– Святый Боже, – покачал головой Спеер. – Что же это за порядки – направлять в пехоту человека со сломанной ногой!
– Она уже не сломана, – ответил Майкл. – Она действует. Может, внешне выглядит и не очень, но врачи гарантируют, что служить она мне будет как и прежде, особенно в сухую погоду.
– А почему тебя вновь не отправили в Управление гражданской администрации? – спросил Спеер.
– От сержанта и ниже в те же части не посылают, – пояснил Кренек. – Сержанты и нижние чины – расходный материал, взаимозаменяемые части.
– Спасибо, Кренек, – усмехнулся Майкл. – За последние девять месяцев никто не давал мне более лестной характеристики.
– Какой у тебя номер армейской специальности? – спросил Кренек.
– Семьсот сорок пять, – ответил Майкл.
– Семьсот сорок пять. Стрелок-пехотинец. Хорошая специальность. Взаимозаменяемая деталь. Мы все взаимозаменяемые детали.
Майкл видел, как кривится в гримасе отвращения красивый мягкий рот Спеера. Ему определенно не нравилось сравнение со взаимозаменяемой деталью. Годы, проведенные среди гувернанток и в гарвардских аудиториях, убедили его в собственной уникальности.
– Должны же быть дивизии, в которых новобранцам служится лучше, чем в других, – настаивал Спеер, озабоченный своим будущим.
– Убить могут в любой дивизии американской армии, – рассудительно ответил Кренек.
– Я хочу сказать, ведь есть же дивизии, где к новобранцу относятся как к человеку, а не сразу втаптывают в дерьмо.
– Должно быть, этих глупостей ты набрался в Гарварде, приятель, – усмехнулся Кренек. – Наверное, там тебя баловали всякими сказочками о прелестях армейской службы.
– Пэпага! – Спеер повернулся к другому солдату, который молча лежал на койке, уставившись на провисший сырой брезент над головой. – Пэпага, в какой ты служил дивизии?
Пэпага не повернул головы, продолжая разглядывать брезент.
– Я служил в зенитной артиллерии, – вяло ответил он.
Пэпага, толстяк лет тридцати пяти с изрытым оспинами лицом и длинными сухими черными волосами, целые дни проводил на койке. Майкл замечал, что частенько он даже не ходил в столовую. На рукавах его одежды остались следы сорванных сержантских нашивок. Пэпага никогда не участвовал в разговорах, которые вели в палатке другие солдаты, а его нежелание есть и понижение в должности окутывали Пэпагу ореолом загадочности.
– Зенитная артиллерия, – со знанием дела кивнул Кренек. – Неплохая служба.
– А почему ты здесь? – пожелал знать Спеер. В эту сырую ноябрьскую погоду, когда в воздухе носился запах бойни, Спеер тянулся к окружавшим его ветеранам, надеясь, что те хоть как-то успокоят его.
– Однажды, – Пэпага все смотрел в потолок, – я сбил три наших П-47.
В палатке повисла тишина. Майклу очень хотелось, чтобы Пэпага на том и закончил.
– Я был в расчете 40-миллиметрового орудия, – ровным, бесстрастным голосом продолжал Пэпага. – Наша батарея охраняла взлетно-посадочную полосу, на которой базировались П-47. Уже начало темнеть, а немцы имели привычку атаковать аэродром именно в это время суток. За два месяца у меня не было ни одного дня отдыха, мне ни разу не удалось выспаться, и тут еще я получил письмо от жены, в котором она написала, что у нее будет ребенок, хотя я уехал из дома два года назад…
Майкл закрыл глаза, все еще надеясь, что Пэпага на этом и закончит. Но видимо, многодневное молчание тяжелым камнем лежало на душе Пэпаги, и, начав говорить, он уже не мог остановиться.
