Он слез с велосипеда, который уже успел превратиться в хитрого и злобного врага. Эта французская машина словно обрела разум и пять или шесть раз пыталась сбросить его на землю то на поворотах, то на небольших ухабах.
Кристиан шел рядом с велосипедом, с трудом переставляя натруженные, негнущиеся ноги. Солдаты, сидевшие или лежавшие на площади, окидывали его безразличным взглядом, а потом отводили глаза. Кристиан крепко сжимал рукоятки руля, отдавая себе отчет в том, что любой из этих изнуренных людей с холодными, ненавидящими всех и вся глазами при первой же возможности без лишних раздумий убил бы его за этот руль и пару колес.
Ему очень хотелось лечь и поспать несколько часов, но он не решался хоть на секунду сомкнуть глаза. После выстрелов на дороге Кристиан дал себе зарок не ночевать в одиночку в каких-нибудь тихих, укромных местах. От шныряющих по лесам и полям французов спасти могла только толпа. Но он не мог ночевать и здесь, в городе, среди других солдат, потому что знал: проснувшись, велосипеда он не обнаружит. Да и он сам, предоставься ему такая возможность, украл бы велосипед у спящего, даже у самого генерала Роммеля. И у него не было оснований полагать, что эти отчаявшиеся солдаты, оккупировавшие городскую площадь, будут более разборчивыми.
Надо выпить, решил Кристиан. Выпить чего-нибудь крепкого. Алкоголь придаст сил.
И он вошел в открытую дверь кафе, ведя рядом велосипед. Солдаты, сидевшие за столиками, нисколько не удивились, словно привыкли к немецким сержантам, заходящим в кафе с велосипедами, с лошадьми или заезжающим в него на бронеавтомобилях. Кристиан аккуратно приставил велосипед к дальней стене, подпер заднее колесо стулом, тяжело опустился на него, махнул старику за стойкой.
– Коньяк. Двойной коньяк.
Кристиан оглядел полутемный зал. Обычные правила на французском и немецком, касающиеся продажи спиртного. Указание, что по вторникам и четвергам в кафе продают только аперитив. Сегодня как раз четверг, не без труда вспомнил Кристиан, но поскольку четверг этот особенный, возможно, на него не распространяется инструкция, подписанная министром французского правительства в Виши. Во всяком случае, министр, подписавший эту инструкцию, сейчас драпает со всех ног и наверняка не отказался бы от рюмки коньяка. В этот вечер соблюдался только один закон – закон бегства, а единственной действующей властью оставались пушки 1-й и 3-й американских армий. Их еще не слышали, но уже чувствовали в этой части страны, и все склонились перед этой смертоносной силой.
Старик француз, шаркая, принес рюмку коньяка. У него была борода, как у иудейского пророка, изо рта отвратительно воняло гнилыми зубами. Неужели даже здесь, подумал Кристиан, в этим тихом, прохладном месте, не уйти от запаха гнили и тлена?
– Пятьдесят франков. – Старик наклонился к Кристиану, не выпуская рюмку из руки.
Кристиан уже хотел поспорить со стариком из-за цены. Французы, думал он, из всего стремятся извлечь выгоду, из победы и поражения, наступления и отступления, дружбы и вражды. Господи, пусть теперь американцы насладятся их компанией. Посмотрим, как им понравятся эти лягушатники. Он швырнул на стол пятьдесят франков – потрепанные клочки бумаги, отпечатанные немецкой армией. Ему-то от этих денег пользы никакой. Кристиан усмехнулся: пусть владелец кафе попробует купить на них что-нибудь у новых завоевателей.
Старик собрал бумажки, сложил их и потащился обратно за стойку. Кристиан покрутил рюмку в руках, не торопясь приняться за коньяк, довольный тем, что он спокойно сидит, его ноги отдыхают, а плечи опираются о деревянную спинку стула. Он оглядел посетителей в кафе. Полумрак не позволял рассмотреть лица людей, но никто не разговаривал, все задумчиво сидели, прихлебывая из рюмок, словно чувствовали, что в следующий раз выпить им придется очень нескоро, а потому хотели сохранить в памяти вкус напитка и вызываемые им приятные ощущения.
