– Где Павон? – спросил Майкл. – Он приедет сюда?
Моррисон и Крамер все смотрели на убитых немцев. Как и большинство солдат в их части, за все время, проведенное во Франции, настоящих боев они не видели, а потому случившееся произвело на них неизгладимое впечатление.
– Планы изменились, – ответил Крамер. – Оперативная группа направлена по другому маршруту. Павон послал нас за вами. Он в Рамбуйе, в часе езды отсюда. Все ждут дивизию лягушатников, которая первой должна войти в Париж. Дорогу мы знаем. Никки, следуй за нами.
Стелвато вопросительно взглянул на Майкла. Тот испытывал безмерное облегчение: теперь решения будут принимать другие, а не он.
– Заводи двигатель, Никки. Поехали.
– А неплохой городишко. – Крамер огляделся. – Как думаешь, лягушатники нас не накормят?
– Я бы сейчас с удовольствием съел стейк, – поддержал его Моррисон. – С жареной картошкой по-французски.
Но Майкл не хотел и слышать о том, чтобы провести лишнюю минуту в этом городе, под холодными, оценивающими взглядами местных жителей, рядом с трупами немцев, лежащими у перевернутого автомобиля.
– Поехали к Павону. Он нас заждался.
– Кто действует мне на нервы, так это рядовые первого класса, – пробурчал Моррисон. – Уайтэкр, тебя давно пора понизить в звании.
Стелвато развернул джип и последовал за Моррисоном. Майкл застыл на переднем сиденье. Он отводил глаза от ступеней гостиницы, на которых в окружении соседей стояла мадам Дюмулен.
– Месье! – громко, командным голосом крикнула мадам Дюмулен. – Месье!
Майкл вздохнул.
– Тормозни, – сказал он Стелвато.
Стелвато нажал на педаль тормоза и на клаксон, подав сигнал Моррисону. Тот тоже остановил свой джип.
Мадам Дюмулен во главе толпы двинулась через площадь.
Она подошла к джипу, за ней стояли крестьяне, лавочники, ремесленники в старой, мешковатой, поношенной одежде.
– Месье, – мадам Дюмулен вновь скрестила руки на груди, ее свитер широкими складками облегал мощные бедра, – вы намерены уехать?
– Да, мадам, – кивнул Майкл. – У нас приказ.
– А как же восемьсот немцев? – Мадам Дюмулен едва сдерживалась, чтобы не перейти на крик.
– Я сомневаюсь, что они вернутся.
– Он сомневается, что они вернутся, – передразнила Майкла мадам Дюмулен. – А если немцы ничего не знают о ваших сомнениях, месье? Что будет, если они вернутся?
– Мне очень жаль, мадам, – устало отозвался Майкл. – Мы должны ехать. Если же немцы вернутся, чем смогут вам помочь пять американцев?
– Вы нас бросаете! – вскричала мадам Дюмулен. – Немцы вернутся, увидят эти четыре трупа и перебьют всех мужчин, женщин и детей, которые живут в нашем городе. Вы должны остаться и защитить нас!
Майкл оглядел свое войско. Пятеро солдат: Стелвато, Кейн, Моррисон, Крамер, он сам и еще два джипа, замерших на этой проклятой площади. Кейн – единственный, кто участвовал в бою, да и то дневную норму он перевыполнил. «Господи, – подумал Майкл, вновь поворачиваясь к мадам Дюмулен, этой приземистой женщине, преисполненной святой ярости и требовавшей от него невозможного, – Господи, что мы можем противопоставить целому батальону?»
– Мадам, толку от нас не будет. Мы ничем не можем вам помочь. Мы не командиры. Мы идем, куда нам говорят, и делаем то, что нам приказывают. – Майкл смотрел поверх головы мадам Дюмулен, окидывая взглядом озабоченные, осуждающие лица горожан. Он старался донести до них свои добрые намерения, свое сочувствие, свою беспомощность, но не встретил понимания у этих испуганных людей, думающих, что их оставляют на верную смерть, которую им предстоит принять сегодня же среди руин своих домов. – Извините, мадам. – Майкл чуть не плакал. – Я ничем не могу вам помочь.
– Вы не имели права приезжать сюда, – неожиданно ровным, спокойным голосом заявила мадам Дюмулен, – если знали, что не останетесь. Танки вчера вечером, сегодня утром – вы… Даже если идет война, даже если вы американцы, нельзя так обращаться с людьми…
– Никки, – Майкл повернулся к Стелвато, – поехали отсюда. Быстро!
– Это мерзко, – говорила мамам Дюмулен, обращаясь к своим соседям. – Это мерзко, бесчеловечно…
Концовки Майкл не услышал. Он не оглянулся, их джип выезжал с площади, а потом из города. Вслед за Крамером и Моррисоном они направлялись туда, где их ждал полковник Павон.
На столе стояли бутылки шампанского, в которых отражались огоньки сотен свечей, освещавших ночной клуб. В битком набитом зале мундиры дюжины армий смешались с яркими, пестрыми платьями, обнаженными плечами, пышными прическами. Говорили все и сразу. Освобождение Парижа днем раньше, сегодняшний парад, выстрелы снайперов с крыш… тема для разговора находилась без труда. Все не столько говорили, сколько кричали, иначе слова тонули в модной мелодии «Скорее в Буффоло», которую наигрывали твое музыкантов, устроившихся в углу на маленькой эстраде.
