– Зрелище приятное, – прокомментировал Акерн, – но слишком обыденное, чтобы вызвать интерес с литературной точки зрения. В конце концов, вполне естественно, что после такой победы освободители и освобожденные пляшут и поют. А вот где мне хотелось бы побывать, так это в царском дворце в Севастополе, когда молодые кадеты наполнили бассейн шампанским из царских подвалов и десятками бросали в него голых балерин, ожидая, когда придут красные и всех их расстреляют. – Акерн поднялся. – Я должен поучаствовать в этом действе.
Шатаясь, он пробрался между столиками и положил руки на талию Мейбл Каспер, уроженки Скенектади, которая пристроилась в хвост танцующим и, виляя бедрами, громко пела вместе со всеми.
Девушка в цветастом платье уже стояла у столика, улыбаясь Майклу.
– Потанцуем? – мягко спросила она, протягивая руку.
– Потанцуем, – ответил Майкл и взял ее за руку. Они встали в ряд, сначала девушка, за ней Майкл; ее бедра возбуждающе двигались под тонким шелком платья.
Теперь уже танцевали все, длиннющая змея кольцами опутывала танцплощадку, извиваясь между столиками.
– «На линии Зигфрида развесим мы белье, – пели они. – Мамаша, подскажи, где грязное старье».
Майкл хриплым голосом пел вместе со всеми, чуть ли не громче всех, крепко держась за восхитительную тонкую талию девушки, которая выбрала его из десятков молодых победителей, праздновавших в этот вечер освобождение Парижа. Захваченный гремящей музыкой, выкрикивая грубые, торжествующие слова, вспоминая, с каким сарказмом бросали эти слова немцы в лицо англичанам, которые впервые пропели их в 1939 году, Майкл чувствовал, что в эту ночь все мужчины – его друзья, все женщины – его возлюбленные, все города принадлежат ему, во всех победах есть его лепта, а жить он будет вечно…
– «На линии Зигфрида развесим мы белье…» – горланили танцоры, освещенные мерцающим пламенем свечей, и Майкл верил, что он жил ради вот этих мгновений, ради них пересек океан, ради них взял в руки винтовку, ради них избежал смерти.
Песня закончилась. Девушка в цветастом платье повернулась, прильнула к Майклу, обняла его, поцеловала. От аромата духов и винных паров голова у него пошла кругом, а вокруг запели снова, на этот раз «Старое доброе время», сентиментальную, трогательную песню, которая словно перенесла его на новогоднюю вечеринку в Нью-Йорк.
Французский пилот, живший в 1928 году на Парк-авеню, принимавший там гостей и посещавший с ними по ночам Гарлем, который трижды совершал боевые вылеты в составе эскадрильи «Лотарингия», в то время как друзья его все эти годы умирали, который наконец-то вернулся в Париж и теперь плакал от радости, пел, не стесняясь слез, катящихся по его постаревшему, но все еще красивому лицу: «…Разве забудем мы старых друзей…» Одной рукой он обнимал за плечо Павона, а в глазах его стояла ностальгия по прошлому и надежда возродить это прошлое в будущем.
Девушка вновь поцеловала Майкла, уже более страстно. Он закрыл глаза и покачивался вместе с ней в такт мелодии, заключив в объятия этот безымянный дар освобожденного города…
Пятнадцать минут спустя, когда Майкл с карабином на плече, девушка в цветастом платье, Павон и его крашеная блондинка шли по темным Елисейским полям по направлению к Триумфальной арке, неподалеку от которой жила девушка Майкла, налетели немецкие самолеты. Под деревом стоял грузовик, и Павон решил переждать налет, сидя на бампере, под символической защитой зеленой листвы.
Еще через две минуты Павон был мертв, а Майкл лежал на пахнущей асфальтом мостовой; он был в сознании, но не мог шевелить ногами.
Откуда-то издалека доносились голоса, и Майкл гадал, что случилось с девушкой в цветастом платье, пытался понять, как же все это произошло, ведь зенитки палили на другой стороне реки и он не слышал разрывов бомб…
Потом он вспомнил внезапно возникшую черную тень, с ревом выскочившую на перекресток… Автомобильная катастрофа… Майкл чуть не рассмеялся. Друзья, побывавшие в Европе, не раз предупреждали: «Берегись французских водителей».
Ноги по-прежнему не слушались Майкла. Когда луч фонаря осветил лицо Павона, оно было бледным как мел, словно Павон умер давным-давно. Потом Майкл услышал, как кто-то произнес:
– Смотрите-ка, американец! Он мертв. Эй, да он же полковник. Это ж надо. А выглядит как рядовой.
Майкл хотел сказать что-нибудь очень теплое и доброе о своем друге, полковнике Павоне, но и язык отказывался ему подчиняться. А когда Майкла подняли с асфальта, причем подняли со всей возможной осторожностью, учитывая, что их окружали темнота, неразбериха и женский плач, он тут же потерял сознание.
Глава 33
Сборный лагерь пополнения пехоты расположился на сырой равнине неподалеку от Парижа. Солдаты жили в палатках и немецких казармах, стены которых все еще украшали изображения рослых парней, улыбающихся стариков, пьющих пиво из больших кружек, и босоногих толстомясых деревенских девах, статью напоминающих першеронов. Многие американцы, прошедшие через этот лагерь, сочли необходимым зафиксировать это событие на тех же стенах, которые теперь пестрели надписями типа «Сержант Джо Захария, Канзас-Сити, Миссури» или «Майер Гринберг, рядовой первого класса, Бруклин, США».
