– Он мне много рассказывал о вас.
Какой у нее прямой, открытый взгляд, какой мягкий голос, четко выговаривающий каждое слово.
– И что он вам рассказывал?
Зачем, зачем ее об этом спрашивать? Напрасный труд.
– Он очень вас любит…
Измена, измена… Он предает друга, который подобрал его, несчастного бродягу, средь библиотечных полок, накормил, приютил. Который его любит… Друга, который сейчас беззаботно смеялся в окружении развеселившихся гостей и пел сочным, приятным голосом, аккомпанируя себе на пианино: «Иисус Навин идет на Иерихон-хон-хон…»
– Он сказал… – Что с ним делает этот волнующий голос! – …он сказал, что вы станете замечательным человеком, когда наконец-то проснетесь…
«Кошмар, кошмар, я вор, за которого поручился друг, я прелюбодей, получивший ключ от спальни жены из рук доверчивого мужа!»
Ной сверлил взглядом девушку, не зная, как же ему быть. Внезапно он возненавидел ее. В восемь вечера он был счастливейшим из смертных, его переполняли самые радужные надежды, он чувствовал себя в полной безопасности, твердо зная, что у него есть друг, дом, работа, что с мрачным прошлым покончено, а впереди светлое будущее. В девять превратился в беглеца со сбитыми в кровь ногами, он загнан в бескрайнее болото, его преследуют собаки, за ним тянется длинный шлейф преступлений. И виновница всего этого сидит здесь же, перед ним, корчит из себя скромницу, всем своим видом показывая, что ничего плохого она не делала, ничего не знает, ничего не чувствует. Тихая мышка из глубокого захолустья, которая, должно быть, усаживается на колени к своему боссу в его кабинете на Кэнел-стрит, чтобы застенографировать деловое письмо.
– …И рухнули прочные стены… – Голос Роджера и мощные заключительные аккорды вернули Ноя в реальный мир.
Он решительно отвел взгляд от этой девушки. В комнате еще шесть других девушек, белолицых, с шелковистыми волосами, мягким, податливым телом, нежным, призывным голосом… Их позвали сюда для того, чтобы Ной сделал свой выбор, они все улыбались ему, готовые ответить взаимностью. Но кто они ему? Шесть манекенов в закрытом магазине, шесть цифр на листке бумаги, шесть дверных ручек. «Такое могло случиться только со мной, – думал Ной. – Так уж мне на роду написано. Гротеск, черный юмор, а в больших дозах – трагедия».
«Нет, – решил он, – с этим надо кончать. Пусть у меня разорвется сердце, пусть я упаду замертво, пусть никогда не прикоснусь к женщине. Надо решительно ставить точку, раз и навсегда. В одной комнате нам с ней тесно».
Ной подошел к стенному шкафу, в котором висела и его одежда, и одежда Роджера, чтобы взять шляпу. Сейчас он пойдет на улицу и будет гулять до тех пор, пока не закончится вечеринка, пока гости не разойдутся, пока не смолкнет пианино, пока девушка не уедет к своей тетушке в далекий Бруклин. Его шляпа лежала на полке рядом со старой коричневой шляпой Роджера с лихо заломленными полями, на которую Ной взглянул с нежностью и чувством вины. К счастью, гости сгрудились вокруг пианино и дверь оставалась без присмотра. Ной решил, что уж с Роджером он как-нибудь все уладит. Но Хоуп его засекла. Сидела она лицом к двери, разговаривая с другой девушкой, и вопросительно посмотрела на Ноя, когда тот уже от двери бросил на нее последний отчаянный взгляд. Хоуп поднялась и направилась к Ною. Шуршание ее платья отдавалось в его ушах артиллерийской канонадой.
– Куда это вы? – полюбопытствовала она.
– Мы… мы… – залепетал Ной, кляня свой вдруг ставший таким непослушным язык. – Нам нужна содовая, вот я и иду за ней.
– Я пойду с вами.
«Нет! – хотелось заорать Ною. – Оставайтесь здесь! Обойдусь без вас!» Но он промолчал, наблюдая, как Хоуп надевает пальто и простенькую шляпку, которая совсем ей не шла. И тут же его захлестнула волна нежности и жалости к этой девушке, такой юной и такой бедной. Хоуп Плаумен подошла к Роджеру, наклонилась и что-то шепнула ему на ухо. «Тайное стало явным, – в отчаянии подумал Ной, – теперь все известно, я погиб». И он чуть не бросился прочь из квартиры. Но Роджер повернулся к нему, одарил улыбкой, помахал одной рукой, не отрывая второй от басовых клавиш. Девушка пересекла комнату. Какая у нее легкая и скромная походка, отметил Ной.
– Я сказала Роджеру.
Сказала Роджеру! Сказала что? Посоветовала остерегаться незнакомцев? Никого не жалеть, ни к кому не проявлять милосердия, вырвать любовь из сердца, как сорняк с клумбы?
– Вы бы взяли плащ, – посоветовала девушка. – Когда мы шли сюда, начинался дождь.
Молча, на негнущихся ногах Ной проследовал к стенному шкафу и снял с вешалки плащ. Девушка дожидалась его у двери. Они вместе вышли в темный коридор, прикрыв за собой дверь. Пение и смех, наполнявшие комнату, сразу отдалились на многие мили. Ной и Хоуп бок о бок спустились по лестнице на мокрый тротуар.
– Куда теперь? – спросила Хоуп, когда за ними закрылась дверь подъезда.
– Что значит – куда?.. – не понял ее Ной.
– Содовая, – терпеливо напомнила девушка. – Где мы сможем купить содовую?
– А… – Ной рассеянно взглянул направо, потом налево. – Вы об этом. Не знаю. Тем более что содовая нам не нужна.
