– Не волнуйся, дорогая. – Ной вымученно улыбнулся. – Я уверен, все будет хорошо. Я подожду тебя там. – Он указал на здание отеля. – Сходи в церковь. И… – губы Ноя вновь растянула грустная улыбка, – помолись за меня.
Хоуп со слезами на глазах улыбнулась, затем повернулась и быстрым, решительным шагом, не обращая внимания на лед, направилась к лестнице. Ной провожал ее взглядом, пока Хоуп не скрылась за углом, торопясь к родному дому, где ее уже ждали пробудившиеся суровый отец и говорливый брат. Ной, подхватив чемодан, двинулся к отелю. Пересек улицу, открыл дверь отеля и замер. «Господи, – подумал он, – я же не поздравил Хоуп с Рождеством».
Лишь в половине первого раздался стук в дверь его комнатушки, где хватило места только для крашеной металлической кровати да треснувшей раковины. За эту «роскошь» Ной заплатил два с половиной доллара, и на все рождественские праздники у него осталось три доллара и семьдесят пять центов. Правда, обратный билет он купил еще в Нью-Йорке. Однако особой тревоги Ной не испытывал. Он уже узнал, что еда в Вермонте стоит дешево. Завтрак с яичницей из двух яиц обошелся ему всего в тридцать пять центов. Но от тяжелого вздоха Ной все-таки не удержался. Мало ему войны, любви, существующего чуть ли не две тысячи лет варварского деления человечества на евреев и неевреев и естественного нежелания отца отдавать дочь незнакомцу, так еще надо считать каждый цент, чтобы прожить праздники на эти жалкие гроши.
Ной открыл дверь, изобразив на лице, как он полагал, приятную улыбку, которой и намеревался встретить Хоуп. Но на пороге стоял служащий отеля, сморщенный краснолицый старик.
– Дама и господин в холле, – доложил он, повернулся и отбыл.
Ной озабоченно посмотрелся в зеркало, прошелся расческой по коротко стриженным волосам, поправил галстук и вышел из номера. «Почему, – спрашивал он себя, спускаясь по скрипучим ступеням, пропахшим воском и свиным жиром, – почему человек, пребывающий в здравом уме, должен сказать мне «да»?» В кармане три доллара, иноверец, здоровья никакого, армии – и той не нужен, профессии нет, честолюбие ограничивается желанием жить в любви с его дочерью. Ни семьи, ни образования, ни друзей. Лицо грубое, иностранное, таким, во всяком случае, покажется оно жителю Вермонта. Речь запинающаяся, густо пересыпанная словечками, понахватанными в плохих школах и среди простонародья во всех уголках Америки. Ною доводилось бывать в таких городках, и он знал, какие там живут люди. Гордые, не допускающие в свой круг чужаков, суровые, с семейными традициями, восходящими к тем дням, когда в городке закладывался фундамент первого дома, со страхом и презрением взирающие на толпы эмигрантов, наводнивших мегаполисы. Никогда раньше Ной не считал, что в Америке он пришелец, а вот тут вдруг это почувствовал, в тот самый момент, когда вышел в холл и увидел мужчину и девушку, которые, сидя в деревянных креслах-качалках, смотрели сквозь окно на скованную морозом улицу.
Они поднялись, когда услышали шаги появившегося в холле Ноя. Какая Хоуп бледная, отметил Ной с предчувствием беды. Медленно, очень медленно он приближался к отцу с дочерью. Высокий, сутуловатый мистер Плаумен выглядел так, словно всю жизнь занимался тяжелым физическим трудом и в последние шестьдесят лет ежедневно вставал не позже пяти часов утра. Угловатое, суровое лицо, усталые глаза за очками в серебряной оправе. Он не выразил ни дружелюбия, ни враждебности, когда Хоуп представила своего жениха:
– Отец, это Ной.
Однако мистер Плаумен протянул Ною руку. Тот ее пожал. Рука была крепкой, жесткой. «Я не буду просить, – думал Ной. – Как бы все ни обернулось, я не буду лгать, не буду пускать пыль в глаза, прикидываясь, будто я – большая шишка. Если ее отец даст согласие – отлично. Если нет…» Об этом Ною думать не хотелось.
– Очень рад познакомиться с вами, – произнес мистер Плаумен.
Пожилой портье с нескрываемым интересом разглядывал их, еще больше смущая и Ноя, и отца с дочерью.
– Мне кажется, – мистер Плаумен взглянул на дочь, – нам с мистером Аккерманом нужно кое о чем поговорить.
– Да, – прошептала Хоуп, и по ее тоскливому, безнадежному тону Ной понял, что от предстоящей беседы ничего хорошего ждать не приходится.
Мистер Плаумен огляделся.
– Здесь не лучшее место для такого разговора. – Он посмотрел на портье, который и не думал отводить от них взгляд. – Пожалуй, мы пройдемся. Да и мистеру Аккерману, возможно, хочется посмотреть город.
– Да, сэр, – кивнул Ной.
– Я вас подожду. – Хоуп буквально упала в кресло-качалку, словно у нее подкосились ноги. Жалобный скрип качалки разнесся по холлу, портье скорчил недовольную гримасу, а Ной понял, что этот деревянный стон будет и через много лет вспоминаться ему в самые тяжелые моменты его жизни.
– Мы вернемся через полчаса или чуть позже, дочь, – добавил мистер Плаумен.
При слове «дочь» Ной поморщился. Прямо как из плохой пьесы о жизни фермеров в 1900 году. Открывая дверь мистеру Плаумену и пропуская его вперед, прежде чем самому выйти на заснеженную улицу, Ной даже подумал, что перенесся в такую вот мелодраму, надуманную, насквозь фальшивую. А потом неспешным шагом, под холодным, пронизывающим ветром они двинулись по расчищенным тротуарам мимо закрытых магазинов.
