– Плохо дело, да?
Садовник тупо таращился на Майкла, словно не понимая, о чем ему толкуют.
– Я про войну.
Японец пожал плечами:
– Почему плохо? Все говорят: «Гнусная Япония, проклятая Япония». Но все же не так. Вот раньше: Англия хочет – она берет, Америка хочет – она берет. Теперь хочет Япония. – Ледяной взгляд садовника стал откровенно вызывающим. – И она берет.
Японец повернулся, развернул газонокосилку и вновь покатил ее перед собой. Срезанная трава зелеными брызгами полетела мимо его лодыжек. Майкл несколько секунд смотрел на его смиренно согнутую спину, удивительно мускулистые ноги в обрезанных по колено рваных джинсах и морщинистую, черную от загара шею над вылинявшей футболкой, а потом пожал плечами. Возможно, во время войны добропорядочный гражданин обязан сообщать о подобных высказываниях в компетентные органы, ведь стареющий садовник в плохонькой одежонке может на самом деле оказаться капитаном первого ранга Императорского флота Японии, который дожидается прибытия японской эскадры на рейд бухты Сан-Педро… Майкл заулыбался. Современному человеку никуда не деться от тлетворного влияния кино.
Он закрыл окно и пошел в ванную бриться. Стоя перед зеркалом, Майкл попытался составить план на будущее. В Калифорнию он приехал с Томасом Кахуном, чтобы подобрать актеров для пьесы, которую тот продюсировал, а заодно обсудить необходимые изменения в сценарии с драматургом Милтоном Слипером. Редактировать свою пьесу Слипер мог только вечерами, потому что весь день писал киносценарии для «Уорнер бразерс». «В двадцатом веке на творческие личности огромный спрос, – едко высказался по этому поводу Кахун. – Гете мог работать над пьесой целый день, Ибсен и Чехов тоже, а вот у Милтона Слипера свободны только вечера».
Вроде бы, думал Майкл, соскабливая с лица щетину вместе с мыльной пеной, если твоя страна вступает в войну, ты должен действовать быстро и решительно. Хватать винтовку, подниматься на борт военного корабля, забираться в бомбардировщик и лететь за пять тысяч миль, десантироваться на вражескую столицу…
Но без Майкла Кахун не смог бы поставить пьесу. К тому же Майкл не мог закрывать глаза на то, что ему необходимы деньги. Если он прямо сейчас уйдет в армию, его отец и мать могут умереть от голода, да еще алименты Лауре… На этот раз Кахун давал ему процент от прибыли. Конечно, это маленький процент, однако, если премьера пройдет успешно, пьеса будет идти на сцене год-другой, принося постоянный доход. Может, война продлится недолго, и тогда денег хватит до ее завершения. А если пьеса станет гвоздем сезона, как «Ирландская роза» Эби или «Табачная дорога»[27], пусть война затягивается до бесконечности. Ужасная, конечно, мысль: война, длящаяся столько же лет, сколько не сходит со сцены «Табачная дорога».
Жаль, конечно, что сейчас у него нет этих денег. Приятно, знаете ли, пойти в ближайший армейский призывной пункт сразу же после сообщения о начале войны и записаться добровольцем. Благородный такой, решительный поступок, о котором потом можно с гордостью вспоминать всю оставшуюся жизнь. Но на банковском счету у него всего шестьсот долларов, Департамент налогов и сборов трясет его насчет суммы подоходного налога за 1939 год, да и Лаура при оформлении развода проявила неожиданную жадность. И теперь до конца своих дней он должен выплачивать ей по восемьдесят долларов в неделю, если, конечно, она вновь не выйдет замуж. Лаура забрала и все деньги с его банковского счета в Нью-Йорке.
Майкл задался вопросом: а что будет с алиментами, когда он уйдет в армию? Возможно, военный полицейский ухватит его за плечо, когда он будет лежать в окопе где-то в далекой Азии, и скажет: «Пойдем со мной, солдат. Мы давно тебя разыскиваем». Он вспомнил историю о прошлой войне, которую ему рассказал приятель-англичанин. Приятель этот участвовал в битве на Сомме, и на третий день сражения, когда от всей роты уцелел он один и шансы на спасение казались минимальными, совершенно неожиданно пришло письмо с родины. Дрожащими руками, едва сдерживая слезы, англичанин вскрыл конверт. В нем лежало официальное письмо из учреждения, выполнявшего в Англии ту же роль, что и Департамент налогов и сборов в Америке. «Мы неоднократно ставили вас в известность относительно задолженности в тринадцать фунтов и семь шиллингов по налогам за 1914 год. Вынуждены сообщить, что это наше самое последнее предупреждение. Если в самое ближайшее время вы не погасите задолженность, мы будем вынуждены взыскать ее через суд». Англичанин, весь в грязи, с провалившимися от недосыпания глазами, оборванный, единственный уцелевший среди гор трупов, оглушенный грохотом орудий, написал прямо на сухих строчках официальной бумаги: «Придите и получите. Военное ведомство с радостью сообщит вам мой адрес». Он передал письмо писарю, чтобы тот отправил его по назначению, и вновь повернулся лицом к немцам, готовясь отражать очередную атаку.
