Мало того, по всеобщему убеждению, от этого парня следовало держаться подальше, потому что он приносил несчастье. В первой же операции в Нормандии, в которой Кейн принял участие, их джип попал под пулеметный огонь. Одного человека убили, двое получили тяжелые ранения, а Кейн отделался легким испугом.
– А хоть аспирин есть? – не унимался Кейн. – Голова просто раскалывается.
– Подожди. – Майкл нырнул под брезент в свой окопчик, вернулся с коробочкой аспирина и передал ее Кейну.
Тот высыпал на ладонь шесть таблеток и бросил их в рот. Майкл наблюдал за ним, чувствуя, как губы кривит гримаса отвращения.
– Обойдешься без воды? – полюбопытствовал Майкл.
– А зачем она? – пожал плечами Кейн, высокий, сухощавый мужчина лет тридцати. В прошлую войну его старшего брата наградили Почетной медалью конгресса[79], и Кейн, желая поддержать честь семьи, изображал из себя бывалого вояку.
Кейн отдал Майклу коробочку.
– Жутко болит голова. Это все от запора. Пять дней не могу опорожнить кишечник.
«Давно уже, – подумал Майкл, – наверное, с Форт-Дикса, я не слышал столь деликатного определения этого физиологического процесса. Не могу просраться – оно понятнее». Медленным шагом Майкл двинулся вдоль ряда палаток, поставленных по краю поля, надеясь, что Кейн за ним не последует. Но по шуршанию травы под ботинками Кейна он понял, что эти надежды тщетны.
– А ведь не так давно я не мог пожаловаться на пищеварение. – Голос Кейна переполняла печаль. – До того как женился.
В молчании они дошли до последней палатки и офицерского сортира, повернули, зашагали обратно.
– Жена меня подавляла, – продолжал жаловаться Кейн. – К тому же она настояла на том, чтобы мы сразу завели троих детей. Ты, наверное, подумаешь, что женщина, которая так хотела детей, не могла быть фригидной, а вот моя жена была. Она не позволяла мне прикоснуться к ней. После свадьбы меня заперло на шесть недель, с тех пор и мучаюсь. Ты женат, Уайтэкр?
– Разведен.
– Я бы тоже развелся, если б мог себе это позволить, – вздохнул Кейн. – Она загубила мою жизнь. Я хотел стать писателем. Среди твоих знакомых много писателей?
– Пара-тройка наберется.
– С тремя детьми особо не попишешь. – В голосе Кейна звучала горечь. – Она сразу заманила меня в западню. А когда началась война, ты и представить себе не можешь, на какие мне пришлось пойти ухищрения, чтобы она разрешила мне выполнить свой гражданский долг. У меня же боевая семья, мой брат… Я говорил тебе, за что ему дали медаль?
– Да, – коротко ответил Майкл.
– За одно утро он убил одиннадцать немцев. Одиннадцать! – В голосе Кейна смешивались сожаление и восхищение. – Я хотел пойти в воздушно-десантные войска, но моя жена устроила такую истерику. Все это звенья одной цепи: фригидность, неуважение, страх, истерия. И посмотри, к чему это привело. Павон меня ненавидит. Не берет ни в одну из своих поездок. Ты ведь сегодня был на фронте, так?
– Да.
– А хочешь знать, чем занимался сегодня я? – спросил брат кавалера Почетной медали конгресса. – Печатал на машинке всякие списки. В пяти экземплярах. Списки награжденных, больных, поставленных на довольствие. Я рад, что моего брата уже нет в живых, честное слово, рад.
Они неспешно вышагивали под дождем, держа карабины стволом вниз; вода с касок капала на дождевики.
– Вот что я тебе скажу, – продолжал Кейн. – Две недели назад, когда немцы едва не прорвали фронт, пошли разговоры, что и нас отправят на передовую. Так вот, я молился о том, чтобы они прорвали фронт. Молился. Тогда бы и нам довелось сразиться с врагом.
– Ты просто идиот! – вырвалось у Майкла.
– Я мог бы стать образцовым солдатом. – Кейн рыгнул. – Лучшим из лучших. Я это знаю. Посмотри на моего брата. Мы – родные братья, пусть он и на двадцать лет старше. Павон это знает. Потому-то и получает особое удовольствие, держа меня за пишущей машинкой, тогда как на задания едут другие.
– Если б ты получил пулю в свою дурную башку, тебе бы это только пошло на пользу, – заметил Майкл.
– Мне это без разницы, – сухо ответил Кейн. – Наплевать. Если меня и убьют, я жалеть об этом не стану.
Майкл попытался разглядеть лицо Кейна, но его скрывала темнота. Майкл искренне пожалел этого мучающегося запором, преследуемого тенью героического брата человека, которому к тому же досталась фригидная жена.
– Мне следовало поступить в офицерскую школу. – Кейн никак не мог выговориться. – Из меня получился бы отличный офицер. Я бы уже командовал ротой, и я уверен, что на моей груди сверкала бы «Серебряная звезда»[80]… – Они шли под деревьями, поникшими под дождем, а словесный поток все не иссякал. – Я себя знаю. Из меня вышел бы доблестный офицер.
