– Я тебе верю, – ответил Кристиан. И он действительно верил. Каковы бы ни были недостатки Франсуазы, в лживости ее нельзя было упрекнуть.
– Не думай, что это далось мне легко. Я не монахиня.
– Это точно. Готов под этим расписаться.
Франсуаза, однако, не рассмеялась.
– Не только ты подкатывался ко мне. Многие солдаты и офицеры. Такие бравые, такие разные… Но ни один, ни один… Завоеватели не получали ничего… До этой ночи…
Кристиана охватила смутная тревога.
– Тогда почему… почему ты передумала?
– Потому что теперь все встало на свои места – Франсуаза лениво и удовлетворенно рассмеялась. – Все препятствия устранены. Ты ведь больше не завоеватель, мой милый, ты беглец… – Она повернулась, поцеловала Кристиана. – А теперь пора спать…
Передвинувшись на свою половину кровати, Франсуаза легла на спину и вытянула руки вдоль туловища. Простыня мягко облегала ее тело. Вскоре она заснула, и в тишине комнаты послышалось ее ровное, ритмичное дыхание.
Кристиан спать не мог. Он лежал вытянувшись, прислушиваясь к дыханию спящей рядом молодой женщины, смотрел на луну, едва видимую сквозь занавески, на потолок. Снаружи вновь донесся звук приближающихся шагов патруля. Он достиг пика, когда патруль поравнялся с домом, а потом растворился во тьме. Но топот кованых сапог уже не ласкал слух, Кристиан не мог сказать, что он не имеет к нему никакого отношения.
Она сказала, что он беглец, вспомнил Кристиан, в ушах его вновь зазвучал ее тихий, насмешливый голос. Чуть повернув голову, он посмотрел на Франсуазу и решил, что даже во сне в уголках ее рта прячется победоносная улыбка. Кристиана Дистля, уже не завоевателя, а беглеца, допустили к телу Парижанки. «В конце концов французы нас побьют, – вновь подумал он. – И они об этом знают».
Кристиан смотрел на это красивое женское лицо и чувствовал закипающий в душе гнев. Его соблазнили, использовали, чтобы доказать свое превосходство! А пьяный Брандт, выбившийся из сил, но полный разных надежд, лежит сейчас в соседней комнате, пойманный в другую ловушку, но с той же торговой маркой «сделано во Франции».
Теперь он возненавидел и Брандта, который с такой готовностью полез в расставленную западню. Кристиан подумал о людях, с которыми сводила его судьба и которые были уже мертвы. Гарденбург, Краус, Бер, храбрый француз, защищавший дорогу на Париж, паренек на велосипеде, крестьянин в подвале мэрии рядом с открытым гробом из неструганых досок, солдаты его взвода в Нормандии, раздетый до пояса, безумно храбрый американец у заминированного моста в Италии. Это несправедливо, думал он, не должны слабаки выживать, а сильные погибать. Брандт, который благодаря своей сметливости нежится сейчас в роскошной постели, оскорбляет память всех этих людей. Похоже, не так уж мало таких, как он, знающих, в какую дверь надо постучать, что сказать, чтобы ее открыли. Если сильные погибли, должны ли слабые наслаждаться благами жизни? Смерть – лучшее лекарство от роскоши, и за ней не надо далеко ходить. За четыре года у него погибли друзья, которым Брандт и в подметки не годился. Так есть ли у Брандта право жить и процветать на костях Гарденбурга? Цель оправдывает средства. Но неужели после стольких жертв цель теперь состоит в том, чтобы штатский Брандт, отсидев три или четыре месяца в американской кутузке, вернулся к своей французской женушке, принялся рисовать дурацкие картины и следующие двадцать лет извинялся перед победителями за погибших мужественных парней, которых он предал? С самого начала войны смерть шагала рука об руку с Кристианом. Так неужели теперь, в самом ее конце, подчиняясь сентиментальному чувству дружбы, он избавит от смерти того, кто ее более чем заслужил? Неужели этому научили его четыре года убийств?
Он не хотел больше думать о Брандте, похрапывающем сейчас в соседней спальне, не хотел оставаться в одной постели с этой красивой женщиной, которая так безжалостно использовала его. Кристиан бесшумно поднялся и голый подошел к окну. Посмотрел на крыши спящего города, залитые мягким светом луны, на улицы, хранящие память столетий, на реку, сверкающую вдали под перекинутыми через нее мостами. До него опять донеслись шаги патруля, шаги смелых парней, шагающих в полной опасности темноте. На мгновение он увидел их на перекрестке. Четверо парней на ночных вражеских улицах. Они знали, что опасность подстерегает их на каждом шагу, но честно выполняли свой долг, не прятались в кусты… Эти парни – настоящие его друзья.
Кристиан быстро оделся, стараясь не шуметь. Франсуаза шевельнулась, протянула руку к тому месту, где он только что лежал, но не проснулась. Рука показалась Кристиану белой змеей, греющейся на той половине кровати, что еще хранила теплоту его тела.
С сапогами в руке Кристиан подошел к двери, осторожно открыл ее и в последний момент обернулся. Франсуаза лежала в той же позе, вытянув руку, словно подзывая к себе покоренного любовника. И Кристиану вновь почудилось, что на ее губах играет удовлетворенная, торжествующая улыбка.
Кристиан переступил порог и закрыл за собой дверь.
