– Да, сэр.
– Его ранило прошлой ночью, Ной. Шальной снаряд. Единственная потеря в роте за последние пять дней.
– Он умер, сэр? – спросил Ной.
– Нет, – ответил капитан Грин. – Он не умер. Мы сразу отправили его в лазарет.
Майкл увидел, как медленно разжались пальцы Ноя, сжатые в кулаки.
– Сэр, могу я попросить вас об одолжении, большом одолжении?
– Каком именно?
– Не выпишете ли вы мне пропуск, чтобы я мог вернуться в тыл и увидеться с Джонни?
– Он, наверное, уже в полевом госпитале.
– Я должен увидеться с ним, сэр, – затараторил Ной. – Это очень важно. Вы и представить себе не можете, как это важно. Полевой госпиталь в пятнадцати милях отсюда. Мы его видели. Проезжали мимо. Мне потребуется не больше двух часов. Я не буду там долго болтаться. Честное слово, не буду. Только туда и обратно. Я вернусь к вечеру. Но я должен поговорить с Джонни, хотя бы пятнадцать минут. Для него это будут очень важные минуты, капитан…
– Хорошо. – Грин сел, что-то нацарапал на листке бумаги. – Вот пропуск. Разбуди Беренсона и скажи, что я велел отвезти тебя.
– Спасибо, – едва слышно выдохнул Ной. – Спасибо, капитан.
– Только туда и обратно. – Грин смотрел на карту передовой, висевшую на стене. – Никаких экскурсий. Вечером машина мне понадобится.
– Никаких экскурсий, сэр, – повторил Ной. – Обещаю. – Он шагнул к двери, но потом обернулся. – Капитан…
– Что?
– Ранение тяжелое?
– Очень тяжелое, Ной, – печально ответил Грин. – Очень, очень тяжелое.
Ной вышел с окаменевшим лицом, держа пропуск в руке. Мгновением позже Майкл услышал, как завелся мотор джипа, потом заплюхала летящая из-под колес грязь. Наконец все звуки стихли.
– Уайтэкр, – Грин посмотрел на Майкла, – покрутись здесь, пока он не вернется.
– Слушаюсь, сэр.
Грин пристально всмотрелся в него.
– Какой из тебя получился солдат, Уайтэкр? – спросил он.
Майкл на мгновение задумался.
– Никудышный, сэр.
Грин сухо улыбнулся. В этот момент он был особенно похож на продавца, тяжело облокотившегося на прилавок после утомительного рабочего дня накануне Рождества.
– Я это учту. – Капитан закурил, подошел к двери, открыл ее. Его темный силуэт вырисовывался на сером фоне осеннего пейзажа. Из открытой двери доносился надрывный вой двигателя джипа. – Не следовало мне отпускать его, – сказал Грин. – Незачем солдату смотреть, как умирают его друзья.
Он закрыл дверь, вернулся к столу и сел. Зазвонил полевой телефон, Грин усталым движением снял трубку. Майкл услышал резкий голос командира батальона.
– Нет, сэр, – сонным голосом доложил Грин. – С семи ноль-ноль на моем участке фронта из винтовок и автоматов не стреляли. Буду вас информировать. – Он положил трубку, посидел, наблюдая, как сигаретный дымок поднимается к потолку, потом повернулся к карте.
Ной вернулся глубокой ночью. День прошел спокойно, в разведку никто не ходил. Над головой шелестели снаряды, но они имели весьма отдаленное отношение к солдатам роты, которые изредка приходили на командный пункт, чтобы доложить обстановку капитану Грину. Всю вторую половину дня Майкл продремал в углу, обдумывая эту новую, неторопливую, расслабленную фазу войны, столь резко отличающуюся от непрерывных боев в Нормандии и стремительного преследования противника после прорыва линии фронта. Здесь же наблюдалось медленное продвижение под аккомпанемент совсем другой музыки. Основные проблемы, как понял Майкл, проведя несколько часов на командном пункте, – это согреться, помыться и наесться. Вот и в тот день капитана Грина больше всего беспокоила окопная стопа[95], поскольку это заболевание угрожало перерасти в его роте в эпидемию.
