Он закрыл глаза. «Кто-то должен написать мне письмо, – подумал Майкл, – и объяснить, какие испытания выпали на мою долю». За последний месяц с ним происходило много разного. Он чувствовал, что потребуются годы, чтобы рассортировать все впечатления, разложить их по полочкам, докопаться до истинного смысла случившегося. Ведь за всей этой пальбой, захватами городов, тряской в пыльных колоннах под жарким солнцем Франции, за размахиванием рук, поцелуями девушек, выстрелами снайперов и пожарами кроется что-то очень глубокое и важное. Этот месяц ликования, хаоса, смерти, думал он, должен помочь человечеству найти ключ к пониманию причин войн и насилия, помочь осознать роль Европы и Америки.
С той ночи в Нормандии, когда Павон так жестко поставил Майкла на место, он отказался от мысли принести хоть какую-то пользу на этой войне. «Но теперь, – думал он, – я должен попытаться хотя бы понять эту войну…»
Но с обобщениями ничего не выходило, не мог он сказать: «Американцы такие-то и такие-то, вот почему они побеждают», или: «Особенности характера французов приводят к тому, что они ведут себя так-то и так-то», или: «Ошибка немцев в том…»
Вершащееся вокруг насилие, раздающиеся со всех сторон вопли и крики смешались в голове Майкла, слились в неистовую, многоплановую, бесконечную драму. Эта драма будоражила его сознание, не давала спать, хотя он валился с ног от усталости. Он никак не мог от нее отделаться, даже в такие моменты, как сейчас, когда в этом тихом, сером, безлюдном французском городке его жизнь, возможно, висит на очень тонком волоске.
Журчание воды смешивалось с шуршанием по бумаге карандаша Кейна. Закрыв глаза, привалившись спиной к каменной стене, в легкой дреме, которая теперь заменяла ему сон, Майкл перебирал в памяти бурные события последнего месяца…
Названия… Названия залитых солнцем городов, словно абзац из Пруста: Мариньи, Кутанс, Сен-Жан-ле-Тома, Авранш, Понторсон, разомлевшие в тепле приморского лета в волшебной стране, где овеянные легендами Нормандия и Бретань сливаются в серебристо-зеленой манящей дымке. Что сказал бы этот болезненный француз, затворившийся в комнате с обитыми пробкой стенами, о столь милых его сердцу приморских провинциях в жарком и страшном августе 1944 года? Какими строками описал бы он изменения в архитектуре церквей четырнадцатого столетия, внесенные недрогнувшей рукой артиллериста, стреляющего из 105-миллиметрового орудия, и летчика, пилотирующего пикирующий бомбардировщик? Какое впечатление произвели бы на него разлагающиеся дохлые лошади в придорожных канавах под кустами боярышника и сожженные танки с их характерным запахом сгоревших металла и плоти? Какими изящными, тонкими, не чуждыми отчаяния фразами месье де Шарлюс и мадам де Герман выразили бы свое мнение о новых пилигримах, бредущих по старым дорогам мимо Мон-Сен-Мишеля?
…«Я иду уже пять дней, – произнес молодой парень, судя по выговору, уроженец Среднего Запада, оказавшийся рядом с джипом, – но еще ни разу не выстрелил. Только поймите меня правильно, я не жалуюсь. Черт, да я готов шагать за ними хоть до Ада, если от меня лишь это требуется…»
…В Шартре, на площади напротив кафедрального собора, мрачный немолодой капитан, привалившись к боку танка «шерман», говорил: «Я не понимаю, почему столько лет люди так расхваливали эту страну. Господи Иисусе, да здесь нет ничего такого, что мы в Калифорнии не сделали бы лучше…»
…Шоколадно-коричневый карлик в красной феске танцевал среди саперов с миноискателями и танкистов, ожидающих, пока им скажут, что путь свободен. Они хлопали карлику и поили его кальвадосом, который утром подарили им местные жители, сплошной стеной стоявшие на обочине, приветствуя их появление…
…На разрушенной улице два пьяных старика вручили Павону и Майклу маленькие букетики незабудок и герани. В их лице старики поздравляли с приходом в свой город всю американскую армию, хотя могли бы задать интересный вопрос: почему четвертого июля, когда в городе не было ни единого немца, армия сподобилась обратить на него свое пристальное внимание и за тридцать минут превратила в руины?
…Немецкий лейтенант, взятый в плен разведкой 1-й дивизии, в обмен на пару чистых носков указал точное местонахождение своей батареи 88-миллиметровых орудий еврею-беженцу из Дрездена, ныне сержанту военной полиции.
…Очень серьезный французский крестьянин все утро выкладывал на вечнозеленой изгороди, тянущейся вдоль дороги, громадную надпись из роз: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, США!», чтобы поприветствовать солдат, которые поедут мимо его дома. Другие крестьяне и их жены прямо у дороги устроили ложе из цветов для убитого американца, усыпали его розами, флоксами, пионами, ирисами, и в то летнее утро смерть на какие-то мгновения превратилась в веселое, чарующее, трогательное событие, но проходящие пехотинцы огибали стороной эту яркую цветочную клумбу.