– Короче, настроение у меня было хуже некуда, а приятель дал мне полбутылки мерка – это очень крепкий самогон, который гонят французские крестьяне, так и кусает горло, когда пьешь. Я все выпил, а когда несколько самолетов начали снижаться, послышались какие-то крики, и в голове у меня все смешалось. Понимаете, уже сгустились сумерки, а у немцев вошло в привычку… – Он замолчал, вздохнул, прикрыл глаза рукой. – Стрелок-то я хороший, я навел на них зенитку и открыл огонь. Начали стрелять и другие зенитки. И вот что я вам скажу: на третьем самолете я разглядел полосы на крыльях, звезду, наши опознавательные знаки, но ничего не мог с собой поделать. Самолет летел надо мной медленно, с опущенными закрылками, пытался сесть… Не могу объяснить, почему я продолжал стрелять… – Пэпага убрал руку. – Два самолета сгорели, – продолжал он бесстрастно. – Третий ударился о землю и перевернулся. Через десять минут ко мне подбежал полковник, командир авиационной группы. Это был совсем молодой парень, вы наверняка знаете таких полковников авиации. Его за что-то наградили Почетной медалью конгресса, когда мы еще сидели в Англии. Он подбежал ко мне, учуял запах спиртного, и я уж было подумал, что он пристрелит меня на месте. По правде говоря, я ни в чем не виню полковника, я это заслужил.
Кренек с резким стуком загнал на место затвор карабина.
– Но он меня не застрелил. Он повел меня на взлетно-посадочную полосу и показал, что осталось от обоих сгоревших летчиков, а потом заставил помогать нести третьего, из перевернувшегося самолета, к санитарной палатке. Потом этот летчик все равно умер.
Спеер нервно втянул в себя воздух, и Майкл пожалел молодого человека: не следовало ему такое слушать. Не пойдет этот рассказ ему на пользу, подумал Майкл, потому что в самое ближайшее время его не будут готовить к предстоящим боям, а сразу бросят на штурм линии Зигфрида.
– Меня взяли под стражу, чтобы отдать под трибунал, и полковник сказал, что будет требовать смертного приговора, но, повторяю, я не виню полковника и не держу на него зла, он еще совсем молодой и многого не понимает. Но потом они пришли ко мне и сказали: «Пэпага, мы дадим тебе шанс, под суд ты не пойдешь, тебя отправят в пехоту». «Как скажете», – ответил я. Меня разжаловали в рядовые, а за день до моего отъезда сюда ко мне зашел полковник и сказал: «Надеюсь, что в первом же бою тебе отстрелят яйца».
Пэпага замолчал. Лежал и смотрел в брезент над головой.
– Надеюсь, тебя не пошлют в Первую дивизию, – подал голос Кренек.
– Пусть посылают куда угодно, – ответил Пэпага. – Мне без разницы.
Снаружи раздался свисток. Все поднялись, надели дождевики и подшлемники и вышли на вечернее построение.
Из Штатов накануне прибыло большое пополнение, так что народу в роте было больше, чем полагалось по штатному расписанию. Под мелким, нудным дождем ботинки солдат медленно погружались в грязь. Сержант выкрикивал фамилии, солдаты откликались. Наконец сержант доложил: «Сэр, рота построена на вечернюю поверку. Согласно списочному составу все налицо». Капитан принял рапорт и отправился ужинать.
Однако сержант не распустил роту. Он прошелся вдоль первого ряда, вглядываясь в мокрые лица стоящих в грязи солдат. Ходили слухи, что до войны сержант танцевал в кордебалете. Это был стройный, атлетически сложенный мужчина, бледный, с резкими чертами лица. Грудь его украшали орденские ленточки «За примерное поведение и службу», «За оборону Америки», «За участие в операциях в Европе», но без звездочек, которые получали непосредственные участники сражений.
– Прежде чем вы пойдете на ужин, я хотел бы сказать вам пару слов, – процедил сержант.
По рядам пробежал едва слышный вздох. Война уже вступила в ту стадию, когда все знали, что от сержанта ничего хорошего не услышишь.