Минуты две отшагали молча, лишь под ногами поскрипывали полоски снега, упущенные лопатами. И вновь первым заговорил мистер Плаумен:
– Сколько с вас взяли за комнату?
– Два доллара и пятьдесят центов.
– За один день?
– Да.
– Грабители с большой дороги. Во всех гостиницах дерут три шкуры.
Вновь они замолчали. Миновали зерновую лавку Маршалла, аптеку Кинна, магазин мужской одежды Гиффорда, адвокатскую контору Вирджила Свифта, мясную лавку Джона Хардинга, пекарню миссис Уолтон, мебельный магазин и похоронное бюро Оливера Робинсона и бакалейную лавку Уэста.
Лицо мистера Плаумена под старомодной выходной шляпой по-прежнему оставалось суровым и непроницаемым, а когда Ной переводил взгляд на вывески, фамилии впивались ему в голову, словно гвозди, методично забиваемые безучастным плотником. Каждая фамилия нападала, жалила, пронзала, упрекала. Ной чувствовал, что этой прогулкой старик ненавязчиво дает ему понять, что и он сам, и его дочь принадлежат к устоявшемуся, однородному мирку простых английских фамилий. Он как бы задает Ною вопрос: а каким боком может вписаться в этот мирок Аккерман, человек без роду, без племени, с фамилией, занесенной в Америку из глубин Европы, не имеющий ни отца, ни дома, никем не признанный, без гроша за душой?
Нет, думал Ной, лучше уж иметь дело с братом, пусть бы говорил, бушевал. Куда проще выслушивать известные с незапамятных времен, заезженные, насквозь лживые доводы, чем выдерживать молчание этого умного янки.
Деловой квартал города они миновали без единого слова. Прошли мимо повидавшего виды здания школы, сложенного из красного кирпича. От тротуара его отделяла широкая лужайка. Стены увивал засохший плющ.
– Хоуп училась здесь. – Мистер Плаумен мотнул головой в сторону школы.
Еще один враг, думал Ной, глядя на старое здание, уютно устроившееся среди дубов, еще один противник, пролежавший в засаде двадцать пять лет. Над порталом тянулся девиз. Прищурившись, Ной прочитал высеченные в камне слова. «Ты познаешь истину», – сообщали полустертые буквы поколениям Плауменов, которые проходили под ними, чтобы научиться читать и писать, узнать, как в семнадцатом веке их предки в жестокую бурю высаживались на мокрые скалы Плимута. «Ты познаешь истину, истина даст тебе свободу». Ной буквально услышал, как эти слова произнес вслух его отец, рокотание мертвого голоса донеслось до него из могилы.
– Обошлась в двадцать три тысячи долларов в девятьсот четвертом году, – продолжал мистер Плаумен. – А в тридцать пятом управление общественных работ хотело ее снести и построить новую. Мы не позволили. Пустая трата денег налогоплательщиков. Школа и так хорошая.
Они пошли дальше. В ста ярдах от школы находилась церковь, ее стройный, строгий шпиль вонзался в серое небо. «Тут все и случится, – в отчаянии подумал Ной. – Вот оно, орудие главного калибра. На кладбище похоронено, должно быть, несколько десятков Плауменов, и приговор мне вынесут в их присутствии».
Деревянная, выкрашенная белой краской церковь, аккуратная, солидная, стояла на засыпанном снегом склоне. Скромная, без излишеств, она не взывала к Богу, как устремляющиеся ввысь соборы Италии и Франции, но обращалась к нему простыми, понятными словами, очищенными от шелухи.
– Что ж, ушли мы достаточно далеко. – Мистер Плаумен обратился к Ною, когда до церкви оставалось пятьдесят ярдов. – Хотите повернуть обратно?
– Да, – ответил Ной.
Старик опять удивил его, озадачил, и Ной шел к отелю, ничего не видя перед собой. Нож гильотины так и не упал на его шею. Ной искоса глянул на лицо старика. В гранитных чертах читались сосредоточенность и некоторая растерянность. Старик, решил Ной, подыскивает подходящие, взвешенные слова, чтобы сформулировать отказ претенденту на руку его дочери, слова справедливые, благоразумные, не оставляющие никаких надежд.
– Молодой человек, для меня ваше появление здесь – жестокое испытание.
Ной почувствовал, как у него автоматически сжались челюсти, словно он собрался кинуться в драку.
– Вы устроили старику проверку принципов, которых он придерживался всю жизнь. Не могу этого отрицать. Богом клянусь, мне очень хочется, чтобы вы вернулись на станцию, сели в поезд, уехали в Нью-Йорк и никогда больше не виделись с Хоуп. Но вы ведь этого не сделаете?
Мистер Плаумен пристально всмотрелся в Ноя.
– Нет, – ответил тот. – Не сделаю.
– Так я и думал. Иначе вы бы не приехали сюда. – Старик глубоко вздохнул, вперившись взглядом в расчищенный от снега тротуар, продолжая медленно шагать рядом с Ноем. – Извините, что прогулка получилась такой скучной. Жизнь человека по большей части идет сама по себе, как бы независимо от него. И лишь иногда ему приходится принимать важное решение. Человек должен спросить себя: а во что он действительно верит, хорошо это или плохо? Из-за вас последние сорок пять минут я задаю себе эти вопросы и не могу сказать, что очень вам за это признателен. Я не знаю ни одного еврея, никогда не имел с ними никаких дел. И мне пришлось смотреть на вас и решать, кто же, по моему