разумению, эти евреи: исступленные, вопящие язычники, или прирожденные злодеи, или… Хоуп считает, что вы не такой уж плохой, но юным девушкам свойственно ошибаться. Всю свою жизнь я считал, что люди рождаются одинаковыми, один ничем не хуже другого, но, слава Богу, до сегодняшнего дня мне не приходилось проверять этот принцип. Если бы в город приехал любой другой человек и попросил руки Хоуп, я бы сказал: «Заходите, Вирджиния приготовила индейку…»
Они уже стояли перед отелем. Ной бы этого не заметил, так заворожил его искренний голос старика, но открылась дверь и на улицу выбежала Хоуп. Старик замолчал, задумчиво вытер рот. Его дочь не отрывала от него взгляда, а на лице ее были написаны тревога и решимость.
В этот момент Ною казалось, что он – тяжело больной человек, прикованный к постели уже много недель. В памяти мелькали фамилии с вывесок, все эти Кинны, Уэсты, Свифты, и фамилии с надгробных камней на церковном кладбище, потом перед его мысленным взором возникла и сама церковь, неумолимо-суровая. И Ной не мог уже больше слушать размеренный голос старика, не мог смотреть на бледную, измученную Хоуп. Вермонтский городок исчез, перед ним возникла теплая, уютная, хоть и заваленная вещами, квартирка неподалеку от Гудзона, с книгами и старым пианино, и его потянуло домой.
– Ну что? – спросила Хоуп.
– Да ничего, – неспешно ответил старик. – Я как раз говорил мистеру Аккерману, что на обед нас ждет индейка…
Хоуп просияла, поднялась на цыпочки и поцеловала отца.
– Почему вы так долго ходили? – спросила она, и до Ноя наконец-то дошло, что теперь все будет хорошо. Но прогулка эта слишком уж вымотала его, выжала досуха, и физически, и эмоционально, так что он просто не мог хоть как-то отреагировать на решение старика.
– Наверное, вам стоит сразу забрать вещи, молодой человек, – добавил мистер Плаумен. – Незачем отдавать этим грабителям все свои деньги.
– Да, – выдавил из себя Ной, – да, конечно.
Как в забытьи он поднялся по нескольким ступенькам, ведущим к двери отеля. Открыв ее, Ной оглянулся. Хоуп взяла отца за руку. Старик улыбался. Несколько натянуто, вымученно, но улыбался.
– Ой, я и забыл! – воскликнул Ной. – С Рождеством вас!
И он отправился за чемоданом.
Глава 12
Призывная комиссия занимала просторное помещение над греческим рестораном, поэтому в приемной стоял густой запах горелого масла и несвежей рыбы. Пол покрывал слой грязи. Две лампы под потолком освещали складные стулья да обшарпанные, заваленные бумагами столы, за которыми две бесцветные секретарши что-то беспрерывно печатали. От зала, где заседала комиссия, приемную отделяла тонкая временная перегородка, сквозь которую доносился гул голосов. В приемной, расположившись на складных стульях, ожидали вызова человек двенадцать: степенные мужчины среднего возраста в деловых костюмах, юноша-итальянец в кожаной куртке, пришедший с матерью, несколько молодых пар, которые сидели, держась за руки. Их всех словно загнали в угол, думал Майкл, такие они гневные, негодующие. А с какой злобой смотрят на выцветший бумажный американский флаг и на развешанные по стенам плакаты и объявления.
У мужчин такой вид, отметил про себя Майкл, будто каждый из них тяжело болен или должен кормить с десяток голодных ртов. А их женщины – и жены, и матери – смотрят на других мужчин, словно прокуроры, разве что не говорят: «Я вижу тебя насквозь. Здоров как бык, да и денежек припрятано выше крыши, а теперь ты хочешь, чтобы в армию вместо тебя пошел мой сын или муж. Так вот, ничего у тебя не выйдет. И не надейся».
Дверь, ведущая в зал, открылась, из нее вышли невысокий черноглазый юноша и его мать. Она плакала, а на пунцовом лице юноши читались раздражение и испуг. Все взгляды, холодные, оценивающие, сосредоточились на них. Должно быть, сидящие в приемной уже видели хладный труп на поле боя, белый деревянный крест и звонящего в дверь почтальона с телеграммой в руке. Жалость в этих взглядах напрочь отсутствовала, в них читалось лишь злорадное удовлетворение: «Что ж, еще один сукин сын не смог их провести».
На столе одной из секретарш задребезжал звонок. Она взглянула на лежащий перед ней листок, поднялась и оглядела приемную.
– Майкл Уайтэкр. – Голос у этой девицы был такой занудный, скрипучий.
И вообще она уродина – длинный нос, фунт помады на губах. Вставая со стула, Майкл заметил, что ноги у секретарши кривые, а чулки перекошены и морщат.
– Уайтэкр! – Теперь к скрипу в ее голосе добавилось раздражение.
Майкл помахал девице рукой и улыбнулся:
– Не нервничайте, дорогуша. Я уже иду.
В ее ответном взгляде сквозили надменность и чувство собственного превосходства. Майкл ее не винил. Ей была свойственна наглость, которая проявляется в каждом, кто становится государственным служащим, и к тому же она упивалась властью над мужчинами, уходившими на войну, чтобы отдать за нее жизнь. Мужчинами, ни один из которых никогда не одарил ее добрым взглядом. Любое подавляемое меньшинство – негры, мормоны, нудисты, женщины, которых никто не любит, – думал Майкл, направляясь к двери, находит способ отыграться на других. А уж в призывной комиссии вести себя по-человечески может только святой.
