– Достаточно! – крикнул Гарденбург солдатам. – Те, кого мы не добили, пусть добираются до дома на своих двоих. На холм!
Они с Кристианом двинулись в обратный путь. Силуэты солдат, оставшихся на вершине холма, четко выделялись на фоне неба, подсвеченные солнцем. «Какие же они маленькие, беззащитные, – думал Кристиан. – Совсем одни в бескрайней пустыне. Но они – моя опора, без них я – пустое место…»
Они прошли мимо уткнувшегося лицом в песок офицера с голыми ягодицами. Кожа у него была нежная, аристократически белая.
Гарденбург вновь улыбнулся:
– Помнишь, какой у него был вид, когда загремели первые выстрелы, а он со спущенными штанами сидел на корточках, тревожась по поводу своего запора? А как он выглядел, когда пытался бежать? Взмахами руки собирал солдат и одновременно поддерживал штаны… Капитан армии его королевского величества… Готов спорить, в Сандхерсте[31] его не учили, как следует действовать в подобных ситуациях!
Гарденбург засмеялся. Смех этот все усиливался по мере того, как наиболее комичные сцены всплывали в его памяти. Наконец он уже не мог идти. Согнувшись, уперев руки в колени, лейтенант хохотал до слез, а ветер разносил по пустыне раскаты его смеха.
Засмеялся и Кристиан, хотя поначалу такого желания у него не было. Но смех захватил и его, и вскоре он ржал как ненормальный, качаясь из стороны в сторону. Остальные, глядя на не в меру развеселившихся лейтенанта и сержанта, начали посмеиваться, но смех командиров оказался таким заразительным, что вскоре и пятеро солдат, сопровождавших Гарденбурга и Кристиана, и те солдаты, что остались на вершине холма у пулеметов, хохотали во все горло, и их смех летел над перепаханной минами землей, над телами убитых, над угасающими костерками, над разбросанными винтовками, над саперными лопатками, над горящими грузовиками и над мертвецом, что сидел у колеса с полуоторванной головой и торчащей из перекошенного рта вставной челюстью.
Глава 11
Поезд медленно катился мимо занесенных снегом долин и холмов Вермонта. Ной сидел в пальто у замерзшего окна и дрожал от холода, потому что отопление в вагоне не работало. Рождественское утро выдалось облачным, серым, и он безо всякого интереса смотрел на проплывающий мимо неприглядный пейзаж. Ему не удалось купить спальное место, Ной с трудом урвал билет на сидячее, и за долгую поездку у него затекло все тело. Вода в мужском туалете замерзла, и он не смог побриться. Потирая щеку, Ной прекрасно понимал, что выглядит отвратительно: грязная кожа, черная щетина, налитые кровью глаза, да еще – спасибо паровозу – черная копоть на воротнике. Ну и видок, думал он. Хорош жених, прибывший знакомиться с родными невесты.
С каждой милей уверенность Ноя в правильности принятого им решения таяла, как весенний снег. На одной станции, где они стояли пятнадцать минут, к перрону подошел поезд, следующий в Нью-Йорк. Ной с огромным трудом подавил желание перескочить в него и уехать обратно. Транспортные неудобства, холод, храп пассажиров, безликие холмы, выплывающие из мрака ночи, – все, ну буквально все убеждало Ноя, что ничего путного из этой затеи не выйдет.
Хоуп уехала первой, чтобы подготовить почву. За эти два дня, проведенные ею в Вермонте, Хоуп, должно быть, уже сказала отцу о своем намерении выйти замуж и что ее мужем будет еврей. «Да нет же, все будет хорошо, – думал Ной, заставляя себя настроиться на оптимистический лад. – Иначе Хоуп послала бы мне телеграмму. Раз она не остановила меня, позволила приехать, все будет хорошо, все должно быть…»
Поскольку армия выставила его за дверь, Ной принял решение так изменить свою жизнь, чтобы приносить стране как можно больше пользы. Три или четыре вечера в неделю он проводил в библиотеке, изучая учебники по судостроению. Корабли, вопили газеты и радио, корабли, больше кораблей. Что ж, если его не взяли воевать, он по крайней мере мог строить корабли. Раньше Ной в глаза не видел чертежи, имел очень смутное представление о сварке и клепке, эксперты в один голос утверждали, что для освоения и первого, и второго требуются долгие месяцы упорной учебы, однако Ной не желал прислушиваться к их мнению, с холодной яростью грыз гранит науки, зазубривал основные положения, запоминал схемы, которые потом снова и снова рисовал по памяти. Книги он брал и домой и впитывал знания, словно губка. Еще месяц, чувствовал Ной, и он сможет пойти на верфь, получить место на стапеле и честно отрабатывать жалованье, которое ему там положат.
И разумеется, с ним рядом всегда должна быть Хоуп. Конечно, он испытывал чувство вины из-за того, что думал о личном счастье в то время, когда друзья уходили на самую страшную из войн, но его воздержание не могло ускорить победу над Гитлером, да и император Японии не признал бы своего поражения только потому, что Ной остался бы в холостяках. К тому же Хоуп настаивала на свадьбе.
Но она очень любила отца. Тот истово верил в Бога, в жизни придерживался самых строгих моральных принципов, пресвитерианская община выбрала его своим старостой, и Хоуп не могла выйти замуж без его благословения. Господи, думал Ной, глядя на капрала морской пехоты, который спал с раскрытым ртом, закинув ноги на свободное сиденье, Господи, ну почему в мире все так сложно?