– Несколько дней назад на нас свалилась небольшая неприятность, – гаденько усмехнулся сержант. – Мы стоим у самого Парижа, и у некоторых парней возникла мысль смотаться туда на пару ночей и потрахаться. Если у кого-то из вас тоже бродят в головах подобные мысли, позвольте сообщить вам, что до Парижа они не добрались и, естественно, не потрахались. Сейчас они на пути в Германию, и готов спорить, назад они уже не вернутся. – Сержант вновь прошелся вдоль строя, уставившись в землю и засунув руки в карманы. Походка у него легкая, действительно как у танцора, думал Майкл, и выглядит он, как очень хороший солдат, аккуратный, подтянутый, умеющий носить форму… – Довожу для вашего сведения, что всем военнослужащим, приписанным к этому лагерю, в Париже бывать запрещено; военная полиция дежурит на всех дорогах и у входа во все увеселительные заведения, и она тщательно проверяет документы. У всех, и очень, очень тщательно.
Майкл вспомнил двух солдат, которые в полной выкладке маршировали взад-вперед перед канцелярией роты в Форт-Диксе, расплачиваясь за то, что решили попить пивка в Трентоне. В армии идет непрерывная борьба, думал он, загнанные в клетку животные пытаются вырваться на свободу хоть на час, хоть на день, ради кружки пива, ради девушки, а их за это наказывают по полной программе.
– Начальство здесь очень снисходительное, – продолжал сержант. – За самоволку не отдают под трибунал, как в Штатах. И в личном деле не появляется никаких записей. Ничто не помешает вам демобилизоваться с полагающимися привилегиями, если, конечно, вы до этого доживете. У нас другие методы. Если мы вас ловим, то прежде всего заглядываем в заявки на пополнение и говорим: «Ага, в этом месяце самые большие потери в Двадцать девятой дивизии». Тогда я лично готовлю приказ и направляю вас именно в эту часть.
– А ведь этот сукин сын – перуанец, – послышался шепот за спиной Майкла. – Я слышал о нем. Ведь он даже не гражданин Соединенных Штатов, а позволяет себе так разговаривать с нами.
Майкл с любопытством всмотрелся в сержанта. Действительно, смуглый, похож на иностранца. Раньше Майклу не доводилось видеть перуанцев, и на мгновение его позабавила мысль, что он стоит сейчас под французским дождем и выслушивает лекцию перуанского старшего сержанта, который раньше танцевал в кордебалете. Неисповедимы пути твои, демократия, одобрительно подумал он.
– Я давно работаю с пополнением, – вещал сержант. – Через этот лагерь на моих глазах прошли пятьдесят, а то и семьдесят тысяч солдат, поэтому я знаю, какие мысли бродят сейчас в ваших головах. Вы начитались газет, наслушались речей, вас все называют не иначе как «наши храбрецы, наши герои в хаки», вот у вас и создалось ощущение, что раз уж вы герои, то и вести себя вам можно как заблагорассудится: удирать в самоволку в Париж, напиваться, цеплять триппер от французской проститутки, которую вы снимаете за пятьсот франков у клуба Красного Креста. Вот что я вам скажу, парни. Забудьте про газеты. Они для штатских, а не для вас. Они для тех, кто зарабатывает по четыре доллара в час на авиастроительных заводах, для бойцов противовоздушной обороны где-нибудь в Миннеаполисе, которые заступают на вахту с бутылкой «будвайзера» в кармане и с женой какого-нибудь пехотинца под мышкой. Вы не герои, парни. Вы отбросы. Отбросы. Вот почему вы здесь. Вы никому не нужны. Вы не умеете печатать на машинке, не можете починить радиоприемник, не способны сложить в столбик три числа. Вас никто не захочет держать в конторе, для вас не найдется работы в Штатах. Вы изгои армии, а я тот, кто это знает. Я не читаю газет. В Вашингтоне вздохнули с облегчением, загрузив вас на пароход, и там никому нет дела, вернетесь вы обратно или нет. Вы – пополнение. А в армии пополнение стоит на самой нижней ступеньке, если не считать следующее пополнение. Каждый день хоронят тысячу таких, как вы, а такие, как я, которые никогда не ходили в изгоях, просматривают списки и посылают на фронт очередную тысячу, отобранную из вас. Вот так обстоят дела в этом лагере, парни, и я говорю все это для вашей же пользы, чтобы вы знали, на каком вы свете. Сегодня в лагере много новичков, на губах у которых еще не обсохло пив