Двое солдат держали Крейна за руки, он тяжело дышал, от злости глаза его вылезали из орбит. Когда Грин приказал отвести охранников в административный корпус, Крейн изловчился и пнул толстяка. Тот заплакал еще сильнее. Четверо солдат с трудом донесли толстяка до административного корпуса.
К сожалению, Грин мало чем мог помочь несчастным лагерникам. Но он разместился в кабинете коменданта и отдал несколько коротких и ясных приказов, словно пехотному капитану американской армии по роду службы чуть ли не каждый день приходилось, оказавшись в центре цивилизации и обнаружив там полный хаос, наводить должный порядок. Свой джип капитан направил в штаб батальона с просьбой прислать врачей и грузовик с продуктами. Все запасы продовольствия, имеющиеся в роте, разгрузили и складировали в административном корпусе. Грин распорядился выдавать продовольствие только самым истощенным из заключенных, которых находили команды, разосланные по баракам. Немецких охранников поместили в дальнем конце коридора, рядом с дверью в приемную. Там до них не могли добраться лагерники.
Майкл, который, как и Ной, исполнял обязанности посыльного, услышал, как один из немцев на хорошем английском пожаловался Пфайферу, который их охранял, на чудовищную несправедливость: они, мол, в лагере всего неделю и никому не причинили вреда, а вот эсэсовцы, которые провели в лагере не один год и несли всю ответственность за муки и лишения, причиненные его узникам, ушли безнаказанными и теперь скорее всего сдались американцам и преспокойно попивают апельсиновый сок. Слова пожилого немца полностью соответствовали действительности, но Пфайфер не пожелал оценивать долю вины каждого, рявкнув:
– Заткни пасть, а не то я заткну ее каблуком!
За неделю до освобождения заключенные тайно образовали комитет для управления лагерем. Грин вызвал к себе председателя комитета, низкорослого, щупленького мужчину лет пятидесяти, который говорил по-английски с необычным акцентом. Уроженец Албании, до войны этот человек, которого звали Золум, работал в министерстве иностранных дел своей крохотной страны. Он сообщил Грину, что провел в этом лагере три с половиной года. Совершенно лысый, с маленькими глазками-бусинками, широко сидевшими на его когда-то круглом лице, Золум пользовался непререкаемым авторитетом и оказал Грину немалую помощь в организации рабочих команд из лагерников, сохранивших остатки сил. Они выносили из бараков тела умерших и разделяли больных на умирающих, находящихся в критическом состоянии и тех, кто имел хорошие шансы выжить. Умирающих просто клали вдоль стены одного из бараков, чтобы они спокойно отошли в мир иной, увидев лучик солнца и вдохнув глоток весеннего воздуха.
Когда день покатился к вечеру, Майкл увидел, что жизнь в лагере начала входить в жесткие рамки, которые, не торопясь, спокойно, где-то даже неуверенно устанавливал Грин. И Майкл преисполнился уважением к этому пропыленному маленькому капитану с его высоким девичьим голосом. Он внезапно понял, что в мире Грина решались все проблемы. А честность, здравый смысл и энергия простых тружеников могли залечить зияющие раны, оставленные рушащимся Рейхом, который создавался на добрую тысячу лет. Вслушиваясь в короткие, четкие приказы, которые Грин отдавал албанцу, сержанту Холигэну, полякам, русским, евреям и немецким коммунистам, Майкл нисколько не сомневался, что Грин не думал о том, будто он делает что-то экстраординарное, что-то такое, чего не смог бы сделать любой выпускник пехотной офицерской школы Форт-Беннинга.
Наблюдая, как работает Грин, спокойно и деловито, словно он находится не в концентрационном лагере, а сидит в канцелярии роты где-нибудь в Джорджии и составляет расписание нарядов, Майкл радовался тому, что его не взяли в офицерскую школу. «Я бы ничего не мог делать, – думал Майкл, – я бы обхватил голову руками и плакал, пока меня не увезли бы отсюда». Грин не плакал. Более того, с течением времени голос его, в котором с самого начала не слышалось особого сострадания, становился все тверже и тверже и приказы звучали уже по-военному резко и бесстрастно.
Майкл пристально наблюдал и за Ноем. Но его лицо было по-прежнему задумчивым и холодно-сдержанным. Ной цеплялся за эту маску, как человек цепляется за дорогую одежду, купленную на последние сбережения, не желая расставаться с ней даже в критической ситуации. И только однажды, когда, выполняя поручение капитана, Майклу и Ною пришлось пройти мимо лежащих рядком на пыльной земле людей, которым уже никто не мог помочь, Ной на мгновение остановился. Сейчас, подумал Майкл, не отрывая глаз от лица Ноя, сейчас он сломается. Ной смотрел на этих напоминающих скелеты, покрытых язвами, полураздетых, умирающих людей, которых уже не радовали ни победа, ни освобождение, и его лицо задрожало, маска начала соскальзывать… Но он взял себя в руки. На мгновение Ной закрыл глаза, вытер рот тыльной стороной ладони и двинулся дальше со словами:
– Пошли. Чего встали?
Когда же они вернулись в кабинет коменданта, туда привели старика. Во всяком случае, выглядел этот человек стариком. Сгорбленный, с худыми до прозрачности руками. Но едва ли кто-нибудь смог бы назвать точный возраст этого человека, потому что все лагерники выглядели глубокими стариками.
