ько защитников Фермопил забраковала бы врачебная комиссия из-за искривления позвоночника? И сколько негодных к военной службе нашли смерть под Троей? Пора вставать.
Рядом шевельнулась Хоуп. Повернулась к Ною, положила руку ему на грудь. Медленно просыпаясь, провела рукой по ребрам, по животу, словно ощупывая свою собственность.
– Не уходи, – прошептала она, еще окончательно не проснувшись. Он улыбнулся и привлек ее к себе. – Который час? – Ее губы касались его уха. – Уже утро? Тебе пора?
– Уже утро. И мне пора, – ответил Ной, улыбнулся и еще крепче прижал к себе такое знакомое, стройное тело. – Но я думаю, что пятнадцать минут армия может и подождать.
Хоуп мыла голову, когда услышала, как повернулся ключ в замке. Вернувшись домой с работы, она увидела, что Ноя еще нет. Хоуп побродила по квартире в сгущающихся летних сумерках не зажигая света, а потом ушла в ванную.
Она стояла, нагнувшись над раковиной и зажмурив глаза, чтобы в них не попала мыльная пена, когда Ной вошел в комнату.
– Ной, я здесь! – крикнула она. Смыв пену, Хоуп обернула голову полотенцем, единственным предметом ее одежды, и повернулась к мужу. Он прижал ее к себе, нежно коснувшись все еще мокрой шеи. Хоуп увидела сосредоточенное лицо Ноя и все поняла.
– Тебя взяли.
– Да.
– А рентген?
– Наверное, ничего не показал. – Голос у Ноя был ровный, спокойный.
– Ты им сказал? Насчет прошлого раза?
– Нет.
Хоуп хотела спросить, почему он им ничего не сказал, но в последний момент передумала, так как интуитивно чувствовала, что он ей ответит.
– И ты не сообщил им, что работаешь на верфи, выполняющей оборонный заказ?
– Нет.
– Тогда скажу я! – воскликнула Хоуп. – Поеду в призывную комиссию и все скажу. Человек с рубцами в легких не может…
– Ш-ш-ш, – остановил он ее. – Ш-ш-ш…
– Это же глупо. – Она пыталась рассуждать логично, как участник каких-нибудь дебатов. – Какая армии польза от больного? Он же станет обузой. Из такого, как ты, солдата им не сделать…
– Пусть попробуют. – Ной улыбнулся. – Дадим им такую возможность. Я не возражаю. Так или иначе, – он поцеловал ее за ухом, – они уже взялись за дело. В восемь вечера меня привели к присяге.
Хоуп отпрянула:
– И что теперь?
– У меня есть две недели. Мне предоставили две недели, чтобы привести в порядок все дела.
– И спорить с тобой бесполезно? – спросила Хоуп.
– Да. – Голос Ноя переполняла нежность.
– Черт бы их побрал! – воскликнула Хоуп. – Почему они не могли взять тебя сразу? Почему? – Она обращалась ко всем призывным комиссиям, армейским врачам, командирам соединений, участвующих в боевых действиях, к политикам, заседающим в различных столицах, проклиная войну, время, в котором ей довелось жить, со всеми страданиями и неопределенностью, которые ожидали ее впереди. – Почему они не могут вести себя как здравомыслящие люди?
– Ш-ш-ш, – остановил ее Ной. – У нас только две недели. Давай не тратить время попусту. Ты поела?
– Нет, я мыла волосы.
Он сел на краешек ванны, устало улыбнулся Хоуп.
– Высуши их, и мы пойдем обедать. Я слышал про один ресторанчик на Второй авеню, где жарят лучшие в мире стейки. Каждый стоит три доллара, но зато…
Она уселась ему на колени, обняла за шею.
– Любимый мой, любимый…
Ной гладил Хоуп по голому плечу, словно хотел запомнить, какое оно на ощупь.
– На следующие две недели мы уедем в отпуск. – Ему удалось унять дрожь в голосе. – Вот так я буду приводить в порядок свои дела. – Он широко улыбнулся. – Махнем на Кейп-Код[34], будем плавать, кататься на велосипедах и есть стейки по три доллара. Пожалуйста, дорогая, очень тебя прошу, перестань плакать.
Хоуп встала и несколько раз моргнула.
– Все. Слезы высохли. Больше я плакать не буду. Волосы я высушу за пятнадцать минут. Ты сможешь подождать?
– Да. Но поторопись. Я умираю от голода.
Она сняла полотенце с головы, занялась волосами. Ной сидел на бортике ванны и наблюдал за ней. Время от времени Хоуп ловила в зеркале отражение его худого, усталого лица. Она знала, что таким оно навсегда останется в ее памяти, немного растерянное, любящее. И не только лицо. Она будет помнить, как Ной сидел, словно на насесте, на бортике фаянсовой ванны, помнить и после того, как он надолго покинет ее.
Они провели две недели на Кейп-Коде. Остановились в безупречно чистом домике для туристов, на лужайке перед которым развевался на столбе американский флаг. На обед ели суп-пюре из моллюсков и запеченных омаров. Лежали на белом песке, плескались в холодной воде, по вечерам ходили в кино, смотрели, не комментируя, выпуски новостей, в которых обвиняющие, дрожащие от праведного гнева голоса вещали с мерцающего экрана о смертях, сообщали о поражениях и победах. Они взяли напрокат велосипеды, ездили на них по проложенным вдоль побережья дорогам, смеялись, когда мимо проезжал грузовик с солдатами и те, отдав должное красивым ногам Хоуп, свистели и кричали: «Хороша у тебя пташка, приятель! Какой у тебя призывной номер? До скорой встречи!»
