На письмах, небрежно брошенных на пол или забытых под журналами, стояли штемпели самых дальних окраин непрерывно расширяющегося Третьего Рейха. И хотя это были послания, написанные в различных стилях, от нежных, лирических стихов, которые сочиняли молодые ученые, несущие службу в Хельсинки, до сухих порнографических воспоминаний стареющих военных, под командованием Роммеля бьющихся с англичанами в африканских пустынях, – их все пронизывали благодарность за доставленное удовольствие и страстное желание вновь встретиться с адресатом. И в каждом письме речь шла о новых подарках, уже заготовленных для несравненной Гретхен: отрезе зеленого шелка, купленного в Орлеане, перстне, найденном в будапештском магазине, медальоне с сапфиром, приобретенном в Триполи…
В некоторых письмах упоминалась Элоиза и другие женщины. Иногда с легкой иронией, иногда с ностальгией о незабываемых оргиях. Кристиан теперь уже не видел в Элоизе или этих женщинах ничего противоестественного… во всяком случае, по его разумению, для Гретхен такая партнерша не являлась отклонением от нормы. Потому что неординарная красота, страсть к наслаждениям, бешеная энергия выводили Гретхен за рамки, отведенные обычным людям. Правда, по утрам она частенько принимала бензедрин или другие стимуляторы, чтобы поддержать организм, ресурсы которого так щедро растрачивала. А иногда она впрыскивала себе чудовищные дозы витамина В, который, по ее словам, мгновенно снимал похмелье.
Но более всего изумил Кристиана рассказ Гретхен о том, что еще три года назад она, молоденькая преподавательница из Бадена, учила детей арифметике и географии. Ее отличали скромность и застенчивость. Гарденбург стал ее первым мужчиной, и она отдалась ему лишь после свадьбы. А когда муж привез ее в Берлин перед самым началом войны, женщина-фотограф увидела Гретхен в ночном клубе и попросила попозировать для серии плакатов, которые заказало ей министерство пропаганды. Эта женщина совратила скромную учительницу, однако благодаря ей лицо и фигура Гретхен стали известны всей Германии. На многочисленных плакатах она превратилась в образцовую немецкую женщину, которая работает сверхурочно на заводе, изготавливающем боеприпасы, регулярно посещает партийные собрания, жертвует в Зимний фонд, ловко готовит вкусные блюда из эрзац-продуктов. С этих плакатов и начался стремительный взлет карьеры Гретхен в берлинском высшем свете военного времени. Гарденбурга послали в действующую армию на самых ранних этапах карьеры его жены. Лишь побывав в Берлине, Кристиан понял, чем объясняется незаменимость Гарденбурга в Ренне и почему ему никак не удается получить отпуск. Гретхен приглашали на все важные приемы, она дважды встречалась там с Гитлером, была в очень близких отношениях с Розенбергом, хотя и уверяла Кристиана, что до финала дело не дошло. Правда, финал, как его понимало большинство, являлся для Гретхен лишь полуфиналом.
Кристиан не считал себя вправе осуждать Гретхен. Иногда, лежа в темной комнате пансиона в ожидании ее телефонного звонка, он размышлял о том, что его мать назвала бы смертным грехом Гретхен. Пусть он давно уже не ходил в церковь, остатки строгой религиозной морали, которой придерживалась мать, нет-нет да давали о себе знать, поэтому случалось, что Кристиан осуждал поведение Гретхен. Но мысли эти оставались только мыслями. Кристиан не делал никаких выводов и уж тем более ничего не предпринимал. Ведь нормы общепринятой морали не являлись нормами для Гретхен. Она выбивалась из них, парила над ними. Такая жизненная сила, такой сексуальный аппетит, такая бьющая через край энергия. Естественно, эта женщина разрывала путы мелочных запретов, установленных стародавними, обветшалыми христианскими заповедями. Судить Гретхен словом Иисуса, думал Кристиан, – это то же самое, что отдать птицу на суд улиток, командира танка наказывать за несоблюдение правил уличного движения, трактовать действия генерала исходя из гражданских законов об убийстве.
Письма Гарденбурга из Ренна – холодные, сдержанные, начисто лишенные эмоций – напоминали военные донесения. Кристиан усмехался, читая их. Уж он-то знал, что после войны, если Гарденбург ее переживет, лейтенант будет отброшен за ненадобностью. Гретхен не подпустит его к себе. Все, что их связывало, осталось в далеком прошлом. А вот в тех планах на будущее, которые строил Кристиан, правда, не решаясь открыто признаться в этом даже самому себе, Гретхен занимала видное место. Как-то вечером, пропустив один стакан и наливая следующий, Гретхен сказала ему, что война закончится через шестьдесят дней и что один высокопоставленный чиновник, фамилию которого она Кристиану не назвала, предложил записать на ее имя поместье в Польше: целехонький замок семнадцатого века с тремя тысячами гектаров земли, из них семьсот гектаров – пашня.
– Как насчет того, чтобы стать управляющим моим поместьем? – лежа на софе, то ли в шутку, то ли всерьез спросила Гретхен.
– С удовольствием, – ответил Кристиан.
– Но ты не стал бы перетруждать себя заботами об урожае? – продолжала она с улыбкой.
– Это я тебе гарантирую. Все мои силы уходили бы на другое. – Он сел рядом и подсунул руку ей под голову, поглаживая упругую белоснежную кожу на шее.