Майкл с удивлением вспоминал тот громадный муравейник, который он видел на пути к фронту, этот нескончаемый поток техники и людей, тысячи солдат, сотни офицеров, несчетное число джипов, грузовиков, железнодорожных вагонов, которые пребывали в непрерывном движении только для того, чтобы обеспечить всем необходимым немногочисленных, жалких, сонных, безмерно уставших солдат, защищающих этот забытый Богом кусочек фронта. В любом другом армейском подразделении, думал Майкл, вспоминая требование Грина прислать ему сорок человек пополнения, на каждое место было двое-трое желающих: на складах, в штабах, в подразделениях специальной службы, в госпиталях, в транспортных колоннах. И только здесь, в зоне непосредственного соприкосновения с противником, людей катастрофически не хватало. Только здесь, в эту мерзкую осеннюю погоду, в сырых, осыпающихся окопах возникало ощущение, что армию эту снаряжала обескровленная, истощенная, нищая страна. Ему вспомнились произнесенные много лет тому назад слова президента о том, что треть нации голодает, не имеет крыши над головой. Создавалось впечатление, что фронтовые части по какому-то капризу теории вероятности представляли собой именно эту треть…
Майкл услышал ревущий в темноте джип. На окнах для светомаскировки висели одеяла. Еще одно одеяло загораживало дверь. Оно откинулось, в комнату медленно вошел Ной, за ним – Беренсон. Дохнуло сырым ночным воздухом.
Беренсон закрыл за собой дверь. Ной тяжело привалился к стене. Капитан Грин испытующе посмотрел на него:
– Ну что? Ты видел его, Ной?
– Видел, – осипшим, усталым голосом ответил Ной.
– Где он?
– В полевом госпитале.
– Его не собираются отправлять в тыл? – спросил Грин.
– Нет, сэр. Его не собираются отправлять в тыл.
Беренсон, шумно топая, прошел в угол, достал из вещмешка сухой паек, с треском разорвал картон, потом обертку галет и начал есть. Жесткие галеты громко хрустели на его зубах.
– Он еще жив? – мягко спросил Грин.
– Да, сэр, он еще жив.
Грин вздохнул, понимая, что Ною не хочется продолжать этот разговор.
– Ладно. Ты уж так не переживай. Завтра утром я пошлю тебя и Уайтэкра во второй взвод. А пока постарайтесь выспаться.
– Слушаюсь, сэр. Большое вам спасибо за то, что разрешили воспользоваться джипом.
– Да ладно. – Грин склонился над донесением, которое отодвинул в сторону при появлении Ноя.
Ной оглядел комнату, затем резко повернулся и вышел в ночь. Майкл поднялся. После возвращения из госпиталя Ной не удостоил его даже взглядом. Последовав за Ноем, Майкл скорее почувствовал, чем разглядел его у стены дома. Одежда Ноя чуть шуршала под порывами ветра.
– Ной…
– Да? – Ровный, бесстрастный голос Ноя был начисто лишен эмоций. – Майкл…
Они помолчали, глядя на яркие вспышки на горизонте, где непрерывно грохотали орудия, словно торопясь наверстать упущенное за день.
– Выглядел он совершенно нормально, – наконец прошептал Ной. – Во всяком случае, лицо у него не изменилось. Кто-то побрил его сегодня утром, он попросил, чтобы его побрили. Джонни ранило в спину. Врач предупредил меня, что от него можно ждать чего угодно, но Джонни узнал меня, как только увидел. Он улыбался, потом заплакал… Он уже плакал один раз, ты знаешь, когда меня ранило…
– Знаю, – ответил Майкл. – Ты мне говорил.
