– Это же просто! Ничего страшного! Поднимайтесь…
В итоге лейтенант Грин сбежал вниз и ушел от канавы в чистое поле. Пулеметы смолкли, все радовались тому, что лейтенант их покинул.
«Вот она, единственно верная модель поведения, – довольный собой, думал Ной. – Теперь я буду жить вечно. А надо всего лишь не отличаться от других. Что они смогут со мной поделать, если я останусь в этой канаве?»
С обоих флангов доносилась ожесточенная стрельба, но они ничего не видели и не могли сказать, как идут дела у соседей. В канаве им ничего не грозило. Немцы не могли достать их в канаве, а у них не возникало ни малейшего желания причинять вред немцам. Эта молчаливая договоренность всех устраивала. Когда-нибудь, в отдаленном или в самом ближайшем будущем, немцы, возможно, отойдут или полягут под пулями зашедших с тыла солдат второго взвода. Вот тогда и придет время подумать о продвижении вперед. Но не раньше.
Бурнекер достал коробку с сухим пайком и вскрыл ее.
– Телячья колбаса, – без энтузиазма прокомментировал он. – И кого только угораздило выдумать телячью колбасу? – Маленький пакетик с порошком искусственного лимонада он выбросил. – Не стану пить эту гадость, даже если буду подыхать от жажды.
Ною есть не хотелось. Время от времени он поглядывал на тело Рикетта, лежавшее в пяти футах от него. Рикетт уставился в небо широко раскрытыми глазами, на лице убитого застыла гневная командирская гримаса. Пуля разорвала ему горло под самым подбородком. Ной попытался убедить себя, что рад виду мертвого врага, но ничего из этого не вышло. Смерть превратила Рикетта из грубого сержанта, злобного хулигана, сквернослова и убийцы в еще одного погибшего на войне американца, потерянного друга, утраченного союзника…
Ной покачал головой и отвернулся.
Лейтенант Грин вновь направлялся к канаве в сопровождении высокого мужчины, который шагал очень медленно, задумчиво оглядывая залегших в канаве упрямцев. Когда они подошли ближе, Бурнекер ахнул:
– Ты только посмотри, две звезды.
Ной сел и уставился на мужчину. За все долгие месяцы, проведенные в армии, он впервые оказался лицом к лицу с генерал-майором.
– Генерал Эмерсон, – нервно прошептал Бурнекер. – Каким ветром его занесло сюда? Сидел бы в штабе…
Внезапно генерал очень резво поднялся по склону насыпи и застыл на гребне на виду у немцев. Потом он неспешно зашагал вдоль канавы, обращаясь к тем, кто сейчас таращился на него снизу. Револьвер оставался в кобуре, из подмышки торчал короткий стек.
Этого не может быть, подумал Ной. Кто-то переоделся генералом. Опять этот Грин со своими фокусами.
Заработали пулеметы, но генерал продолжал вышагивать в том же темпе, легко и уверенно, как натренированный спортсмен, с высоты насыпи обращаясь к солдатам.
– Все нормально, ребятки, – слышал Ной его уверенный, дружелюбный, негромкий голос. – Поднимайтесь, поднимайтесь. Нельзя же пролежать здесь весь день. Нам надо продвигаться вперед. Мы задерживаем общее наступление, так что пора в путь. Хотя бы до следующей изгороди, ребятки. Большего я от вас не прошу. Вставай, сынок, негоже тебе лежать в канаве…
Тут Ной увидел, как левая рука генерала дернулась, с запястья закапала кровь. Но генерал позволил себе лишь легкую гримасу боли, продолжая говорить тем же ровным и спокойным тоном. Он остановился над Ноем и Бурнекером:
– Давайте, ребятки. Поднимайтесь ко мне.
Ной смотрел на него во все глаза. Длинное, красивое лицо, какие бывают у врачей или ученых, худощавое, интеллигентное, спокойное. Это лицо сбивало Ноя с толку, ему и раньше казалось, что армия дурачила его. Глядя на это печальное, мужественное лицо, Ной внезапно понял, что ни в чем не сможет отказать этому человеку.
Он поднялся на насыпь, зная наверняка, что Бурнекер следует его примеру. Скупая одобрительная улыбка на мгновение искривила губы генерала.
– Так и надо, ребятки. – Генерал похлопал Ноя по плечу.
Ной и Бурнекер скатились с насыпи, пробежали пятнадцать ярдов и упали в воронку.
Ной оглянулся. Генерал стоял на прежнем месте, хотя пулеметы продолжали стрелять. Солдаты короткими перебежками продвигались по полю.
«А ведь раньше-то, – подумал Ной, поворачиваясь лицом к врагу, – раньше я и не знал, для чего в армии нужны генералы…»
Он и Бурнекер выскочили из воронки, когда в нее упали двое других солдат. Рота, вернее та часть роты, что осталась в живых, пришла в движение.
Двадцать минут спустя они добрались до зеленой изгороди, из-под которой стреляли вражеские пулеметы. Минометчики к тому времени успели пристреляться и уничтожили одно пулеметное гнездо в углу поля, а остальные пулеметные расчеты организованно отступили до подхода роты Ноя.
Ной присел на корточки рядом с хорошо замаскированным пулеметным гнездом, обложенным мешками с песком. Прямым попаданием мины его совершенно разворотило. Три немца лежали около искореженного пулемета. Один все еще держался за гашетку. Бурнекер пнул покойника, и тот, качнувшись, повалился на бок.
Ной отвернулся, достал фляжку, выпил воды. Горло пересохло от жажды. За весь день он еще ни разу не выстрелил, а руки и плечи отваливались, словно приняли на себя отдачу доброй сотни выстрелов.
Ной посмотрел, что ждет их по другую сторону живой изгороди. Еще одно поле с воронками и дохлыми коровами и новая изгородь, под которой окопались немецкие пулеметчики. Он вздохнул, увидев лейтенанта Грина, который уже шел к нему вдоль цепочки, уговаривая солдат на еще один бросок вперед. Интересно, а где сейчас генерал, успел подумать Ной, а потом он и Бурнекер двинулись вперед.
Ноя ранило на первых десяти футах, и Бурнекер оттащил его в безопасное место.
Санитар подскочил к ним на удивление быстро, однако Ной уже успел потерять много крови. Он чувствовал, что замерзает, и лицо санитара, щуплого косоглазого грека с щегольскими усиками, видел как в тумане. Эти странные черные глаза и тоненькая полоска усов плавали как бы сами по себе, пока санитар с помощью Бурнекера делал Ною переливание крови. Шок, мелькнуло в голове у Ноя. В прошлую войну после ранения человек, бывало, нормально себя чувствовал, даже просил сигарету – об этом писали в каком-то журнале, – а десятью минутами позже умирал. В эту войну все изменилось. Это была война по высшему разряду, с использованием новейших достижений науки и техники, с неограниченными запасами консервированной крови. Косоглазый грек-санитар сделал Ною и укол морфия. А Ной вдруг преисполнился по отношению к нему чувством благодарности. Действительно, что бы с ним стало, если б не санитары… Странно, конечно, с чего бы это ему испытывать столь теплые чувства к человеку, который работал сменным поваром в закусочной в Скрентоне, штат Пенсильвания, и готовил самые что ни на есть простые блюда: яичницу с беконом, гамбургер, суп из консервов? А теперь он потчевал раненых консервированной кровью. Фамилия его была Маркос. Аккерман из Одессы и Маркос из Афин, тюбик консервированной крови связал их судьбы неподалеку от разбомбленного авиацией города Сен-Ло, в Нормандии, свидетелем был фермер из Айовы по фамилии Бурнекер, который стоял рядом на коленях и плакал…
– Ной, Ной, – услышал он сквозь всхлипывания слова Бурнекера. – Как ты? Ты в порядке?
Ной думал, что улыбается Джонни Бурнекеру, но потом понял, что не сможет шевельнуть губами, как бы ни пытался. И еще этот холод, ужасный холод… Не бывает во Франции такого холода летом, в солнечный день, в июле. Молодой парень его лет просто не может так…
– Джонни, – сумел прошептать Ной. – Не волнуйся, Джонни. Береги себя. Я вернусь, Джонни, честное слово, я вернусь…
Война приняла странный оборот. Никаких тебе окриков и ругательств. Никакого Рикетта, потому что Рикетт умер у Ноя на руках, оросив его своей сержантской кровью. Теперь место Рикетта занял сладкоголосый, маленький, косоглазый повар с нежными руками, добрый, как Христос, косоглазый, тонкоусый Христос. И еще было худощавое, печальное лицо генерала, который отрабатывал свое жалованье, прогуливаясь под пулеметным огнем со стеком под мышкой. Генералу с таким трагичным и властным лицом он ни в чем не мог отказать. И еще были слезы его брата Джонни Бурнекера, которому Ной обещал, что никогда не покинет его, потому что они приносили друг другу счастье и остались бы живы, даже если бы погибла вся рота. А рота могла погибнуть, поскольку впереди солдат ждали все новые и новые вечнозеленые изгороди. Армия изменилась, изменялась прямо на глазах, быстро и неотвратимо, Ной чувствовал это сквозь туман тюбиков с консервированной кровью и жгутов, морфия и слез.
Санитары положили Ноя на носилки и понесли в тыл. Ной приподнял голову. На земле, сбросив каску, забыв обо всем, сидел Джонни Бурнекер, оплакивая своего друга. Ной попытался позвать его, заверить, что в итоге все будет хорошо, но ни звука не сорвалось с его губ. Голова Ноя упала на носилки, он закрыл глаза, потому что не было сил смотреть на покинутого друга.
Глава 31
Под жарким летним солнцем дохлые лошади начали раздуваться и смердеть. Вонь эта смешивалась с едким больничным запахом, идущим от разбомбленного санитарного обоза: перевернутых повозок с бесполезными красными крестами, рассыпанных резко пахнущих порошков, ворохов бумаг. Убитых и раненых забрали, а остальной обоз никоим образом не изменился с того самого времени, как с ним разобрались американские пикирующие бомбардировщики.
Кристиан медленно тащился мимо обоза на своих двоих, по-прежнему со «шмайсером», в группе из двадцати человек, также отбившихся от своих частей. Он присоединился к ним рано утром, после того как покинул наспех сколоченный взвод, в котором провел последних три дня. Кристиан был полностью уверен, что ночью этот взвод сдался американцам. Кристиан испытывал чувство глубокого удовлетворения, поскольку больше не нес ответственности ни за этих людей, ни за их действия.
Глядя на брошенный обоз с жалкими красными крестами, которые не принесли никакой пользы, Кристиан испытывал все нарастающие злость и отчаяние. Злился он на молодых американцев, которые со скоростью четыреста миль в час спикировали на едва плетущиеся в гору повозки, везущие раненых и больных, и, охваченные бездумным стремлением убивать, окатили обоз свинцовым дождем и засыпали его бомбами.