– Что здесь происходит? – с любопытством спросил Майкл, подходя к полицейскому.
Тот мрачно взглянул на него.
– В конец очереди, пожалуйста, – указал он.
– Мне в банк не надо, – ответил Майкл. – Счета у меня нет. Ни в этом банке и ни в каком другом.
Полицейский сразу сменил гнев на милость и широко улыбнулся Майклу, словно признание тем собственной бедности уравняло его со служителем закона.
– Люди хотят забрать свои деньги, – полицейский обвел рукой очередь, – до того, как бомбы начнут падать на сейфы.
Майкл вытаращился на очередь, которая ответила ему враждебными взглядами. Стоящие в очереди явно подозревали, что каждый человек, заговаривающий с полицейским, преследует лишь одну цель: лишить их денег, за которыми они пришли в столь ранний час. Майкл отметил, что все эти люди хорошо одеты, среди них много женщин.
– Они собираются на восток, – громко, пренебрежительно заговорил полицейский. – Умчатся на восток, как только получат свои денежки. Я их понимаю. – Он еще повысил голос, чтобы его слышала вся очередь. – Десять японских дивизий высадились в Санта-Барбаре. Уже завтра японский генеральный штаб намерен разместиться в здании Банка Америки.
– Я подам на вас жалобу, – не выдержала сурового вида женщина средних лет, в розовом платье и синей соломенной шляпке с широкими полями. – Вот увидите, обязательно подам.
– Моя фамилия Маккарти, мэм, – ответил ей полицейский.
Майкл улыбался, шагая навстречу завтраку, но не мог не отметить, что витрины некоторых магазинов уже заклеены крест-накрест полосками пластыря, дабы от взрывной волны стекло не разбилось и не попортило выставленные в витрине серебряные чайные сервизы и вечерние платья. Богатые, рассуждал Майкл, более чувствительны к катастрофам, чем остальные люди. Им есть что терять, а потому они быстрее впадают в панику. Бедняку и в голову не придет покинуть Западное побережье только потому, что где-то на Тихом океане началась война. И причина не в патриотизме и не в готовности встретить врага лицом к лицу. У бедняка просто нет денег на переезд. К тому же богатые привыкли платить другим людям за то, чтобы те делали за них грязную работу, а уж по части грязи и затрат нервной и физической энергии войне просто нет равных. Майкл подумал о садовнике, который прожил в этой стране сорок лет, о пьяном от джина и пророчеств Брюсе, деда которого освободили из рабства в 1863 году в Южной Каролине, вспомнил стоявших в очереди у банка женщин с жадным и враждебным выражением лица, себя, сидящего на краю розовой кровати и тревожащегося из-за налогов и алиментов. Неужели это те люди, которых вдохновляли на великие дела труды Джефферсона и Франклина, неужели такими стали потомки тех фермеров, охотников, мастеровых, которые на пустом месте создали великую страну, потому что жаждали свободы и справедливости, неужели это новый мир гигантов, воспетый Уитменом?
Майкл зашел в аптечный магазин и заказал апельсиновый сок, гренки и кофе.
С Кахуном Майкл встретился в час дня в знаменитом ресторане в Беверли-Хиллз. В интерьере большого темного зала преобладали плавные переходы, столь любимые голливудскими художниками-постановщиками. Зал этот, подумал Майкл, оглядывая толпу штатских, среди которых одиноко маячил одетый в парадную форму высокий сержант-пехотинец, похож на ванную комнату, обставленную продавщицей «Вулворта»[28] для какой-нибудь балканской королевы. Сравнение ему понравилось, и он уже более благодушно продолжал взирать на загорелых толстяков в твидовых пиджаках и ухоженных, накрашенных красавиц в умопомрачительных шляпках, устремляющих взгляд на каждого, входящего в зал. В ресторане царила атмосфера праздничного веселья и безудержной щедрости. Люди хлопали друг друга по плечам, говорили громче, чем обычно, угощали выпивкой. То же самое Майкл не раз наблюдал в знаменитых барах Нью-Йорка во второй половине последнего дня уходящего года, когда все жили предвкушением грядущей волшебной ночи, несущей с собой исполнение многих желаний и надежд.
О войне уже ходили слухи и анекдоты. Известнейший режиссер слонялся по залу с каменным лицом и нашептывал своим знакомым, что, мол, не стоит об этом распространяться, но на Тихом океане у Америки не осталось ни одного корабля, а неприятельский флот замечен в трехстах милях от побережья Орегона. Один сценарист слышал, как в парикмахерской на студии «Метро-Голдвин-Майер» кто-то из продюсеров заявил сквозь мыльную пену: «Эти желтолицые засранцы так меня достали, что я готов бросить свою работу и… и… – продюсер замялся, не находя нужных слов, чтобы выразить и праведный гнев, и чувство гражданского долга, но наконец нашел: —…поехать в Вашингтон». История сценариста пользовалась колоссальным успехом. Он переходил от столика столику, и всякий раз его провожал взрыв смеха. Но он уже спешил на поиски новых слушателей.
По молчаливости и рассеянности Кахуна Майкл понял, что у того опять разыгралась язва. Однако продюсер настоял на том, чтобы они заказали два «Старомодных»[29], прежде чем сесть за столик. Раньше Майкл ни разу не видел Кахуна со стаканом в руке.