Вот тут Майкл не мог не улыбнуться. Так уж получилось, что за всю войну он ни разу не слышал этого слова, если, конечно, не считать приказов о награждении и газетных сводок. Определение «доблестный» никак не соотносилось с этой войной, и только недоделок вроде Кейна мог произносить это слово с такой теплотой, искренне веря в его значимость и реальность.
– Доблестный, – повторил Кейн. – Я бы показал, какой я на самом деле. Я бы вернулся в Лондон с орденскими ленточками на груди, и все женщины были бы моими. Рядовые у них успехом не пользуются. Это я знаю по себе.
Улыбка Майкла стала шире от мыслей обо всех тех рядовых, кому удалось добиться расположения английских дам. Он был уверен, что Кейн, даже увешанный орденами всего мира и с генеральскими звездами на погонах, встречал бы в барах и спальнях исключительно фригидных женщин.
– Моя жена это тоже знала. Потому-то и отговорила меня идти в офицеры. Она все заранее рассчитала, а я слишком поздно, уже в Европе, разгадал ее коварный замысел.
Разговор с Кейном все больше нравился Майклу, ему уже хотелось поблагодарить этого человека за то, что отвлек его от собственных мыслей.
– А как выглядит твоя жена? – не без злорадства спросил Майкл.
– Завтра покажу тебе ее фотографию, – пообещал Кейн. – Красотка. Отличная фигура. По виду самая любящая жена в мире. Если кто-то рядом, она всегда улыбается, смеется. Но едва закрывается дверь и мы остаемся вдвоем, превращается в айсберг. Они обманывают нас, – в дождливой тьме скорбел Кейн о мужской доле, – завлекают, заманивают, не дают опомниться, вяжут по рукам и ногам… Кроме того, – никак не мог остановиться он, – жена забирает все мои деньги. Мне здесь очень плохо, потому что я сижу на заднице и вспоминаю все то, что она со мной вытворяла. Я уже боюсь, что сойду с ума. Послушай, Уайтэкр, – в голосе Кейна зазвучала мольба, – ты с Павоном в хороших отношениях, он тебя любит, скажи ему про меня пару слов, а?
– И что ему сказать?
– Пусть разрешит мне перейти в пехоту. – И этот хочет того же, подумал Майкл, но по каким причинам! – Или пусть берет меня на задания. Я же тот человек, который ему нужен. Я не боюсь смерти, нервы у меня стальные. Когда наш джип попал под пулеметный обстрел и остальные были убиты или ранены, я сохранял полнейшее хладнокровие, словно сидел в кино и смотрел на экран. Именно такой человек и должен быть рядом с Павоном…
«Вот в этом я не уверен», – подумал Майкл.
– Ты поговоришь с ним? – молил Кейн. – Поговоришь? Каждый раз, когда я пытаюсь обратиться к нему, он перебивает меня вопросом: «Рядовой Кейн, эти списки уже отпечатаны?» Павон смеется надо мной. Я вижу, что смеется! – злобно воскликнул Кейн. – Ему доставляет удовольствие держать в глубоком тылу брата Гордона Кейна и заставлять его печатать какие-то бумажонки. Уайтэкр, ты должен замолвить за меня словечко. Если кто-нибудь мне не поможет, война закончится, а я так и не выйду на бой с врагом!
– Хорошо, я с ним поговорю, – сказал Майкл, а потом грубо и жестоко, потому что Кейн принадлежал к тем людям, которые нарываются на грубость и жестокость, добавил: – Но вот что я тебе скажу. Если ты когда-нибудь и пойдешь в бой, я молю Бога, чтобы он не поставил меня рядом с тобой.
– Спасибо тебе, дружище, огромное спасибо, – искренне благодарил его Кейн. – Я так тебе признателен. Как здорово, что ты согласился переговорить с Павоном. Я этого не забуду, честное слово.
Майкл чуть оторвался от Кейна. Тот понял, что говорить с ним Майклу больше не хочется, и держался сзади. Но когда до окончания вахты остались считанные минуты, Кейн вновь догнал Майкла.
– Завтра скажусь больным и приму английскую соль, – заговорил он таким тоном, будто думал об этом долгое время. – Если как следует опорожнить кишечник, сразу чувствуешь себя другим человеком и готов начать новую жизнь.
– Надеюсь, все у тебя получится, – без тени иронии ответил Майкл.
– Ты не забудешь поговорить с Павоном?
– Не забуду. Даже предложу, чтобы тебя сбросили на парашюте на штаб генерала Роммеля.
– Тебе это, может, и смешно, но если происходишь из такой семьи, как моя…
– Я поговорю с Павоном, – еще раз пообещал Майкл. – Разбуди Стелвато и сдай вахту. Утром увидимся.
– После разговора с тобой у меня даже на душе стало легче. Спасибо, дружище.
Майкл наблюдал, как брат умершего кавалера Почетной медали тяжелым шагом идет к предпоследней в ряду палатке, под которой в глубоком окопе спал Стелвато.