Кристиан пожал плечами, злясь в душе на Брандта, который сам не выглядел здоровяком.
– Пришлось побывать в местах, куда я сам никогда бы не поехал. А как ты здесь очутился?
– Меня послали в Нормандию снимать вторжение, пленных американцев, французских женщин и детей, гибнущих под американскими бомбами. Обычное дело. Иди как шел. Не останавливайся. Если остановишься, любой офицер может потребовать у тебя документы, а потом приписать тебя к какой-нибудь части. Таких здесь хоть отбавляй. Только и ждут, чтобы ты попался им на глаза.
Они вышагивали рядом вдоль стен домов, словно солдаты, выполнявшие полученный приказ. Серый камень в лучах заката окрасился пурпуром. Бесцельно слоняющиеся, не знающие, чем себя занять, солдаты на фоне закрытых жалюзи витрин превратились в расплывчатую серую массу.
– Послушай, что ты намерен делать? – спросил Брандт.
Кристиан хохотнул, удивившись, что у него еще сохранилась способность смеяться. По какой-то неведомой ему самому причине после стольких дней бегства, когда его поведение определялось лишь угрозой попасть в лапы к американцам, мысль о решениях, которые он мог принимать самостоятельно, показалась ему очень забавной.
– Чему ты смеешься? – Брандт подозрительно взглянул на него, и Кристиан тут же стал серьезен. Он чувствовал, что Брандт не поделится с ним важными сведениями, если Кристиан в чем-то прогневит его.
– Да просто так. Честное слово. Я чертовски устал. Только что выиграл девятидневную велосипедную гонку по стране и еще немного не в себе. Но это пройдет.
– И все же, – по раздраженному голосу Брандта Кристиан понял, что и фотограф на грани срыва, – и все же, что ты собираешься делать?
– Поеду на велосипеде в Берлин. Надеюсь побить существующий рекорд.
– Ради Бога, оставь свои шуточки.
– Мне нравится крутить педали, любуясь историческими достопримечательностями, – тем же тоном продолжал Кристиан. – Я люблю беседовать с туземцами, одетыми в национальные костюмы из ручных гранат и автоматов «стен»[81]. Но если ты предложишь что-нибудь более интересное, я, конечно…
– Послушай, в амбаре, расположенном в полутора километрах отсюда, у меня спрятан двухместный английский автомобиль…
Вот тут у Кристиана напрочь пропало всякое желание шутить. Он даже остановился.
– Иди как шел! – прошипел Брандт. – Я же говорил тебе: не останавливайся. Я хочу добраться до Парижа. Мой идиот водитель прошлой ночью сбежал. Вчера нас обстреляли на дороге, и он впал в истерику. Где-то в полночь отправился сдаваться американцам.
– Да, не повезло тебе… – сочувственно покивал Кристиан. – Но почему ты проболтался здесь целый день?
– Я не умею водить машину, – с горечью ответил Брандт. – Можешь себе представить, я так и не научился водить машину!
На этот раз Кристиан не сумел удержаться от смеха.
– Боже мой! – Он покачал головой. – Вот уж не ожидал такого от достойного представителя нашего индустриального общества.
– Это не смешно! – фыркнул Брандт. – Я очень нервничаю, когда сажусь за руль. В тридцать пятом я попытался один раз… Чуть не разбился насмерть.
Ну и ну, подумал Кристиан, откровенно радуясь тому, что к нему за помощью обращается человек, который до сих пор жил припеваючи. В наше время нервничать по пустякам просто непозволительно!
– А почему ты не обратился к одному из этих парней? – спросил Кристиан, кивнув в сторону солдат, лежавших и стоявших на ступенях, ведущих к мэрии. – Кто-нибудь тебя бы подвез.
– Я им не доверяю. – Брандт в который уж раз огляделся, дабы убедиться, что их не подслушивают. – В последние дни я слышал столько историй об офицерах, убитых подчиненными… Я просидел в этом паршивом городке почти двадцать четыре часа, пытаясь решить, что же мне делать, надеясь найти человека, которому можно довериться. Но все отступают группами, у всех есть друзья. И кто знает, что будет завтра… Американцы могут прийти сюда или перерезать дорогу на Париж… Кристиан, признаюсь как на духу: увидев тебя в кафе, я чуть не заплакал… Послушай… – Брандт схватил его за руку. – С тобой никого нет? Ты один?
– Не волнуйся, – успокоил его Кристиан. – Я один.
Внезапно Брандт остановился как вкопанный и вытер пот с лица.
– Я ведь забыл про самое главное. Ты умеешь водить машину?
И такая душевная боль прозвучала в этом простом, даже глупом вопросе (оно и понятно, немецкая армия потерпела поражение, и ответ Кристиана означал для Брандта жизнь или смерть), что Кристиан не мог не пожалеть тощего, стареющего экс-художника.
– Не беспокойся, дружище. – Кристиан похлопал Брандта по плечу. – Конечно, могу.
– Слава Богу! – выдохнул Брандт. – Ты поедешь со мной?
У Кристиана подогнулись колени, чуть закружилась голова.
Ему предлагали безопасность, скорость, дом, жизнь…
– А ты попробуй меня остановить.
Они улыбнулись друг другу – двое утопающих, которым каким-то чудом удалось добраться до спасительного берега.