Тысячи мужчин месили ноябрьскую грязь, ожидая отправки в дивизии для восполнения боевых потерь. Сдержанностью и молчаливостью они резко отличались от шумливых, вечно на что-то жалующихся американских солдат, которых Майклу доводилось видеть раньше. Стоя у входа в палатку, где ему отвели койку, и глядя на мокрые дождевики солдат, бесцельно слоняющихся по ротным линейкам, Майкл мысленно сравнивал этот лагерь с чикагскими бойнями, где запертый в загонах скот покорно ждет своей участи, чуя запах неизбежной смерти.
– Пехота! – горько жаловался молодой Спеер, сидевший на своей койке в палатке. – Меня послали на два года в Гарвард, обещали выпустить офицером, а потом передумали и все отменили. И вот я после двух лет в Гарварде всего лишь рядовой пехоты! Да что же у нас за армия!
– Не повезло, – сочувственно отозвался Кренек, занимавший соседнюю койку. – Тут ты прав, армия у нас – дерьмо. В ней все зависит от связей.
– Связи-то у меня есть, – резко ответил Спеер. – Как, по-твоему, я попал в Гарвард? Но мне уже никто не смог помочь, когда пришел приказ. Моя мать чуть не умерла от горя.
– Естественно, – сказал Кренек. – Такой удар для всех близких.
Майкл кисло улыбнулся и обернулся посмотреть, не насмехается ли тот над молодым человеком из Гарварда. Кренек служил пулеметчиком в 1-й дивизии. Он был ранен сначала в Сицилии, потом еще раз в День «Д» и теперь дожидался третьей отправки на фронт. Но Кренек, маленький, худощавый, смуглый паренек из трущоб Чикаго, искренне жалел молодого бостонского аристократа.
– Может, война закончится уже завтра, – вставил Майкл.
– Тебе сообщили об этом из ставки верховного главнокомандующего?
– Нет, но в «Звездах и полосах»[88] пишут, что русские каждый день продвигаются на пятьдесят миль.
– Русские. – Кренек покачал головой. – Я бы не ставил на то, что русские выиграют для нас войну. В конце концов для взятия Берлина привлекут Первую дивизию. Она и поставит точку в этой войне.
– Ты хочешь, чтобы тебя послали в Первую дивизию? – спросил Майкл.
– Господи, да нет же! – Кренек оторвал взгляд от карабина, который он чистил, сидя на койке. – Я хочу выйти из этой войны живым. Первая дивизия слишком хороша, и все это знают. Она слишком знаменита. Известность убивает. Если нужно высадиться на укрепленный берег, если надо взять неприступную высоту, если требуется возглавить атаку, сразу вспоминают о Первой дивизии. Если тебя направляют в Первую дивизию, лучше сразу пустить себе пулю в лоб. Я хочу, чтобы меня послали в серенькую, никому не известную дивизию, которая со времен Перл-Харбора не заняла ни одного города. Ранение – это самое лучшее, на что ты можешь рассчитывать в Первой дивизии. Меня дважды награждали «Пурпурным сердцем», и всякий раз меня поздравляли все солдаты нашего взвода. Первой дивизией командуют лучшие генералы нашей армии, они всегда рвутся в бой, ничего не боятся, а для солдата это верная смерть. Я уже навоевался, теперь мой девиз: пусть вся слава достанется другому. – Кренек вновь склонился над карабином и начал тщательно протирать маслом все металлические части.
– И как оно там? – нервно спросил Спеер, симпатичный блондин со светло-синими глазами. При взгляде на него в воображении возникала длинная череда гувернанток, тетушек и более дальних родственниц, которые по субботам водили его на концерты Кусевицкого[89]. – Каково служить в пехоте?
– В пехоте все одно и то же, – ответил Кренек. – Ты топаешь пехом, топаешь и снова топаешь.
– Слушай, я серьезно. Что там с тобой делают? Отправляют в часть и тут же посылают в бой?
– Если ты хочешь знать, подготавливают ли тебя к тому, с чем ты можешь столкнуться на поле боя, то ответ однозначный – нет. Во всяком случае, в Первой дивизии.
– А ты? – спросил Спеер Майкла. – В какой дивизии воевал ты?
Майкл подошел к своей койке, тяжело опустился на нее.
– Я не воевал на фронте. Служил в Управлении гражданской администрации.
– Управление гражданской администрации, – повторил Спеер. – Именно туда им и следует меня направить.
– В Управлении гражданской администрации? – удивленно переспросил Кренек. – Как ты мог получить там «Пурпурное сердце»?
– В Париже угодил под такси. Отделался переломом левой ноги.
– В Первой дивизии «Пурпурное сердце» за такое не дают! – гордо воскликнул Кренек.
– Я лежал в палате с двадцатью другими парнями, – пояснил Майкл. – Однажды приехал какой-то полковник и вручил всем по медали.
– Между прочим, пять баллов[90], – заметил Кренек. – Ты еще поблагодаришь Бога за сломанную ногу.