Майкл кусал губы, его раздражала бесцеремонность, с какой Павон отмахнулся от его проблем.
– Сегодня ночью, лежа в окопе во время воздушного налета, я в который уж раз прокручивал все это в памяти, – продолжал Павон. – Мне было девятнадцать, и я управлял водевильным театром в Нью-Йорке. Зарабатывал триста долларов в неделю, снял для своей девушки квартиру в южной части Центрального парка. Девушка была такой красивой… – По голосу Павона, переполненному воспоминаниями и страстью, чувствовалось, что девушка действительно была красивой. – Я просто сходил по ней с ума. Тратил на нее все деньги, мог думать только о ней. Когда тебе девятнадцать, а внешность оставляет желать лучшего, любовь способна полностью ослепить тебя. Ты в упор не видишь того, что становится ясным с первого взгляда любому лифтеру или горничной. У моей девушки была подруга родом из Миннеаполиса, которая работала в том же ночном клубе. Я почти каждый вечер приглашал их на ужин. Они смеялись над моими шутками, внимали каждому моему слову, делали мне маленькие подарки. Короче, благодаря им я чувствовал себя настоящим мужчиной. Они тревожились о том, что я слишком много курю и пью слишком много виски. В их компании я просто раздувался от гордости, мне уже казалось, что величием я не уступаю президенту США. В девятнадцать лет я полагал себя уникумом, редким алмазом, найденным в земле Манхэттена. А потом я случайно вернулся домой не вечером, а вскоре после полудня и застал их в постели. – Павон остановился, задумчиво натянул обвисший брезент на стоящем под деревом бронетранспортере. – И мне уже до самой смерти не забыть, как они посмотрели на меня в тот момент, когда я вошел в спальню. Эти холодные, презрительные взгляды… А потом моя девушка захихикала. И я сразу подумал: «Она смеется надо мной, потому что я – итальяшка». Тогда я набросился на них. Бил, пока поднималась рука. Они старались убежать, но не открывали рта. Они не кричали, не молили о пощаде, молча бегали от меня по квартире, падали, поднимались, снова убегали, голые и молчаливые, пока я не ушел. Выйдя на улицу, я нисколько не сомневался: весь город знает о том, что я дурак, что мужчина из меня никакой… Я не мог этого вынести. Прямиком направился в контору «Френч лайн» и взял билет на пароход, отплывающий на следующий день. Беспробудно пил всю дорогу и прибыл в Париж с сорока долларами в кармане… С тех пор я и бегу от той спальни… Господи, – он поднял глаза к черному, сочащемуся дождем небу, – двадцать лет спустя, в земляной норе, под бомбами я просыпаюсь и чувствую, как краска стыда заливает меня от ушей до пальцев ног, стоит мне об этом подумать. Спасибо тебе, что выслушал. – Голос Павона стал резким, отрывистым. – Я могу рассказывать эту историю лишь в темноте да когда крепко наберусь. Когда выговоришься, становится легче. А теперь я иду спать.
– Полковник, я попросил вас об одолжении, – напомнил Майкл.
– О чем? – Павон повернулся к Майклу.
– Я хочу, чтобы вы перевели меня в боевую часть. – Майклу было как-то неловко: не подумает ли Павон, что он метит в герои?
Павон мрачно хохотнул:
– А от какой спальни бежишь ты?
– Спальня здесь ни при чем. – Темнота придала Майклу смелости. – Понимаете, я чувствую, что должен принести пользу…
– А ты, однако, эгоист. – Майкла удивило отвращение, с которым Павон выплюнул это слово. – Господи, как я ненавижу солдат-интеллигентов! Думаешь, что у армии в это время нет других дел, кроме как заботиться о том, чтобы ты принес достойную жертву на алтарь отечества, достаточную для того, чтобы умаслить свою паршивую совесть? Не нравится тебе эта служба? – Он не говорил, а рубил. – Ты думаешь, водить на войне джип – занятие, недостойное выпускника колледжа? И чувство неудовлетворенности не покинет тебя, пока тебе не оторвет яйца? Армию не интересуют твои проблемы, Уайтэкр. Армия использует тебя, когда сочтет нужным, можешь не волноваться. Может быть, только на одну минуту за все долгих четыре года, но использует. И возможно, эта минута будет стоить тебе жизни, а пока не тряси перед всеми своей вспоенной коктейлями совестью, не проси меня поставить крест, на который ты сможешь взобраться. У меня дел по горло, я командую частью, и мне некогда устанавливать кресты на могилах рядовых первого класса с гарвардским дипломом, которые сами не знают, чего хотят.
– Я не оканчивал Гарвард, – только и смог ответить Майкл.
– Больше не заикайся о переводе, солдат! – отчеканил Павон. – Спокойной ночи.
– Слушаюсь, сэр. – Майкл вытянулся в струнку. – Благодарю вас, сэр.
Павон повернулся и зашагал к своей палатке, шлепая ботинками по мокрой траве.
«Сукин сын, – с обидой подумал Майкл. – Вот еще один пример того, что офицерам нельзя открывать душу».
Вдоль ряда палаток, которые едва видными пятнами вырисовывались в ночном мраке, он поплелся назад. Униженный и оскорбленный. Остановившись у своей палатки, Майкл нырнул под брезент, достал бутылку кальвадоса и от души глотнул, чувствуя, как огненная жидкость обжигает пищевод и желудок. «Я, наверное, умру от язвы двенадцатиперстной кишки в госпитале под Шербуром, – подумал Майкл. – И меня похоронят вместе с доблестными воинами Первой воздушно-десантной и Двадцать девятой дивизий, которые штурмовали доты и разрушенные средневековые города, а французы будут приходить на кладбище по воскресеньям и с благодарностью класть цветы на мою могилу». Допив остатки кальвадоса, он сунул бутылку под брезент.