– Тогда в путь, – шепнул Брандт.
– Подожди, – остановил его Кристиан. – Я хочу отдать велосипед. Пусть еще кто-нибудь получит шанс на спасение… – Он оглядел серые фигуры, гадая, каким же способом выбрать счастливчика.
– Нет. – Брандт потащил Кристиана за собой. – Велосипед пригодится нам самим. Обменяем его у хозяина фермы на еду.
Если Кристиан и замялся, то лишь на секунду.
– Конечно, – кивнул он. – Я как-то не подумал об этом.
Они свернули с площади на дорогу, по которой Кристиан приехал в город полчаса назад. Брандт то и дело нервно оборачивался, пытаясь убедиться, что за ними никто не увязался. Кристиан спокойно катил велосипед.
На первой развилке они свернули на проселочную дорогу, обрамленную зарослями цветущего боярышника, который наполнял вечерний воздух терпким ароматом. Через четверть часа Брандт и Кристиан подошли к уютному, обсаженному цветущей геранью дому и примыкающему к нему большому каменному сараю, где под ворохом сена Брандт спрятал свой двухместный автомобиль.
Насчет велосипеда Брандт не ошибся. На узкий проселок они выехали с первыми звездами, увозя с собой два окорока, бидон с молоком, полголовки сыра, литр кальвадоса, два литра сидра и корзину яиц, которые жена хозяина сварила вкрутую, пока они сбрасывали сено с маленького автомобиля. Велосипед очень им пригодился.
Наевшись до отвала, удобно устроившись за рулем маленького автомобиля с прекрасно отрегулированным двигателем, Кристиан довольно улыбался, направляясь к шоссе мимо зарослей боярышника, цветы которого чуть поблескивали в лунном свете. По всему выходило, что утренняя встреча с мальчишкой на велосипеде принесла несравненно больше пользы, чем он рассчитывал.
Через город они проехали без остановки. Кто-то что-то им крикнул, когда они пересекали площадь, то ли требовал остановиться, то ли просил подвезти, но они ехали очень быстро, поскольку не без оснований опасались пешеходов, и поэтому так и не выяснили, чего же от них хотели. Наоборот, услышав крик, Кристиан еще сильнее вдавил в пол педаль газа. А мгновением позже город остался позади и они уже мчались меж полей к Парижу, от которого их отделяло двести километров.
– С Германией покончено. – Усталый, тонкий голос Брандта звучал достаточно громко, чтобы перекрыть свист встречного ветра. Их по-прежнему окружали поля, перемежающиеся редкими спящими домами и амбарами. – Только сумасшедший этого еще не понимает. Ты же сам видишь, что происходит. Катастрофа. Коллапс. Всем на все наплевать. Солдаты, целый миллион солдат, предоставлены сами себе. Спасайся кто как может. Миллион солдат, без офицеров, без еды, без боеприпасов, оставлен на произвол судьбы. Американцы могут взять их в плен в удобное для себя время. Или убить, если они вдруг решат оказать сопротивление. Германия больше не может содержать армию. Возможно, когда-нибудь удастся поднакопить резервы и создать новую линию фронта, но это ничего не изменит. Да, можно выиграть еще какое-то время, заплатив жизнями солдат. Вот они, похороны романтики викингов. Клаузевиц и Вагнер, генеральный штаб и Зигфрид[82] в последней сцене на кладбище. Я такой же патриот, как и любой другой немец. Видит Бог, я верно служил Германии, делал все, что в моих силах, в Италии, России, теперь здесь, во Франции… Но я слишком цивилизован, чтобы участвовать в том, что творится сейчас. Я не верю в викингов. У меня нет желания гореть в погребальном костре, который разожжет Геббельс. Разница между цивилизованным человеком и диким зверем в том, что первый, потерпев поражение, это понимает и предпринимает определенные шаги для собственного спасения… Слушай, когда о войне еще только говорили, я хотел стать гражданином Франции, даже подал прошение, но потом отозвал его. Потому что я чувствовал, что нужен Германии. – Брандт явно пытался убедить не только Кристиана, но и самого себя в своей честности, прямоте, добрых намерениях. – И я верно ей служил. Делал все что мог. Господи, какие я отснял фотографии! На какой ради них шел риск! Но теперь фотографии не нужны. Некому их печатать, некому в них верить. Они никому не тронут душу, если и попадут на страницы газет или журналов. Свой фотоаппарат я обменял у крестьянина на десять литров бензина. Война больше не объект для фотосъемки, потому что та война, которую стоило фотографировать, закончилась. И сейчас победитель добивает побежденного. Это пусть фотографируют американцы. Зачем проигравшим фиксировать на пленке процесс собственного уничтожения? Никто от них этого и не требует. Послушай, когда солдат вступает в армию, в любую армию, она как бы заключает с ним договор. По этому договору армия вправе требовать, чтобы солдат отдал за нее жизнь. Но никто не может требовать от человека, чтобы он отдал жизнь, заведомо зная, что толку от этого не будет. Если правительство в эту самую минуту не просит мира – а признаков этого не наблюдается, – значит, оно нарушает договор и со мной, и с любым другим солдатом, который находится на территории Франции. Мы ему ничего не должны. Ни-че-го.