– Джонни забросал меня вопросами. Как ко мне относились в госпитале, давали ли мне отпуск по ранению, побывал ли я в Париже, есть ли у меня новые фотографии моего сына. Я показал ему фотографию, которую Хоуп прислала мне месяц назад, ту, где малыш спит на лужайке, и Джонни сказал, что ребенок очень хороший, хотя совсем не похож на меня. Он сказал, что мать прислала ему письмо. Насчет аренды дома все обговорено, сорок долларов в месяц. И его мать узнала, где можно купить подержанный холодильник… Джонни мог двигать только головой, от плеч и ниже он был парализован.
Они опять помолчали, глядя на далекие вспышки, прислушиваясь к ноябрьскому ветру.
– Госпиталь переполнен. На соседней койке лежал младший лейтенант. Из Кентукки. Миной ему оторвало ступню. Он сказал, что очень доволен. Надоело ему первым высовываться из-за каждого холма во Франции и Германии с риском получить пулю в лоб.
Снова повисло молчание.
– За всю жизнь у меня было только два настоящих друга. Первый – Роджер Кэннон из Нью-Йорка. У него еще была любимая песенка: «Ты умеешь веселиться и любить. Можешь даже леденцами угостить. Ну а как же с деньгами, дружок? Если есть, то ложись под бочок»… – Ной переступил ногами в холодной грязи, с шуршанием потерся спиной о стену. – Его убили на Филиппинах. Второй мой друг – Джонни Бурнекер. У многих людей друзей десятки. Они легко их находят и больше не теряют. Не то что я. Это моя вина, и я это знаю. Нет во мне ничего привлекательного…
Вдалеке полыхнула вспышка, что-то загорелось, освещая темную местность. Странным и необычным казался этот яркий свет на передовой, где свои могли пристрелить тебя, если чиркнешь спичкой после наступления темноты, потому что тем самым ты указываешь врагу местоположение своей позиции.
– Я сидел, держал Джонни Бурнекера за руку, – раздался из темноты ровный голос Ноя. – А потом, по прошествии пятнадцати минут, он начал бросать на меня какие-то странные взгляды. И вдруг говорит: «Уходи отсюда. Я не позволю тебе меня убить». Я попытался его успокоить, но он начал кричать, что меня подослали, чтобы его убить, что я и близко к нему не подходил, пока он был здоров, а вот теперь, когда он парализован, я собираюсь задушить его, улучив удобный момент. Он заявил, что знал обо мне все с самого начала, что я покинул его в беде, а вот теперь решил убить. Он кричал, что видел у меня нож. Наконец пришел врач и заставил меня уйти. Выходя из палатки, я слышал, как Джонни Бурнекер требовал, чтобы меня к нему больше не подпускали. – Ной замолчал.
Майкл не отрывал глаз от горящего немецкого дома, думая о пуховых перинах, льняных скатертях, фарфоре, альбомах с фотографиями, экземпляре книги Гитлера «Майн кампф», пивных кружках, кухонных столах, пожираемых огнем.
– Врач, старичок родом из Тусона, – очень милый человек, – вновь заговорил Ной. – До войны он лечил главным образом туберкулез. Врач объяснил, что происходит с Джонни, и просил не обращать внимания на слова моего друга. Осколок перебил Джонни позвоночник, и у него начался распад нервной системы, поэтому они уже ничем не могли ему помочь. Распад нервной системы, – по голосу чувствовалось, что эти слова вызывают у Ноя ужас, – означает, что Джонни будет дуреть и дуреть, пока не умрет. Паранойя, сказал доктор. Осколок в один миг превратил нормального парня в прогрессирующего параноика. Отсюда и мания величия, сказал доктор, и мания преследования. Умрет он буквально через несколько дней… превратившись в полного идиота… Поэтому его и не отправили в стационарный госпиталь. Прежде чем уйти, я вновь заглянул в палатку Джонни. Я подумал, может, он чуть успокоился. Но нет, увидев меня,