Майкл вновь двинулся вдоль палаток. Кальвадос настроил его на философский лад. Все бегут, думал он, бегут от лесбиянок, бегут от родителей, евреев или итальянцев, бегут от фригидных жен и братьев, награжденных Почетной медалью конгресса, бегут от пехоты и от сожалений, от совести и попусту растраченной жизни. А немцы, расположившиеся в пяти милях отсюда, – интересно, от чего бегут они? Две армии в едином порыве несутся навстречу друг другу, убегая от тяжких воспоминаний мирного времени.
«Господи, – думал Майкл, наблюдая, как начинает светлеть небо за немецкими позициями, – Господи, до чего же будет хорошо, если меня сегодня убьют!»
Глава 30
В девять утра появились самолеты. В-17, В-24, «митчеллы», «мародеры». За всю свою жизнь Ной не видел столько самолетов. Летели они, словно на постерах в вербовочных пунктах военно-воздушного флота, четким строем, сверкая алюминиевыми боками в бездонном синем небе. Вот оно – наглядное свидетельство неистощимых ресурсов американских заводов и мастерства их работников. Ной поднялся в окопе, в котором на пару с Бурнекером провел всю прошлую неделю, и с интересом наблюдал за воздушной армадой.
– Самое время, – пробурчал Бурнекер. – Этим вонючим авиаторам полагалось быть здесь еще три дня назад.
Ной промолчал. Тем временем среди самолетов, летящих высоко над линией фронта, появились клубочки разрывов: немецкие зенитчики приступили к выполнению своих прямых обязанностей. Тут и там подбитые самолеты вываливались из строя. Некоторые разворачивались и скользили назад, к своим, оставляя за собой шлейф дыма, другие взрывались молчаливыми вспышками пламени и градом дымящихся осколков сыпались на землю. Раскрывались парашюты, медленно плыли над полем боя белоснежные шелковые зонтики – неплохая защита от слепящего летнего французского солнца.
Ной не стал спорить с Бурнекером, потому что тот сказал правду. Наступление намечали начать три дня назад, но с погодой вышла неувязка. Вчера самолеты поднимались в воздух, но облака не позволили вести прицельное бомбометание и пехота осталась в окопах. Зато это утро не оставляло сомнений в том, что денек выдастся жарким.
– Сегодня достаточно солнца, чтобы перебить всю немецкую армию с высоты тридцати тысяч футов.
В одиннадцать часов (к этому времени авиация теоретически должна была уничтожить все огневые точки противника и деморализовать оставшихся в живых) пехоте предстояло двинуться вперед, пробив брешь в обороне для бронетанковых войск, и оборонять фланги прорыва, чтобы свежие дивизии могли развивать наступление, проникая все глубже и глубже в тылы противника. Лейтенант Грин, который теперь командовал ротой, объяснил им все это подробно и доходчиво. Слушая Грина, солдаты достаточно скептически отнеслись к замыслам генералов, но теперь, наблюдая за грозной воздушной армадой, перепахивающей немецкие позиции, они ощущали, как в них крепнет уверенность, что стоящая перед ними задача не так уж сложна.
«Хорошо, – подумал Ной, – значит, сегодня пойдем на парад». Вернувшись из окружения, он замкнулся в себе, стал сдержанным, пытаясь в выпадавшие ему редкие дни отдыха и часы выработать новое отношение к окружающему миру – философию отстраненного безразличия, которая могла защитить его от ненависти Рикетта и тех солдат роты, которые относились к нему так же, как сержант. Наблюдая за ревущими в небе самолетами, слыша гром разрывающихся бомб, Ной чувствовал, что в определенном смысле должен быть благодарен Рикетту. Рикетт освободил его от необходимости кому-то что-то доказывать, наглядно продемонстрировав, что не примет Ноя за равного, даже если тот в одиночку возьмет Париж или положит целую бригаду СС.
«Теперь, – решил Ной, – мне не надо никуда рваться. Я буду плыть в основном потоке. Не быстрее и не медленнее, не лучше других, но и не хуже. Если все пойдут в наступление, я от них не отстану, если побегут, обгонять не буду». Стоя в сыром окопе у вечнозеленой изгороди, слушая разрывы бомб и свист снарядов над головой, Ной испытывал странную умиротворенность, вызванную принятым решением. Умиротворенность была мрачной и бессильной, поскольку означала крушение его самых радужных надежд, но она успокаивала, позволяла расслабиться и, чего уж скрывать, оставляла надежду на спасение.
И Ной с интересом следил за самолетами.
Оглядывая сквозь посеченную осколками листву зеленой изгороди вражеские позиции, тряся головой, когда от особенно сильных разрывов закладывало уши, Ной жалел немцев, оказавшихся под бомбами. Он сам находился на земле, его оружие могло послать всего лишь две унции металла на расстояние в тысячу ярдов, а потому он испытывал ту же ненависть к летящим высоко в небе равнодушным убийцам, которые без всякой жалости к беспомощным людям, прячущимся по окопам, выковыривали их из земли с помощью тысячефунтовых зарядов, сброшенных с безопасной пятимильной высоты. Он посмотрел на с