– Меня зовут Яков Силверсон, – медленно заговорил он по-английски. – Я раввин. Единственный раввин во всем лагере…
– И что? – Грин не отрывал глаз от листа бумаги, на котором он писал заявку на медикаменты.
– Я не хотел бы отвлекать господина офицера, – продолжал раввин, – но у меня есть к вам одна просьба.
– Какая? – Капитан Грин продолжал писать. Он снял каску и полевую куртку. Ремень с кобурой висел на спинке стула. Грин выглядел как клерк на складе, занятый проверкой накладных.
– Многие тысячи евреев умерли в этом лагере, – говорил раввин медленно, четко произнося слова, – и несколько сотен из тех, что еще здесь… – тонюсенькой ручкой он указал на окно, – умрут сегодня, завтра, послезавтра…
– Я им сочувствую, рабби, – ответил капитан Грин. – Я делаю все, что в моих силах.
– Разумеется. – Раввин торопливо кивнул. – Я это знаю. Но для них уже ничего нельзя сделать. Для их тел. Мы все это понимаем. Тут помощь бессильна. Даже они это понимают. Они на втором плане, а в первую очередь надо помогать тем, у кого остался шанс выжить. Их это не огорчает. Они умирают свободными, и для них это большое счастье. – Майкл понял, что раввин попытался улыбнуться. На его узком лице под огромным, изрезанным морщинами лбом ярким пламенем горели огромные зеленые глаза. – Я прошу разрешения позволить нам всем, живым и тем, кто лежит без надежды на спасение, собраться на площади… – вновь взмах рукой, – помолиться за всех тех, кто закончил здесь свой скорбный путь по этой земле.
Майкл посмотрел на Ноя. Тот с застывшим лицом не отрывал глаз от капитана Грина.
Капитан Грин не взглянул на раввина. Писать он перестал, голова его склонилась еще ниже, словно у предельно уставшего человека, который вот-вот уснет.
– В этом месте евреи никогда не молились, – добавил раввин. – И многие тысячи закончили…
– Позвольте мне, – вмешался албанский дипломат, который многое сделал для претворения в жизнь приказов Грина. Он встал рядом с раввином, наклонился над столом и затараторил, как пулемет. – Я не люблю вмешиваться, капитан. Я очень хорошо понимаю, почему рабби обратился к вам с подобной просьбой. Но сейчас не время для такой службы. Я европеец, я пробыл здесь достаточно долго и, возможно, понимаю то, что непостижимо для капитана. Я не люблю вмешиваться, но считаю, что разрешать евреям молиться на глазах у всех нецелесообразно.
Албанец замолчал, ожидая ответа Грина, но тот не произнес ни слова. Он сидел за столом все в той же позе, чуть кивая, словно пробуждаясь от сна.
– Капитан, возможно, не понимает здешних настроений, – продолжал албанец. – Настроений, господствующих в Европе. В таких вот лагерях. Какими бы ни были причины, справедливыми или нет, но такие настроения существуют. Это правда жизни. Если вы позволите этому господину провести службу, я не ручаюсь за последствия. Считаю своим долгом предупредить: возможны бунты, кровопролитие. Другие лагерники могут этого не потерпеть…
– Другие лагерники могут этого не потерпеть, – бесстрастно повторил Грин.
– Да, сэр. Я гарантирую, что другие лагерники этого не потерпят.
Майкл взглянул на Ноя. От холодной сдержанности не осталось и следа. Лицо его перекосила гримаса ужаса и отчаяния.
Грин поднялся.
– Я тоже могу кое-что гарантировать, – обратился он к раввину. – Я гарантирую, что через час вы сможете помолиться на площади. Я также гарантирую, что на крыше этого здания будут установлены пулеметы. Я гарантирую, что любой, кто попытается вам помешать, будет расстрелян из этих пулеметов. – Он повернулся к албанцу. – И наконец, я гарантирую, что арестую вас, если вы еще раз посмеете войти в эту комнату. Это все.
Албанец попятился к двери и выскользнул в приемную.
Раввин поклонился.
– Премного вам благодарен, сэр.
Грин протянул руку. Раввин пожал ее, повернулся и вышел вслед за албанцем.
Какое-то время Грин смотрел в окно, потом повернулся к Ною, на лице которого вновь застыла маска сдержанного спокойствия.
– Аккерман, думаю, в ближайшие два часа ты мне не понадобишься. Почему бы тебе и Уйатэкру не погулять за пределами лагеря? Вам это не повредит.
– Благодарю вас, сэр. – Ной вышел из кабинета коменданта.
– Уайтэкр! – Грин вновь смотрел в окно, в голосе его звучала безмерная усталость. – Уайтэкр, приглядывай за ним.
– Слушаюсь, сэр, – сказал Майкл и последовал за Ноем.
Поначалу они шли молча. Солнце уже катилось к горизонту, длинные пурпурные полосы падали на северные холмы. Они прошли мимо крестьянского дома, стоящего чуть в стороне от дороги, не заметив там никакого движения. Чистенький белый домик словно спал в лучах садящегося солнца. Его недавно покрасили, а каменный забор, огораживающий дом, побелили. И теперь в свете заката он отливал в синеву. Высоко в небе, сверкая алюминиевыми крыльями, пронеслась эскадрилья истребителей, возвращающаяся на аэродром.