Одеваясь, Майкл старался думать о другом. А то получалось как-то нехорошо: в такой знаменательный день сидишь, понимаешь, с больной после вчерашней пьянки головой в этой отделанной розовым шифоном арендованной комнате, похожей на спальню проститутки из какого-нибудь голливудского фильма, и тревожишься из-за денег, словно бухгалтер, взявший из кассы пятьдесят долларов и опасающийся, что не сможет положить их на место до прихода ревизоров. У тех, кто сейчас заряжает пушки в Гонолулу, возможно, куда более серьезные финансовые проблемы, но Майкл не сомневался, что в это утро их волнует совсем другое. И все же срываться с места и бежать на призывной пункт, мягко говоря, неразумно. Хотите верьте, хотите нет, но патриотический порыв, как и почти все другие романтические порывы, могут позволить себе прежде всего люди богатые.
Тем временем в гостиную вошел негр-уборщик, и до Майкла донеслось звяканье бутылки о стакан. Объявление войны нисколько не отразилось на привычках этого парня, усмехнулся Майкл. Он по-прежнему ворует джин. Майкл завязал галстук и вышел в гостиную. Негр уже чистил ковер. Он стоял посреди комнаты, уставившись в потолок, и небрежно водил щеткой из стороны в сторону. Гостиная благоухала джином, а негр покачивался как маятник.
– Доброе утро, Брюс, – дружелюбно поздоровался Майкл. – Как самочувствие?
– Доброе утро, мистер Уайтэкр, – ответил негр. – Самочувствие обычное. Как и в любой другой день.
– Тебя возьмут в армию? – спросил Майкл.
– Меня, мистер Уайтэкр? – Брюс перестал чистить ковер и покачал головой. – Только не старину Брюса. Если мне скажут: «Иди на военную службу, брат», – старина Брюс не пойдет. Я слишком старый, у меня и триппер, и ревматизм. Но меня не заставили бы пойти на войну, даже будь я молод, как жеребенок, и силен, как лев. На следующую войну я бы, возможно, и пошел, но не на эту. Нет, сэр!
Майкл попятился, поскольку Брюс с такой страстью произносил эти слова, что беднягу качнуло и он едва не упал на Майкла, обдав его запахом джина. Обычно Майкл смущался, общаясь с неграми, словно чувствовал за собой какую-то вину, и никак не мог найти правильный тон.
– Нет, сэр, – продолжал Брюс, все так же покачиваясь, – только не на эту войну. Даже если мне дадут серебряное ружье и шпоры из чистого золота. Это война нечестивых, как и предсказано книгами пророков, и я не подниму руку, чтобы причинить боль ближним своим.
– Но они же убивают американцев, Брюс. – Майкл старался пробиться сквозь окутавший голову негра алкогольный туман, полагая, что в такой день каждый просто обязан выразить свое отношение к случившемуся.
– Может, и убивают. Сам я этого не видел. Утверждать не берусь. Знаю только то, что белые пишут в своих газетах. Может, японцы и убивают американцев. Но скорее всего их спровоцировали. Может, они пытались зайти в отель, а белые люди сказали, что желтым вход запрещен, вот желтые и разозлились, отошли в сторонку, хорошенько подумали, а потом решили: «Белые люди не пускают нас в отель, поэтому давайте заберем отель». Нет, мистер Уайтэкр… – Брюс дважды прошелся щеткой по ковру, потом вновь оперся о нее. – Это война не моя. А вот следующая будет той, которую я жду.
– И когда же она начнется?
– В 1956 году, – без запинки ответил Брюс. – Армагеддон. Война рас. Негры против белых. – Он набожно возвел взгляд к потолку. – В первый же день этой войны я приду на призывной пункт и скажу чернокожему генералу: «Генерал, найдите применение моей сильной правой руке».
Это же Калифорния, в растерянности подумал Майкл, только здесь могут встретиться такие личности.
Он вышел из комнаты, оставив Брюса одного, и тот в глубокой задумчивости застыл, опираясь на щетку для чистки ковров.
На другой стороне улицы, на пустыре, чуть возвышавшемся над соседними участками, стояли два армейских грузовика и зенитка. Солдаты в касках рыли окопы. Зенитка нацелилась в небо длинным, еще зачехленным стволом, но солдаты махали лопатами с такой скоростью, словно их позицию уже обстреливал противник. Ситуация выглядела столь нелепо, что Майкл чуть не рассмеялся. Тоже, видать, местный феномен. Как-то не верилось, что в любом другом штате армия могла разыгрывать такие мелодраматические сценки. Почему-то и солдаты, и пушки представлялись Майклу, как, впрочем, и большинству американцев, фигурками в некой скучной игре для взрослых, а отнюдь не чем-то реальным. Вот и эта зенитка целилась в небо между веревкой, на которой сушились бюстгальтеры, шелковые чулки и женские трусики, и задним крыльцом дома, на котором стояла бутылка молока.
Майкл зашагал к Уилширскому бульвару, к аптечному магазину, в котором он обычно завтракал. На углу высилось здание банка, и сейчас у двери стояла очередь. Люди ждали открытия банка.
Молодой полицейский старался поддерживать какое-то подобие порядка, чтобы не допустить толчеи.
– Дамы и господа! – раз за разом выкрикивал он. – Дамы и господа! Не толпитесь у двери. Не нарушайте очередь. Не волнуйтесь. Вы все получите свои деньги.