Они сели в одной из кабинок, дожидаясь появления Милтона Слипера, автора пьесы, которую хотел продюсировать Кахун, и Кирби Хойта, киноактера, которого Кахун хотел уговорить сыграть главную роль.
– Что меня больше всего раздражает в Голливуде, – проворчал Кахун, – так это всеобщая привычка заниматься делами за ланчем. Парикмахера и то не наймешь, если не накормишь и не напоишь его до отвала.
Фарни царственной походкой обходил кабинки, пожимая руки и целуя щечки. Он был агентом ста пятидесяти самых высокооплачиваемых киноактеров, сценаристов, режиссеров. Ресторан служил Фарни тронным залом, ланч использовался для аудиенций. Фарни хорошо знал Майкла и вновь и вновь пытался убедить его перебраться в Голливуд и заняться режиссурой, обещая славу и деньги, которые ждут его на этом поприще.
– Привет. – Пожимая руки, Фарни улыбался своей характерной добродушно-нагловатой улыбкой, которая, по его мнению, убеждала работодателей более щедро оплачивать услуги его клиентов. – Как вам это нравится? – Вопрос был задан с таким видом, будто война – это представление, которое Фарни срежиссировал лично и теперь очень этим гордится.
– Это самая лучшая маленькая война, в которой мне довелось участвовать, – подыграл ему Майкл.
– А сколько тебе лет? – Фарни пристально посмотрел на Майкла.
– Тридцать три.
– Могу устроить тебя во флот. Офицерское звание гарантирую. В управление связей с общественностью. Или на радио. Хочешь?
– Господи, – пробурчал Кахун, – неужели и флот пользуется услугами агентов?
– Мой друг – капитан первого ранга. – Фарни нисколько не обиделся на реплику Кахуна. – Так что? – Он опять посмотрел на Майкла.
– Сейчас – нет. В ближайшие два-три месяца я воевать не готов.
– Через три месяца… – Фарни улыбнулся двум красоткам в соседней кабинке, – …через три месяца ты будешь подстригать траву в садах Йокогамы.
– Дело в том, – Майкл попытался изгнать из своего голоса героику, – что я хочу пойти в армию рядовым.
– Святый Боже, это еще зачем?
– Долгая история. – Майкл смутился. – Расскажу в другой раз.
– А ты знаешь, что собой представляет рядовой в нашей армии? Гамбургер! Мелко нарубленное мясо плюс, при удачном раскладе, малая толика жира. Победной тебе войны. – Фарни помахал Майклу рукой и проследовал дальше.
Кахун мрачно смотрел на двух комиков, которые шли вдоль бара, громко смеялись и пожимали руки всем подряд.
– Ну и ну! Я бы дал японскому главнокомандующему пятьсот долларов и два билета в первый ряд на премьеры всех моих спектаклей, если бы он завтра же разбомбил этот город. Майкл, – продолжал он, не решаясь посмотреть на Майкла, – пусть я покажусь тебе эгоистом, но я должен это сказать.
– Выкладывай.
– Не уходи в армию, пока мы не поставим эту пьесу. Я слишком устал, чтобы вытянуть ее в одиночку. А ты со мной с самого начала. Слипер, конечно, отвратительный тип, но он написал хорошую пьесу, и ее надо поставить…
– Не волнуйся, – мягко ответил Майкл, подумав, что хватается за слова Кахуна, как за спасительную соломинку. Вот он, благородный предлог для того, чтобы не надевать на себя военную форму еще целый сезон. – Я тебе помогу.
– Пару месяцев без тебя обойдутся, – добавил Кахун. – Войну мы все равно выиграем.
Он замолчал. Лавируя между столиками, к ним направлялся Слипер, красивый мужчина крепкого сложения, державшийся очень самоуверенно. Пару лет назад Слипер написал две нашумевшие пьесы о рабочем классе. Одет он был, как и положено молодому, но уже достаточно известному писателю: темно-синяя рабочая блуза и съехавший набок узел галстука. За столик Слипер сел, никому не пожав руки.
– Господи, – проворчал он, – ну почему мы должны обсуждать наши дела, задыхаясь от запаха духов?
– Место встречи определила твоя секретарша, – напомнил Кахун.
– У моей секретарши сейчас только два желания. Она хочет трахнуться с венгерским продюсером, который работает на студии «Юниверсал», и сделать из меня джентльмена. Она из тех женщин, которым никогда не нравятся ваши рубашки. Причем она не упускает случая сказать мне об этом. Думаю, такие дамы вам знакомы.
– Мне тоже не нравятся твои рубашки, – заметил Кахун. – Ты зарабатываешь две тысячи долларов в неделю, так что можешь покупать себе более приличную одежду.
– Двойной скотч, – бросил Слипер подошедшему официанту. – Так что, Дядюшка Сэм решил-таки выступить в защиту человечества?
– Ты переписал второй акт? – не обращая внимания на его слова, спросил Кахун.
– Ради Бога, Кахун! Да разве можно работать в такое время?
– Я как раз об этом и спрашиваю.
– Кровь! – прогремел Слипер. Майкл решил, что говорит он, как персонаж в одной из его пьес. – Кровь на пальмах, кровь на радиопередатчиках, кровь на палубах, а он интересуется вторым актом! Проснись, Кахун. Произошло событие космического масштаба. Содрогается земля. Человечество ворочается в тяжком сне, корчится от мук, обливается кровью.