…Тысячи пленных немцев, и ужасное ощущение, которое испытываешь, вглядываясь в их лица: нет в них никаких признаков, указывающих на то, что именно эти люди поставили Европу с ног на голову, уничтожили тридцать миллионов человек, загоняли в газовые камеры мирное население, вешали, пытали, мучили людей, проживающих на огромной территории протяженностью в три тысячи миль. Теперь эти лица выражали лишь усталость и страх. Честно говоря, если этих людей переодеть в американскую форму, они бы выглядели так, словно только что прибыли из Цинциннати[85].
…На похоронах одного из участников Сопротивления в маленьком городке неподалеку от Сен-Мало артиллерия огибала тащившийся по дороге катафалк, запряженный четверкой лошадей, и длинную процессию горожан, одетых в лучшие одежды. Глотая пыль, эти люди шли на кладбище, чтобы пожать руку родственникам убитого, стоявшим у ворот. Молодой священник, отпевавший покойника в кладбищенской церкви, на вопрос Майкла: «Кого хоронят?» – ответил: «Не знаю, мой друг. Я из другого города…»
…Плотник в Гранвилле, уроженец Канады, которого немцы заставили строить береговые укрепления, качал головой и говорил: «Теперь это не имеет значения, дружище. Вы пришли слишком поздно. В сорок втором, сорок третьем я бы пожал вам руку и обрадовался вашему приходу. А теперь… – Он пожал плечами. – Слишком поздно, дружище, слишком поздно…»
…Пятнадцатилетний подросток в Шербуре злился на американцев. «Они же идиоты! – с жаром восклицал он. – Клюют на тех же девок, которые жили с немцами! Демократы! Фу! Плевал я на таких демократов! Я лично, – похвалялся парнишка, – обрил волосы четырем соседским девчонкам, потому что они ложились под немцев. И сделал это задолго до высадки союзников, когда было опасно. И я сделаю это снова, да, снова обрею…»
…В борделе мадам, сидевшая у конторки, собирая деньги с выстроившихся в очередь солдат, выдавала каждому полотенце и крошечный кусочек мыла и говорила: «Будь поласковее с маленькой девочкой, дорогой, будь поласковее». И солдаты поднимались в комнаты наверху, унося с собой карабины и автоматы…
Стелвато храпел, карандаш Кейна все шуршал по бумаге. Ни звука не доносилось из серого городка. Майкл встал, подошел к мостику, посмотрел на текущую под ним темно-коричневую воду. Если уж восемьсот немцев хотят напасть на город, хорошо бы им поторопиться, подумал он. Но будет еще лучше, если сейчас появится оперативная группа, а с ней Павон. Война становится куда более терпимой, если тебя окружают сотни солдат, ты ни за что не несешь ответственности и точно знаешь, что есть специально обученные люди, задача которых – решать твои проблемы. Здесь же, на старинном, заросшем мхом мостике через безымянную темную речушку, в забытом Богом, замершем городе, Майкла не покидало ощущение, что его бросили. Всем до лампочки, что восемьсот немцев войдут в город и тебя пристрелят. Всем наплевать, вступишь ли ты с ними в бой, сдашься или спасешься бегством… Почти как на гражданке, с усмешкой подумал Майкл, никому нет дела, жив ты или мертв…
«Дам Павону и его оперативной группе еще тридцать минут, – решил Майкл, – а потом смотаюсь отсюда. Поеду искать американскую армию. Я без нее никуда».
Он с тревогой посмотрел на небо. Что-то зловещее, угрожающее виделось ему в низких, серых, набухших дождем облаках. А ведь до этого ярко светило солнце. Солнце говорило о том, что удача на твоей стороне. И ты не удивлялся, что пуля снайпера, пущенная в тебя, пролетала мимо, ты не сомневался, попав под сильный обстрел неподалеку от Авранша и выпрыгнув из джипа на труп американского капрала-танкиста, что с тобой на этот раз ничего не случится… И даже когда полковой командный пункт под Сен-Мало накрыла немецкая артиллерия (заезжий генерал, который проводил оперативное заседание, еще схватил телефонную трубку и начал орать: «Что делает этот чертов корректировщик? Чего он кружит над нами? Почему еще не засек эту батарею? Свяжитесь с ним и прикажите немедленно уделать подонков!»), когда дом ходил ходуном, но все оставались на местах, поскольку без приказа генерала никто не посмел покинуть помещение, когда солдаты, несшие вахту у командного пункта, забились в окопы, ты знал, что беда пройдет стороной… Потому что в небе ярко светило солнце.
А вот сегодня ситуация изменилось. Солнце спряталось за облаками, и ощущение, что удача с тобой, исчезло.
Веселый солнечный марш, похоже, закончился. Маленькая девочка, поющая «Марсельезу» в баре Сен-Жана; спонтанная демонстрация жителей маленького городка Миньяк, высыпавших на улицу в тот момент, когда в город вошли первые пехотинцы; бесплатный коньяк в Ренне; монахини и дети, выстроившиеся вдоль дороги под Ле-Мансом, отряд бойскаутов, с серьезными лицами совершающих воскресный марш-бросок под Алансоном рядом с катящей по дороге танковой частью; семьи, несмотря ни на что загорающие под ярким солнышком на берегах реки Вилен; вскинутые пальцы в виде буквы V – знака победы; флаги; бойцы Сопротивления, с гордым видом конвоирующие пленников, – все это исчезло, осталось в другой эре. Сегодня, похоже, начинались новые времена, серые, несчастливые…