За окном промелькнул кирпичный завод, ничем не примечательные, заваленные снегом улочки, а потом Ной увидел Хоуп. Она стояла на платформе, вглядываясь в замерзшие окна и отыскивая его лицо.
Поезд еще не затормозил, а Ной уже спрыгнул на платформу, поскользнулся на обледеневшем асфальте и едва не выронил чемодан из кожзаменителя.
– Осторожнее, молодой человек. Это же лед. На нем не танцуют, – едко заметил какой-то старик, толкая перед собой сундучок.
Ной ничего не ответил, потому что к нему уже спешила Хоуп. Осунувшаяся, с тревогой на лице. Она остановилась в трех футах и даже не поцеловала его.
– Ной, тебе надо побриться.
– Вода замерзла, – раздраженно произнес он. А что еще он мог сказать?
Они застыли в нерешительности, словно не зная, как им теперь быть, что делать. Потом Ной оглядел платформу, пытаясь понять, пришла Хоуп одна или нет. С поезда сошли еще два или три человека, но в столь ранний час их никто не встречал и они уже спешили к лестнице, ведущей в город. Так что, когда через пару минут поезд медленно тронулся с места, на платформе остались только Ной, Хоуп да старик с сундучком, который он еще не успел дотолкать до лестницы.
«Плохи мои дела, – подумал Ной. – Ее послали одну, чтобы она сразу развеяла все мои надежды».
– Как доехал? – вымученно спросила Хоуп.
– Отлично, – ответил Ной.
Он не узнавал Хоуп, она превратилась в незнакомку, не испытывающую к нему никаких теплых чувств, не имеющую с ним ничего общего. Да еще это ее старое драповое пальто в клетку, укутанная шарфом голова. С замерзших холмов дул ледяной ветер, который пробирал Ноя до костей, словно на нем было не пальто, а легонькая рубашка.
– Так мы проведем Рождество здесь? – спросил Ной.
– Ной… – Голос Хоуп дрогнул, но она собралась с духом и закончила фразу: – Ной, я им не сказала.
– Что? – не понял Ной.
– Я им не сказала. Ничего не сказала. Ни о твоем приезде. Ни о том, что хочу выйти за тебя замуж. Ни о том, что ты еврей. Они даже не подозревают о твоем существовании.
Ной шумно сглотнул. Хорошенькое его ждет Рождество, подумал он, оглядывая белые безрадостные холмы.
– Ничего страшного. – Он сильно сомневался, что его слова соответствуют действительности, но Хоуп выглядела такой несчастной в этом туго повязанном шарфе, такой озябшей на холодном ветру, что ему хотелось хоть как-то ее утешить. – Все нормально. – Таким тоном хозяин обычно показывает неловкому гостю, опрокинувшему стакан с водой, что урон невелик. – Не стоит из-за этого волноваться.
– Я все собиралась… – Хоуп говорила так тихо, что Ной с трудом разбирал слова. Ветер подхватывал их и уносил, едва они слетали с губ девушки. – Вчера уже решилась поговорить с отцом… – Она покачала головой. – Мы вернулись из церкви, и я надеялась, что мы посидим с ним на кухне вдвоем, но тут вошел мой брат. Он приехал из Рутленда с женой и детьми на рождественские каникулы. Они завели разговор о войне, а мой брат, он же у нас круглый идиот, начал говорить, что евреи на войну не идут, зато деньги гребут лопатой, а мой отец сидел и кивал. Я не знала, то ли он соглашается, то ли его клонит ко сну, как это случается с ним каждый вечер в девять часов, но не смогла заставить себя…
– Ничего страшного, все нормально, – пробубнил Ной и пошевелил пальцами. Они онемели даже в перчатках. Хорошо бы позавтракать, подумал он, и выпить горячего кофе.
– Я не могу остаться с тобой. – В голосе Хоуп звучало отчаяние. – Мне надо возвращаться. Все спали, когда я ушла, но теперь они уже встали и гадают, куда же я подевалась. Я должна пойти с ними в церковь, а после службы все-таки попытаюсь переговорить с отцом.
– И правильно, – покивал Ной. – Так и сделай.
– На той стороне улицы есть отель. – Хоуп указала на трехэтажное деревянное здание в пятидесяти ярдах от платформы. – Ты можешь пойти туда, перекусить, отдохнуть. Я приду за тобой в одиннадцать часов. Тебя это устроит? – озабоченно спросила она.
– Отличная мысль! – с деланным воодушевлением воскликнул Ной. – Я там и побреюсь. – Он широко улыбнулся, словно высказал блестящую идею.
– Ной, дорогой… – Хоуп шагнула к нему, сжала ладонями его лицо. – Я очень сожалею, что все так вышло. Я тебя подвела. Подвела…
– Чепуха, – мягко возразил он. – Чепуха.
Но в душе Ной осознавал, что так оно и есть. Хоуп действительно его подвела. И вот это удивило его больше всего. Просто потрясло. Он полностью ей доверял, она никогда не дрейфила, всегда и во всем была с ним искренна и откровенна. Но к разочарованию и обиде, которые испытывал Ной в то холодное рождественское утро, пожалуй, примешивалась и радость. Может, и хорошо, что она сейчас его подвела. Он-то знал, что сам не раз подводил ее раньше, и понимал, что и в будущем ничего не изменится. Поэтому теперь они были на равных, ему наконец-то представился случай за что-то простить ее.