Павон сидел напротив Майкла, широко улыбаясь, с сигарой во рту, одной рукой обнимая крашеную блондинку с длинными накладными ресницами. Иногда он взмахивал сигарой, салютуя Майклу, зажатому между корреспондентом Акерном, который все собирался написать статью о природе страха, и одетым с иголочки пилотом французской военной авиации средних лет.
За их столиком сидели и два изрядно выпивших американских корреспондента. С очень серьезным видом, никого не замечая, они обменивались резкими, отрывистыми фразами, словно копировали разговор двух больших начальников.
– Генерал, – чеканил первый корреспондент, – я вышел к реке. Какие будут приказания?
– Форсируйте эту чертову реку.
– Не могу, сэр. На другом берегу восемь бронетанковых дивизий.
– Отстраняю вас от командования. Если вы не можете форсировать реку, я найду того, кто сможет.
– Откуда ты родом, дружище? – спросил первый корреспондент.
– Из Ист-Сент-Луиса.
– Дай руку!
Они обменялись крепким рукопожатием.
– Освобождаю тебя от командования, – изрек второй корреспондент.
Оба осушили бокалы и все с тем же серьезным видом уставились на танцующих.
– Вы и представить себе не можете, какие славные это были денечки, – говорил французский пилот, который совершил три боевых вылета в составе Королевского воздушного флота, а теперь прибыл в Париж для осуществления взаимодействия со 2-й французской бронетанковой дивизией. Речь шла о 1928 годе, когда француз стажировался в одной брокерской конторе на Уолл-стрит и жил в Нью-Йорке. – Я снимал квартиру на Парк-авеню. – Пилот блаженно улыбнулся. – По четвергам приглашал своих друзей на коктейль. Я предъявлял к ним только одно требование: каждый должен приводить девушку, которая еще не бывала у меня. Господи, да в моей квартире перебывали сотни девушек. – Он покачал головой, вспоминая счастливую, беззаботную молодость. – А потом поздним вечером мы ехали в Гарлем. Эти негритянки, эта музыка! Вспомнишь – душа замирает! – Он осушил девятый бокал шампанского и лучезарно улыбнулся Майклу. – Я знал Сто тридцать пятую улицу лучше, чем Вандомскую площадь. После войны обязательно вернусь в Нью-Йорк. Может, даже сниму себе квартиру на Сто тридцать пятой улице.
Негритянка в черной кружевной шали поднялась из-за другого столика, подошла к ним, поцеловала пилота.
– Мой дорогой лейтенант! До чего же приятно видеть французского офицера.
Пилот встал, поклонился, спросил негритянку, не желает ли та потанцевать. Дама с готовностью устремилась в его объятия, и парочка направилась к танцплощадке. Оркестр играл румбу, и пилот, стройный и элегантный в своей новенькой синей форме, танцевал, как кубинец, покачивая корпусом, лицо его было серьезным, вдохновенным.
– Уайтэкр, – обратился к Майклу Павон, – ты будешь полным идиотом, если когда-нибудь уедешь из этого города.
– Полностью с вами согласен, полковник. По окончании войны я попрошу демобилизовать меня прямо на Елисейских полях. – В тот момент Майкл не кривил душой. Еще в потоке грузовиков, увидев над крышами шпиль Эйфелевой башни, он осознал, что наконец-то приехал в родной дом. А потом, в водовороте поцелуев, рукопожатий, приветственных криков, жадно читал названия, которые еще с юношеских лет запали в память: улица Риволи, площадь Оперы, бульвар Капуцинов. Он буквально чувствовал, как его покидают отчаяние, чувство вины. Даже внезапно вспыхивающая пальба в парках, среди монументов, когда оставшиеся в городе немцы спешили израсходовать последние патроны, прежде чем сдаться в плен, не портила впечатления от знакомства с древним городом. И пролитая на улицах кровь, и раненые и убитые, которых торопливо уносили на носилках санитарки Сопротивления, лишь добавляли необходимого драматизма, оттеняя величие свершившегося события – освобождения столицы Франции.
Майкл прекрасно понимал, что ему никогда не удастся вспомнить, как это было на самом деле. Он будет помнить лишь море поцелуев, губную помаду на кителе, объятия, ощущение, что ты могучий, неуязвимый, желанный…
– Эй, вы! – рявкнул первый корреспондент.
– Да, сэр, – ответил второй.
– Где находится штаб Второй танковой дивизии?
– Не знаю, сэр. Я только что прибыл из Кэмп-Шанкса.
– Отстраняю вас от командования.
– Слушаюсь, сэр.
Они осушили еще по бокалу.
– Помнится, – повернулся к Майклу Акерн, – при нашей последней встрече я спрашивал тебя о природе страха.
– Да. – Майкл дружелюбно смотрел на обгоревшее под солнцем лицо, серьезные серые глаза. – Спрашивал. Почем нынче страх на издательском рынке?
– Я решил об этом не писать, – сообщил Акерн. – Эта тема изъезжена вдоль и поперек. Тут потрудились и писатели, пришедшие в литературу после предыдущей войны, и психоаналитики. Страх стал респектабельным, о нем не говорит и не пишет только ленивый. Но так к нему относятся только штатские, потому что солдат он волнует куда меньше, хотя писатели и пытаются убедить нас в обратном. Короче, сама идея о том, что война невыносима для человека, в корне неверна. Я внимательно наблюдаю за происходящим, стараюсь не упустить ни одной мелочи. Война – это наслаждение, она приносит радость практически каждому ее участнику. Это нормально и естественно. Что больше всего поразило тебя за последний месяц во Франции?