Носы у них облупились, волосы слиплись от соли, кожа, когда поздним вечером в своем маленьком коттедже они ложились в постель на безупречно чистые простыни, благоухала океаном и солнцем. Они практически ни с кем не разговаривали, и две недели словно растянулись на целое лето, на весь год, вобрали в себя все прошлое и все будущее, а время будто бы пошло по кругу. Казалось, они никогда не покинут эти песчаные дороги, проложенные в хвойных лесах, вечно будут любоваться сияющей под жарким солнцем и под яркими звездами водой, подернутой рябью от ветерка, прилетевшего сюда из Вайньярда или Нантакета, наслаждаться бескрайним океаном, покой которого нарушают только чайки, маленькие яхты да всплески летающих рыб, резвящихся неподалеку от берега.
А потом две недели закончились и они вернулись в город. В сравнении с бледными, вялыми, измученными летним зноем людьми Ной и Хоуп выглядели здоровыми и сильными.
Наступило последнее утро. В шесть часов Хоуп сварила кофе. Они сидели за столом напротив друг друга и маленькими глотками пили горячую черную жидкость из огромных чашек, их первого совместного приобретения. Потом Хоуп шагала рядом с Ноем по тихим, залитым солнечным светом улицам, еще хранившим ночную прохладу, к обшарпанному, давно нуждающемуся в покраске зданию, когда-то магазину, а теперь призывному пункту.
Они поцеловались, уже думая о чем-то своем, уже отдалившиеся друг от друга, и Ной направился к кучке людей, столпившихся около столика, за которым сидел мужчина средних лет. В этот час беды он служил родине тем, что дважды в месяц поднимался пораньше, чтобы дать последние в гражданской жизни указания и вручить бесплатные билеты на подземку тем, кто отправлялся с этого призывного пункта на войну.
Призывной пункт Ной покинул в группе, состоящей из пятидесяти человек. Вместе с ними он отшагал три квартала до ближайшей станции. Горожане, спешащие по своим утренним делам, в магазины или в конторы, чтобы посвятить день покупкам, готовке или зарабатыванию денег, смотрели на них с любопытством и благоговейным трепетом. Так местные жители смотрят на пилигримов из далекой страны, невесть откуда забредших на их улицу, чтобы продолжить свой путь к только им ведомому таинственному святилищу.
Прежде чем спуститься в подземку, Ной увидел Хоуп. Она стояла на другой стороне улицы, перед витриной цветочного магазина. Старичок цветочник неторопливо расставлял за стеклом горшки с геранью и большие синие вазы с гладиолусами. Хоуп в это утро надела голубое платье в белый цветочек. Легкий ветерок мягко шевелил подол. Витрина отражала солнечные лучи, и Ной не мог разглядеть лица Хоуп. Он направился было к ней, но назначенный на призывном пункте старший группы озабоченно закричал: «Пожалуйста, парни, держитесь вместе!» «И что, – подумал Ной, – я могу ей сказать, что может сказать она?» Он помахал ей рукой, Хоуп ответила тем же, вскинув загорелую руку. На ее лицо легла тень, и Ной увидел, что Хоуп не плачет.
Вот так да, сказал он себе, она не плачет. И Ной двинулся вниз, рядом с юношей по фамилии Темпеста и тридцатипятилетним испанцем, которого звали Нунсио Агилар.
Глава 14
Рыжеволосая женщина, которую Майкл не поцеловал четыре года назад, улыбаясь, наклонилась к нему и поцеловала сама. Он проснулся, с самыми теплыми чувствами вспоминая и сон, и рыжеволосую женщину.
Утреннее солнце пробивалось сквозь венецианские жалюзи, окаймляя окна золотистой пылью. Майкл сладко потянулся.
Снаружи доносился гул семимиллионного города, жители которого вышагивали по улицам и переулкам мегаполиса. Майкл встал, босиком подошел по толстому ковру к окну и открыл жалюзи.
Как и положено ранним летом, солнце заливало мягким светом садики, выщербленные кирпичные стены старых домов, пыльный плющ, выцветшие навесы над небольшими лоджиями, заставленными плетеными креслами и горшками с цветами. На лоджии напротив невысокая полная женщина в оранжевой шляпе с огромными полями и в старых брючках, которые туго обтягивали ее круглый задок, стояла у горшка с геранью. Протянув руку, женщина сорвала цветок. Шляпа печально вздрагивала, пока ее обладательница рассматривала засохшие лепестки. Потом женщина повернулась и через занавешенное французское окно вошла в дом, игриво покачивая внушительных размеров бедрами.
Майкл улыбнулся. В это утро все его радовало: и яркое солнце, и рыжеволосая красотка, наконец-то поцеловавшая его, и даже эта толстушка средних лет с на удивление аппетитным задом, скорбящая над засыхающей геранью.
Майкл умылся холодной водой, потом босиком, в пижаме, пересек гостиную, держа курс на входную дверь. Открыв ее, он поднял с пола «Таймс».
На первой полосе газеты, своим изысканным языком напоминающей речи юристов преуспевающих и имеющих давнюю историю корпораций, Майкл прочел сообщения о том, что русские умирают, но держатся, французское побережье горит под английскими бомбами, в Египте инициатива переходит из рук в руки, кто-то изобрел новый способ быстрого, за семь минут, получения искусственного каучука, три корабля затонули в Атлантике, мэр выступил за снижение норм отпуска мяса, женатые мужчины не должны рассчитывать на отсрочку от призыва, японцы несколько поубавили свой пыл.