– Посмотрим, посмотрим… – промурлыкала Гретхен. – Это не самый худший вариант.
Не самый худший, мысленно согласился с ней Кристиан. Громадное поместье, приносящее немалый доход, Гретхен – хозяйка старинного замка… Естественно, они не поженятся. Жениться на Гретхен – это уж чересчур. Нет уж, он будет ее личным принцем-консортом. Сшитые по индивидуальному заказу сапоги для верховой езды, двадцать лошадей в конюшне, вся знать новой империи, приезжающая из столиц, чтобы пострелять…
«Тот миг, когда Гарденбург отпер ящик стола и вытащил из него сверток с черными кружевами, стал счастливейшим моментом моей жизни», – думал Кристиан. О Ренне он уже и не вспоминал. Гретхен сказала, что переговорила с генерал-майором насчет перевода Кристиана и присвоения ему нового звания. Генерал заверил, что документы уже рассматриваются в соответствующих инстанциях. Гарденбург казался жалким призраком, оставшимся в далеком прошлом. Правда, он мог появиться в будущем, но лишь на мгновение, чтобы вновь исчезнуть, уже навсегда. Для этого хватит одной короткой, убийственной фразы.
«Счастливейший день моей жизни», – думал Кристиан, повернувшись на звук открывающейся двери. На пороге стояла Гретхен в золотистом платье и небрежно наброшенной на плечи норковой пелерине. Она улыбалась, протягивая к нему руки.
– Приятно возвращаться домой после тяжелого рабочего дня, зная, что тебя там ждут.
Кристиан подошел к ней, ногой захлопнул дверь и сжал Гретхен в объятиях.
До окончания отпуска оставалось три дня. Кристиан не волновался, поскольку Гретхен пообещала ему, что проблем не будет. Когда зазвонил телефон в холле, он торопливо сбежал вниз, снял трубку и с улыбкой произнес:
– Привет, дорогая.
– Заткнись, – резко осадила его Гретхен. Говорила она чуть ли не шепотом. – И не смей называть меня по имени.
– Что? – растерялся Кристиан.
– Я говорю из телефона-автомата в кафе. Не пытайся звонить мне домой. И не приходи.
– Но ты же сама сказала: сегодня, в восемь вечера.
– Я знаю, что я сказала. Ни сегодня в восемь, ни завтра, ни послезавтра. Никогда. Все. Держись от меня подальше. Прощай.
И гудки отбоя: она повесила трубку. Кристиан долго таращился на телефонный аппарат, потом наконец положил трубку на рычаг. Он поднялся в свою комнату, лег на кровать, но тут же встал, надел китель и вышел за дверь. В этой комнате он находиться не мог. Ни секунды.
Как в тумане, шагал он по улицам, вновь и вновь прокручивая в голове телефонный разговор с Гретхен и гадая, что могло послужить причиной столь резкой перемены в ее поведении. Предыдущая ночь прошла у них как обычно. Гретхен заявилась в квартиру в час ночи, как всегда в сильном подпитии. Потом они выпили еще, уже вдвоем, а где-то в два часа улеглись в постель. Ублажили друг друга по полной программе, она заснула в его объятиях, а в одиннадцать утра, перед тем как уйти на работу, радостно чмокнула его в щеку, сказав: «Сегодня начнем пораньше. В восемь часов. И чтоб никаких опозданий!»
Откуда же такая неприязнь? Кристиан смотрел на серые фасады домов, на лица спешащих по своим делам людей. Оставалось только одно: дождаться ее у дома и спросить в лоб: а что, собственно, произошло?
В семь вечера он пристроился за деревом на другой стороне улицы, практически напротив подъезда, в котором жила Гретхен. Вечер выдался препротивный, непрерывно моросил дождь. Через полчаса Кристиан вымок до нитки, но не покинул занятой позиции. В половине одиннадцатого мимо него в третий раз прошел полицейский и вопросительно посмотрел на него.
– Жду девушку. – Кристиан выдавил из себя жалкую улыбку. – Она пытается отделаться от майора-десантника.
Полицейский сочувственно покивал.
– Война. У всех свои трудности. – И он проследовал дальше.
В два часа ночи к дому подкатил служебный автомобиль. Гретхен и какой-то офицер вылезли из салона. Они о чем-то поговорили на тротуаре, потом вошли в подъезд. Автомобиль уехал.
Сквозь дождь Кристиан вглядывался в темный фасад, пытаясь найти окна квартиры Гретхен. Не получилось: задернутые шторы не пропускали ни лучика.
В восемь утра вновь появился длинный служебный автомобиль. Из подъезда вышел офицер, сел в него и уехал. Подполковник, автоматически отметил Кристиан. Дождь все лил.
Кристиан уже собрался перейти улицу и подняться к Гретхен, но в последний момент передумал. «Нельзя, – сказал он себе. – Она разозлится, выгонит меня, уж тогда все будет кончено».
Кристиан остался стоять за деревом, промокший насквозь, со слипающимися после бессонной ночи глазами, не отрывая взгляда от окна спальни Гретхен, проступившего в сером утреннем свете.
В одиннадцать часов она вышла из подъезда. На ней были низкие резиновые ботики и дождевик с поясом и капюшоном, похожий на солдатский маскировочный халат. Как всегда по утрам, она выглядела свеженькой, юной, прямо-таки школьницей. Быстрым шагом женщина направилась к перекрестку.