Открывая дверь, Майкл с удивлением отметил, что его пробирает легкая дрожь. Бред какой-то, разозлился он на себя, оказавшись лицом к лицу с семью мужчинами, восседавшими за длинным столом. Они все смотрели на него. Войдя в этот зал, Майкл перешагнул нечто большее, чем порог. Если в приемной он лицезрел страх и негодование, то здесь его встретили подозрительность, недоверие, бессердечность. «Ни одного из них, – думал Майкл, хмуро оглядывая эти неприветливые физиономии, – я бы в собеседники не выбрал. И если бы не необходимость, никогда не стал бы с ними общаться. А ведь все они мои соседи. Кто их выбирал? Откуда они взялись? Почему им так хочется отправлять на войну людей, которые живут с ними в одном городе?»
– Пожалуйста, присядьте, мистер Уайтэкр, – нарушил молчание председатель комиссии, толстый старик с тяжелым двойным подбородком и маленькими злыми глазками, указав на стул во главе стола. Даже «пожалуйста» он произносил с вызовом в голосе. Любопытно, а в какой войне этот тип участвовал сам, подумал Майкл, шагая к стулу.
Лица всех членов комиссии повернулись вслед за Майклом, словно орудийные стволы крейсера, изготовившегося к стрельбе. «Потрясающе, – отметил Майкл, усаживаясь на стул, – я живу в этом районе десять лет и ни разу не видел ни одного из этих людей. Должно быть, они сидели по подвалам, терпеливо выжидая удобного момента, чтобы выйти на свет Божий. Вот он и наступил».
Стену за столом украшал американский флаг, на этот раз из настоящей ткани – единственное яркое цветовое пятно в мрачной комнате. Серые и синие костюмы членов призывной комиссии, их желтовато-серые лица из общего фона не выбивались. Майкл внезапно осознал, что таких комнат по всей стране тысячи и в каждой сидят пять – десять человек с мрачными, каменными, подозрительными физиономиями. Их лысины осенены звездно-полосатым флагом, а перед ними день за днем чередой проходят десятки и сотни тысяч озлобленных, насильно призываемых в армию мужчин. Должно быть, эти комнаты стали символом 1942 года. Здесь сосредоточились ужас, насилие, обман, здесь только брали, не обещая взамен ничего, кроме ран или смерти.
– Значит, так, мистер Уайтэкр. – Председатель комиссии близоруко уставился в досье. – Вы относите себя к категории «три-а», ссылаясь на наличие иждивенцев. – Он злобно взглянул на Майкла, словно спрашивал его: «Так где револьвер, из которого вы застрелили несчастного?»
– Да, – кивнул Майкл.
– Мы выяснили, – председатель слегка возвысил голос, – что вы не живете со своей женой. – Он торжествующе оглядел сидящих, и некоторые согласно кивнули.
– Мы развелись, – признал Майкл.
– Развелись! – повторил председатель. – Почему вы скрыли это обстоятельство?
– Послушайте, давайте сэкономим друг другу время. Я собираюсь идти в армию.
– Когда?
– Как только состоится премьера спектакля, над которым я сейчас работаю.
– И когда произойдет это торжественное событие? – подал голос толстячок с другого конца стола.
– Через два месяца. Я не знаю, что написано в ваших бумагах, но я должен обеспечить отца и мать, и я выплачиваю алименты…
– Ваша жена получает… – председатель вновь уткнулся в досье, – пятьсот пятьдесят долларов в неделю.
– Когда работает, – уточнил Майкл.
– В прошлом году она работала тридцать недель.
– Совершенно верно, – кивнул Майкл. – Зато в этом – ни одной.
– Тем не менее мы должны учитывать ее потенциальные заработки. Последние пять лет она постоянно снималась в фильмах, так что у нас нет оснований полагать, будто теперь ей не найдется места на съемочной площадке. Далее, – он вновь заглянул в досье, – вы указали в иждивенцах отца и мать.
– Указал, – со вздохом признал Майкл.
– Однако мы выяснили, что ваш отец получает ежемесячную пенсию в шестьдесят восемь долларов.
– Получает, – согласился Майкл. – Только могут ли два человека прожить на шестьдесят восемь долларов в месяц?
– В наше тяжелое время всем приходится идти на жертвы, – с достоинством заявил председатель комиссии.
– Я не собираюсь с вами спорить, – ответил Майкл. – Я уже сказал: через два месяца я сам приду на призывной пункт.
– Почему? – спросил один из членов комиссии, уставившись на Майкла поверх пенсне, словно надеялся, что Майкл не найдет ответа и будет вынужден признать безосновательность своих доводов.
Майкл оглядел семь желтовато-серых лиц.
– Я не знаю почему. – Он широко улыбнулся. – Может, вы знаете, почему люди идут в армию?
– Вы свободны, мистер Уайтэкр, – произнес ему в ответ председатель комиссии.
Майкл поднялся и вышел из этой мрачной комнаты, чувствуя на себе злые, негодующие взгляды всех семи членов комиссии. «Они же ощущают себя обманутыми, – внезапно осознал Майкл. – Они бы предпочли заставить меня пойти в армию. Именно в этом они видят свое предназначение».