– Но вы вроде бы сказали…
– Я искал предлог. Устал от вечеринки. Очень устал. Вечеринки нагоняют на меня тоску. – Произнося эти слова, Ной прислушивался к своему голосу и, к полному своему удовольствию, отметил, что звучит он, как и положено звучать голосу человека, много чего повидавшего и пресыщенного развеселыми гулянками. «Так держать, – сказал он себе. – Тон выбран правильный. Учтивый, вежливо-холодный. Надо показать ей, что она меня забавляет».
– А по-моему, вечеринка очень хорошая, – возразила девушка.
– Неужели? – пренебрежительно бросил Ной. – Я и не заметил.
То что нужно, с мрачной удовлетворенностью подумал Ной, только нападение, никакой обороны. Отчужденность, небрежная рассеянность, как и положено английскому барону после вечерней выпивки. И ледяная вежливость. Так он одним выстрелом убьет двух зайцев. Во-первых, ни словом не предаст друга. А во-вторых, – тут он почувствовал сладостный укол совести, – произведет впечатление своими редкими и незаурядными достоинствами на эту серенькую бруклинскую мышку.
– Прошу прощения, что обманным путем вытащил вас под дождь, – великодушно извинился Ной.
Девушка огляделась.
– А дождя-то нет, – деловито ответила она.
– Нет? – Ной наконец-то обратил внимание на погоду. – Действительно нет. – Взятый тон по-прежнему ему нравился.
– И что вы собираетесь делать? – спросила девушка.
Ной пожал плечами. Впервые в жизни.
– Не знаю. Пойду прогуляюсь. – Ной внезапно подумал, что говорит точь-в-точь как герои Голсуорси. – Люблю, знаете ли, погулять. Глубокой ночью. Так приятно неспешно шагать по безлюдным улицам.
– Но еще только одиннадцать часов.
– Действительно, только одиннадцать. – Ной напомнил себе, что нельзя злоупотреблять одним и тем же словом. – Если вы хотите вернуться на вечеринку…
Девушка замешкалась с ответом. С реки, укрытой туманом, долетел низкий, дребезжащий гудок, словно плетью ударивший по натянутым нервам Ноя.
– Нет, я прогуляюсь с вами.
Они пошли рядом, не касаясь друг друга, по обсаженной деревьями улице, вдоль реки. Гудзон, пахнущий весной и солью, принесенной из океана дневным приливом, медленно катил свои темные воды меж подернутых туманной дымкой берегов. Далеко на севере виднелась цепочка фонарей, освещавших мост в Нью-Джерси, на другом берегу раскинулся «Палисейдс»[22], базальтовые утесы которого вздымались, словно средневековые замки. Улица была безлюдна. Лишь изредка, шурша шинами по мостовой, мимо проносился автомобиль.
Ной и Хоуп молча шли вдоль реки, и лишь стук их одиноких шагов нарушал тишину ночи. Три минуты молчания, думал Ной, не отрывая глаз от своих ботинок. Четыре минуты, пять. Его охватило отчаяние. Это молчание являло собой некую греховную близость. В гулком отзвуке шагов, в том, как они сдерживали дыхание и нарочито старались не коснуться друг друга, спускаясь по неровному тротуару, чувствовались страсть и нежность. Молчание становилось врагом, предателем. Еще мгновение, сказал себе Ной, и эта спокойная девушка, которая застенчиво идет рядом с ним, поймет все. Как если бы он сейчас забрался на балюстраду, отделявшую улицу от реки, и в течение часа признавался ей в любви.
– Нью-Йорк должен пугать девушку из провинции, – пробормотал он, осипнув от волнения.
– Нет, меня большой город не пугает.
– Дело в том, – в отчаянии продолжал Ной, – что Нью-Йорк очень уж переоценивают. Он старается показаться этаким всезнайкой, космополитом, но на самом деле, если приглядеться повнимательнее, ему свойственен непреложный провинциализм. – Ной улыбнулся: хорошее он употребил слово – «непреложный».
– Я так не думаю.
– Что?
– Мне Нью-Йорк не кажется провинциальным городом. Особенно после Вермонта.
– О… – Ной покровительственно рассмеялся. – Вермонт.
– А где вам пришлось побывать, помимо Нью-Йорка? – спросила Хоуп.
– В Чикаго, – без запинки ответил он. – В Лос-Анджелесе, Сан-Франциско… Везде. – И он небрежно взмахнул рукой, всем своим видом показывая, что ему довелось поездить по свету, а назвал он лишь те города, что первыми пришли ему на ум. Если бы он огласил весь список, то в него наверняка вошли бы и Париж, и Будапешт, и Вена. – Должен, однако, признать, – продолжал Ной, – что в Нью-Йорке прекрасные женщины. Одеваются они, может, чересчур крикливо, но в красоте им не откажешь. – Он вновь радостно отметил, что не сбился с правильного тона, но все-таки с некоторым беспокойством взглянул на девушку. – Американки, конечно, особенно хороши в молодости. А с возрастом… – Он вновь попытался пожать плечами. Получилось. – Лично я отдаю предпочтение европейским женщинам. Они расцветают в том возрасте, когда американки превращаются в гарпий с расплывшимся задом, у которых остается только одна страсть – бридж. – Ной опять бросил на Хоуп нервный взгляд. Но ее лицо нисколько не изменилось. Она отломила с кустика веточку и рассеянно вела ею по каменной балюстраде, словно размышляя над его словами. – Европейская женщина в годах уже прекрасно знает, что нужно мужчине… – Ной лихорадочно пытался вспомнить хоть одну знакомую ему европейскую женщину. Взять хотя бы ту подвыпившую прачку, которую он встретил в ночь смерти