– Прибереги этот пафос для сцены в суде.
– Хватит! – Глаза Слипера гневно сверкнули под кустистыми бровями. – Давай обойдемся без этих дешевых бродвейских шуточек. Их время ушло, Кахун. Первая упавшая вчера бомба угодила аккурат в последнюю остроту. Где этот актеришко? – Он нетерпеливо огляделся и забарабанил пальцами по столу.
– Хойт предупредил, что немного задержится, – ответил Майкл. – Он сейчас придет.
– Мне надо возвращаться на студию, – все еще хмурился Слипер. – Фредди попросил зайти к нему во второй половине дня. Студия намеревается снять фильм о Гонолулу, который разбудит Америку.
– А что намереваешься делать ты? – спросил Кахун. – Ты намереваешься найти время для того, чтобы довести пьесу до ума?
– Разумеется. Я же обещал тебе, что все сделаю.
– Обещал, – кивнул Кахун. – Но это было до того, как началась война. Я и подумал, может, ты собираешься пойти в…
Слипер фыркнул:
– Ради чего? Охранять виадук в Канзас-Сити? – Он приложился к стакану с виски, который поставил перед ним официант. – Человеку творческому в армии делать нечего. Его задача – творить, не давая угаснуть огню культуры, объяснять, почему ведется эта война, поднимать дух людей, схлестнувшихся со смертью. А все остальное – досужие разговоры. В России, например, творческих работников в армию не берут. Им говорят: «Пишите книги, ставьте спектакли, рисуйте, сочиняйте музыку». Если руководители страны в здравом уме, они не пошлют в окопы национальное достояние. Вы можете представить себе, чтобы французы отправили «Мону Лизу» или «Автопортрет» Сезанна на линию Мажино? Вы бы посчитали их сумасшедшими, не так ли?
– Да, – ответил Майкл, потому что Слипер сверлил его взглядом.
– Тогда какого черта, – драматург уже орал, – они должны отправлять на передовую нового Сезанна, современного Леонардо да Винчи? Господи, даже немцы оставляют в тылу своих художников, артистов, писателей! До чего же мне надоели все эти разговоры! – Он допил виски и яростно огляделся. – Терпеть не могу опаздывающих актеришек. Я заказываю ланч.
– Фарни, – Кахун чуть улыбнулся, – может устроить тебя офицером во флот.
– Да пошел он… Провокатор, торговец плотью. Яичницу с ветчиной, – последнее уже адресовалось официанту. – Спаржу под голландским соусом. И двойное виски.
Хойт появился в ресторане в тот момент, когда Слипер делал заказ, и быстрым шагом направился к их кабинке, по пути пожав только пять рук.
– Прошу прощения, старичок. – Усаживаясь на обитую зеленой кожей скамью, он чуть задел Майкла. – Извините, что опоздал.
– Какого черта? – недовольно проворчал Слипер. – Неужели ты никуда не можешь прийти вовремя? Или твоим зрителям это нравится?
– На студии страшная суета, старичок. Не мог вырваться. – Хойт говорил с английским акцентом, нисколько не изменившимся за семь лет пребывания в Штатах. В 1939 году, когда началась война, он получил американское гражданство, но в остальном остался все тем же талантливым симпатягой из трущоб Бристоля, который, поболтавшись какое-то время на лондонской Пэлл-Мэлл, в 1934 году сошел с корабля на американскую землю. Чувствовалось, что Хойт нервничает, думает о чем-то своем. Ланч он заказал очень легкий. Пить не стал вовсе, поскольку рабочий день для него еще не закончился. Хойт играл командира английской эскадрильи, и ему предстояла съемка сложного эпизода в горящем над Ла-Маншем самолете, с пиротехническими эффектами и крупными планами.
За ланчем предстояло решить очень важный вопрос. Хойт пообещал Кахуну, что за уик-энд перечитает пьесу и даст окончательный ответ насчет своего участия в постановке. Актером он был хорошим и идеально подходил к предложенной ему роли, поэтому его отказ ставил перед продюсером очень серьезные проблемы. Над столиком повисло нервное напряжение. Слипер пил виски, Кахун водил вилкой по тарелке.
В другом конце зала Майкл заметил Лауру, сидевшую в компании двух женщин, и холодно ей кивнул. После развода он видел ее впервые. Майкл подумал, что еженедельных восьмидесяти долларов, которые Лаура получает от него, надолго не хватит, если она сама платит за ланч в таком ресторане. Он рассердился сначала на нее за то, что она сорит деньгами, потом на себя: ему-то, собственно, что до этого? Майкл смотрел на Лауру, такую очаровательную, такую миленькую, и ему едва верилось, что когда-то он страшно на нее злился. Впрочем, не верилось и в то, что он когда-то любил ее. Еще одно мимолетное видение, подумал он, вызывающее воспоминания, от которых на сердце ложится тоска.
– Я перечитал пьесу, Кахун, – чуть суетливо заговорил Хойт. – Должен признать, что мое мнение не изменилось. Отличная пьеса.
– Это хорошо. – Губы Кахуна начали растягиваться в широкую улыбку.
– Но… – у Хойта перехватило дыхание, – я, к сожалению, сыграть в ней не смогу.
От улыбки Кахуна не осталось и следа.
– Господи, – выдохнул Слипер.
– Почему? – спросил Кахун.