Пятнадцать минут спустя он стоял перед столом полковника СС. Город спал, эсэсовцы – нет. В комнатах горел яркий свет, люди приходили и уходили, стрекотали пишущие машинки и телетайпы. Происходящее напоминало лихорадочную суету на заводе, выполняющем экстренный заказ во внеурочное время.
За столом сидел бодрый полковник. Он был невысокого росточка, носил очки в тяжелой роговой оправе, однако этого человека нельзя было причислить к категории кабинетных работников. В узких губах, в холодном и подозрительном взгляде бесцветных глаз, увеличенных стеклами очков, читалась постоянная готовность к быстрым и решительным действиям.
– Очень хорошо, сержант, – говорил полковник. – Вы пойдете с лейтенантом фон Шлайном, укажете дом и подтвердите личность дезертира и двух укрывающих его женщин.
– Слушаюсь, господин полковник.
– Вы не ошиблись, предположив, что вашей воинской части больше нет, – бесстрастно продолжал полковник. – Ее окружили и уничтожили пять дней назад. Вы проявили немалое мужество и отвагу, чтобы спастись… – В интонациях полковника Кристиану вдруг послышалась ирония, и ему стало как-то не по себе. Он, конечно, понимал, что ставить людей в неловкое положение – стандартный прием полковника, но вдруг за его словами скрывался тайный смысл? – Я отдам приказ подготовить для вас командировочное предписание и проездные документы. Поедете в Германию в краткосрочный отпуск, а там вас припишут к новой части. Очень скоро, – голос полковника по-прежнему оставался бесстрастным, – такие люди, как вы, понадобятся нам на территории Фатерланда. На сегодня все. Хайль Гитлер!
Кристиан козырнул и вместе с лейтенантом фон Шлайном, тоже носившим очки, вышел из кабинета.
В маленьком автомобиле, за которым катил грузовик с солдатами, Кристиан спросил лейтенанта:
– Что его ждет?
– Его? – Лейтенант зевнул, снял очки. – Завтра мы его расстреляем. В день мы расстреливали с десяток дезертиров, но сейчас, при отступлении, их стало чуть больше. – Он вновь надел очки. – Эта улица?
– Да, – кивнул Кристиан. – Остановитесь здесь.
Маленький автомобиль затормозил у хорошо знакомой двери. Грузовик остановился за ним, солдаты спрыгнули на брусчатку мостовой.
– Подниматься с нами не обязательно, – предупредил фон Шлайн. – Сцена будет не из приятных. Назовите этаж и скажите, какая нам нужна дверь, а остальное я возьму на себя.
– Верхний этаж, – ответил Кристиан. – Первая дверь направо.
– Отлично! – бросил фон Шлайн. Он говорил высокомерным, пренебрежительным тоном, словно хотел поведать всем, что армия недооценивает его таланты. Лениво махнув рукой четверым солдатам, фон Шлайн по ступеням поднялся к двери подъезда и властно нажал на кнопку звонка.
Стоя у края тротуара, привалившись к автомобилю, который доставил его сюда из эсэсовского штаба, Кристиан слышал траурное дребезжание звонка в комнате консьержки, запрятанной в глубинах спящего дома. Фон Шлайн и не думал убирать палец с кнопки. Кристиан закурил, глубоко затянулся. Он же всех перебудит, мелькнуло у него в голове. Этот фон Шлайн просто идиот.
Наконец звякнула цепочка, Кристиан услышал сонный, раздраженный голос консьержки. Фон Шлайн что-то рявкнул по-французски, и дверь распахнулась. Лейтенант и четверо солдат вошли в подъезд, дверь закрылась.
Кристиан шагал взад-вперед, нервно курил. Уже начала заниматься заря, и перламутровый свет, смешиваясь с таинственно-синими и серебристо-зелеными тонами ночи, плыл по улицам, окутывал дома Парижа. Ни один другой город не мог сравниться по красоте с Парижем, и за это Кристиан люто его ненавидел. Скоро он уедет и никогда больше не увидит Париж. Его это только радовало. Пусть этот город остается французам, изворотливым обманщикам, которые всегда побеждают… Он же сыт Парижем, да и всей Францией, по горло. Волшебный луг, который он видел перед собой, на деле оказался вязким болотом. Манящая красота обернулась гнусной западней с умело поставленной приманкой, и эта западня грозила смертью тому, кто еще сохранил в себе честь и достоинство. Обманчиво мягкая Франция обезоруживала всех, кто пытался напасть на нее. Обманчиво веселая, она завлекала своих завоевателей в глубины черной меланхолии. Давным-давно военные врачи проявили удивительную прозорливость. Циничные научные мужи снабдили армию единственным средством, необходимым для покорения Франции и Парижа, – тремя тюбиками сальварсана…
Вновь распахнулась дверь. Брандт в штатском пальто, наброшенном поверх пижамы, вышел в сопровождении двух солдат. За ними появились Франсуаза и Симона в халатах и шлепанцах. Симона рыдала, по-детски сотрясаясь всем телом. Франсуаза смотрела на солдат с ледяным презрением.
Кристиан мельком взглянул на своего приятеля. На заспанном лице Брандта отражалась лишь бесконечная усталость. Кристиан ненавидел это прорезанное морщинами, изнеженное лицо. Это было лицо человека, отказавшегося от борьбы и ради спасени