Кристиану вспомнилось другое кафе, в Ренне. Как же давно это было. Несколько солдат, шумливых, веселых, богатых, расстегнув кители, пили дешевое шампанское. Здесь вот никто не пил шампанское, никто не шумел, если кто-то и говорил, то вполголоса, задавая короткие вопросы и получая в ответ односложное «да» или «нет». Завтра мы все умрем? Что сделают с нами американцы? Дорога на Ренн не перерезана? Ты знаешь, что случилось с танковой дивизией Лера? А что передает Би-би-си? Война еще не закончилась? Уже закончилась? Продолжая крутить рюмку в руках, Кристиан попытался представить себе, что же произошло за эти долгие годы с рядовым-сапером, на которого он потребовал наложить дисциплинарное взыскание за нарушение субординации и недостойное поведение в общественном месте. Наверное, его на месяц лишили увольнительной. Кристиан усмехнулся и положил одну руку на велосипед. Хорошо бы сейчас провести месяц в казарме. Оставить бы на месяц в казармах за это самое недостойное поведение 1-ю американскую армию, 8-ю воздушную, всех австрийцев, которые служили в немецкой армии…
Он пригубил коньяк. Да уж, настоящим коньяком здесь и не пахло. Скорее всего сварганили его дня три тому назад из обычного спирта. Французы, жалкие французы. Кристиан с ненавистью посмотрел на старика за стойкой. Теперь-то он понимал, что этого бедолагу посадили сюда на недельку, не дав спокойно дожить свой век. Наверное, все это проделали приземистый толстяк и его жирная, потная жена, которым принадлежало кафе. Должно быть, они смекнули, что к чему, как только в городке появились первые отступающие немцы. Вытащили старика из-за печки и поставили за стойку в полной уверенности, что даже немцы не станут вымещать свою злость на такой древней развалине. Наверное, владелец кафе и его жена сидят сейчас на каком-нибудь чердаке, едят телячьи отбивные с салатом, пьют хорошее вино, а может, уже забираются в постель, чтобы слиться в жарком чесночном объятии. Кристиану вспомнилась Коринн из Ренна, с ее пышным телом, руками молочницы и жесткими, похожими на паклю крашеными волосами. Владелец кафе и его жена, уютно устроившись на пуховой перине, небось посмеиваются сейчас над измученными солдатами, которые платят папочке бешеные деньги за ту бурду, что подают в их заведении, и над всеми мертвыми немцами, валяющимися на дороге, и над американцами, рвущимися к городу, чтобы покупать ту же бурду по еще более высокой цене.
Кристиан уставился на старика. Тот не отвел взгляда. Черные бусинки на сморщенном, древнем лице глядели спокойно, нагло, вызывающе. Этот старик с тысячами ничего не стоящих бумажных франков в кармане, с гнилыми зубами был уверен в том, что переживет половину молодых людей, которые сейчас молчаливо сидели в кафе, принадлежащем его дочери, он радовался при мысли о той судьбе, которая ждет почти плененных и почти мертвых иностранцев, склонившихся в полумраке над грязными столиками.
– Месье угодно что-нибудь еще?.. – Какой визгливый, противный голос – голос человека, слушающего анекдот, который не может услышать никто другой.
– Месье ничего не угодно! – отрезал Кристиан.
Беда в том, что по отношению к французам они вели себя слишком мягко. В жизни есть только враги и друзья, третьего не дано. Одних ты любишь, других убиваешь, а все остальное – политика, коррупция, слабость, за что в конце концов приходится расплачиваться. Гарденбург, человек без лица, лежавший на Капри в одной палате с человеком-ожогом, это понимал, а вот политические деятели – нет.
Старик прикрыл глаза желтоватыми, морщинистыми, как старая грязная бумага, веками. Они упали на черные насмешливые бусинки глаз. Старик отвернулся, но Кристиан чувствовал, что тот одержал над ним победу.
Не оставалось ничего другого, как пить коньяк. Алкоголь уже начал действовать. Кристиана клонило в сон, но одновременно тело наливалось силой, он уже ощущал себя великаном, способным двигать горы, наносить чудовищной силы удары.
– Допивай коньяк, сержант, – раздался рядом знакомый низкий голос.
Кристиан вскинул голову и прищурился, чтобы в сгущающемся сумраке рассмотреть возникшего у его столика мужчину.
– Что? – переспросил он.
– Я хочу поговорить с тобой, сержант. – Мужчина улыбался.
Кристиан мотнул головой, его глаза широко раскрылись.
– Брандт…
– Ш-ш-ш. – Брандт положил руку на плечо Кристиану. – Допей коньяк. Поговорим на улице.
Брандт повернулся и вышел из кафе. Кристиан увидел, как он появился у окна-витрины и привалился к нему спиной, пропуская проходившую мимо колонну какой-то рабочей части. Кристиан залпом допил коньяк и встал. Старик по-прежнему наблюдал за ним. Кристиан отодвинул стул, взялся за руль велосипеда и покатил его к двери. Не удержавшись, он снова обернулся и в последний раз встретился взглядом с этими насмешливыми французскими глазами-бусинками, в которых отражались и 1870 год, и Верден, и Марна. Старик стоял на фоне плаката, напечатанного немцами на французском языке. Улитка с флагами Англии и Америки вместо рожек медленно ползла по Апеннинскому полуострову. Ироническая надпись на плакате сообщала о том, что даже улитка к этому времени доползла бы до Рима… Это уже верх наглости, подумал Кристиан. Должно быть, старик вывесил плакат только на этой неделе, чтобы добавить свою каплю в чашу страданий, которую должен был испить каждый отступающий немец, заглянувший в это кафе.
– Я надеюсь, – голос старика в приюте для престарелых сошел бы за смех, – что месье понравился коньяк.
Кристиана охватила ярость. «Французы опять нас побили».
Он отвернулся и вышел на улицу.
– Иди рядом, – тихо сказал Брандт. – Прогуляемся по площади. Я не хочу, чтобы кто-нибудь подслушал наш разговор.
Они неторопливо зашагали по узкому тротуару вдоль закрытых магазинов. Кристиан с удивлением отметил, что по сравнению с их последней встречей Брандт выглядит куда старше. Виски фотографа совсем поседели, у глаз и рта появились глубокие морщины, а сам он очень похудел.
– Когда я увидел, как ты входишь в кафе, то сначала не поверил своим глазам, – начал Брандт. – Я минут пять смотрел на тебя, чтобы окончательно убедиться, что это ты. Скажи ради Бога, что они с тобой сделали?