– Видишь ли… – В голосе Хойта слышались извиняющиеся нотки. – Война, старичок. Отсюда и перемена планов. Если я соглашусь на эту роль и перееду в Нью-Йорк, боюсь, эта чертова призывная комиссия сцапает меня. А здесь… – Он положил в рот листок салата, прожевал его, а потом продолжил: – Здесь все обстоит иначе. Студия обещает добиться для меня отсрочки от призыва. По сведениям из Вашингтона, киноиндустрия будет приравнена к военным заводам, потому что тоже защищает национальные интересы. И ведущие актеры получат бронь… А вот насчет театра я такого сказать не могу. И не хочу рисковать. Надеюсь, вы понимаете деликатность моего положения…
– Безусловно, – усмехнулся Кахун. – Безусловно.
– Господи! – Слипер поднялся. – Я пошел на студию. Защищать национальные интересы.
И он тяжелым шагом, чуть покачиваясь, двинулся к выходу.
Хойт нервно глянул ему вслед.
– Этот Слипер никогда мне не нравился. Не джентльмен, – заметил он и вновь принялся за салат.
У столика возник Ролли Вон, раскрасневшийся, сияющий, с бокалом коньяка в руке. Тоже англичанин, но постарше Хойта. Они снимались в одном фильме, только Вон играл командира авиационного полка. В этот день съемки для него закончились, а потому он мог пить в свое удовольствие.
– Величайший день в истории Англии! – Вон ослепительно улыбнулся Хойту. – Все поражения в прошлом. Впереди только победы. За Франклина Делано Рузвельта! – Он поднял бокал, остальные ответили тем же. Майкл с опаской подумал, что сейчас Вон, раз уж он служит в английских ВВС, хоть и на студии «Парамаунт», возьмет и швырнет бокал в камин. – За Америку! – Бокал Ролли вновь взлетел вверх.
«А ведь он пьет за японский флот, втянувший нас в эту войну, – внезапно подумал Майкл. – Конечно, нельзя винить англичанина за то, что…»
– Мы будем сражаться на побережье, – вещал Ролли, – мы будем сражаться в горах. – Он сел. – Мы будем сражаться на улицах городов… Больше никаких отступлений, как на Крите или в Норвегии… С этим покончено, теперь нападать будем мы!
– Я бы воздержался от подобных разговоров, старичок, – заметил Хойт. – Не так давно я беседовал с одним человеком из адмиралтейства. Вы бы удивились, узнав, какой он занимает высокий пост. Этот человек мне все объяснил насчет Крита.
– И что он тебе объяснил насчет Крита? – Ролли вперился взглядом в Хойта, глаза его воинственно блеснули.
– Все наши действия подчинены общему стратегическому плану, старичок. Нанести противнику ощутимый урон и выйти из-под огня. Самая мудрая стратегия на свете. Пусть они забирают Крит. Да кому нужен этот Крит?
Ролли поднялся, расправил плечи.
– Я не собираюсь сидеть за этим столом, – прохрипел он с перекошенным от злобы лицом, – и слушать, как дезертир-англичанин оскорбляет британскую армию.
– Да перестань, Ролли, – попытался успокоить его Кахун. – Сядь.
– А что я такого сказал? – занервничал Хойт.
– Английская кровь льется рекой. – Ролли бабахнул кулаком по столу. – Англичане умирают тысячами в отчаянной борьбе за каждый клочок принадлежащей союзникам земли… а он говорит, что так все и планировалось! «Пусть они забирают Крит»! Я давно приглядывался к тебе, Хойт, и, видит Бог, старался относиться без предубеждения, но, боюсь, мне придется поверить в то, что о тебе говорят.
– Да перестань, старичок. – Хойт густо покраснел, его голос стал пронзительным, он даже срывался на высоких нотах. – Это какое-то жуткое недоразумение.
– Если бы ты остался в Англии, я бы разговаривал с тобой иначе. Да тебя отдали бы под суд после первых десяти слов. За распространение панических слухов. В военное время это, знаешь ли, уголовное преступление.
– Да ладно. – Хойт вяло махнул рукой. – Ролли, старичок, ну чего ты так…
– Я бы хотел знать, кто тебе платит. – Ролли угрожающе навис над Хойтом. – Очень бы хотел это знать. Не надейся, что этот разговор останется между нами. Все англичане в этом городе узнают о том, что ты тут нес. Пусть они забирают Крит, а? – Он шарахнул бокалом об стол и зашагал к бару.
Хойт вытер мокрое от пота лицо носовым платком и осторожно огляделся, чтобы определить, много ли людей слышали последнюю тираду Ролли.
– Господи, вы и представить себе не можете, как трудно в наши дни быть англичанином. Стоит тебе открыть рот, как обязательно нарвешься или на безумца, или на невротика… – Хойт встал. – Надеюсь, вы меня извините, но мне действительно пора на студию.
– Конечно, – кивнул Кахун.
– Мне очень жаль, что я не смогу сыграть в вашем спектакле, но сами видите, как все обернулось.
– Видим, видим, – заверил его Кахун.
– До свидания, – попрощался Хойт.
– До свидания, – с каменным лицом ответил Кахун.
Они с Майклом наблюдали, как элегантный, получающий семь с половиной тысяч долларов в неделю киноактер мышкой проскользнул мимо бара, мимо защитника Крита, чтобы отправиться на студию «Парамаунт» и там, на фоне бутафорских облаков, гореть в самолете в десяти милях от голливудско-дуврского побережья.
Кахун вздохнул: