«Моей бывшей жене, которую я смиренно прощаю и которая, я надеюсь, простит меня в память о тех днях, когда мы были счастливы вместе…»
«Моему отцу, который прожил тяжелую и трагическую жизнь, который так храбро вел себя в своей повседневной борьбе и которого я надеюсь повидать до его кончины…»
Но Пайпер составил завещание на одиннадцати печатных страницах, изобилующих ничего не значащими, никому не нужными «тогда так», «в случае, если», и теперь, умри Майкл на этой войне, он предстал бы перед будущим длиннющей чередой разных пунктов, выполнение которых обусловливали многочисленные оговорки, какие вставляет в контракт осторожный бизнесмен.
«Может быть, позже, – подумал Майкл, – когда я действительно решу, что могу умереть, я составлю другое завещание, куда лучше этого». И он подписал все четыре экземпляра.
Пайпер нажал на клавишу аппарата внутренней связи, и в кабинет вошли две секретарши. Одна выполняла функции нотариуса и принесла с собой печать. Она проштамповала все экземпляры, после чего обе расписались как свидетельницы. И опять у Майкла появилось ощущение, что все делается не так, что свидетельствовать должны лишь его близкие друзья, которые знали его много лет, которые будут скорбеть о нем.
Майкл взглянул на календарь и мрачно усмехнулся. Тринадцатое. Он, конечно, не суеверный, но это уж чересчур.
Секретарши вышли, адвокат встал. Они с Майклом пожали друг другу руки, и Пайпер сказал: «Я буду следить за вашими делами и посылать ежемесячный отчет о том, сколько вы заработали и сколько я потратил».
Пьеса Слипера, за постановку которой Майкл получал пять процентов прибыли, пользовалась большим успехом, уже велись серьезные переговоры о ее экранизации, и Майкл нисколько не сомневался, что за два года денежный ручеек не иссякнет.
– Я буду самым богатым рядовым в американской армии, – отшутился он.
– Я по-прежнему считаю, что тебе следовало разрешить мне инвестировать часть средств.
– Нет уж, благодарю. – Об этом они с Пайпером говорили не один раз, но Пайпер все равно не мог понять резонов Майкла. Сам он приобрел очень хорошие акции сталелитейных заводов и уговаривал Майкла последовать его примеру. Но Майкл по непонятной причине полагал постыдным зарабатывать деньги на деньгах или получать прибыль, эксплуатируя чужой труд. Как-то раз он попытался объяснить все это Пайперу, но здравомыслящий адвокат никак не мог взять в толк, о чем, собственно, речь, и теперь Майкл лишь улыбнулся и покачал головой. Пайпер пожал плечами и вновь протянул руку.
– Удачи тебе. Я уверен, что война скоро закончится.
– Конечно, – согласился с ним Майкл. – Благодарю.
И он быстро вышел, довольный тем, что в следующий раз попадет в этот кабинет очень не скоро. Когда Майкл разговаривал с адвокатами или вел с ними какие-то дела, ему казалось, что его загнали в западню, откуда уже не выбраться. Сегодня чувство это было особенно сильным.
Он вызвал лифт. В кабине толпились секретарши, пахло пудрой, ни на секунду не умолкало веселое щебетание. И пока лифт скользил вниз, Майкл пытался найти ответ на вопрос, что заставляет этих юных, умных, веселых девушек на всю жизнь добровольно запирать себя среди пишущих машинок, бухгалтерских книг, пайперов, нотариальных печатей и юридической казуистики.
Шагая по Пятой авеню к ресторану, в котором он договорился встретиться с Пегги, Майкл испытывал безмерное облегчение. С официальными делами покончено. Вторая половина дня, ночь и раннее утро в полном его распоряжении. До половины седьмого, когда ему предстоит явиться на призывной пункт, он свободен от всех обязанностей. Гражданская власть отпустила его, военная еще не приняла под свое крыло. А время-то час пополудни. У него семнадцать с половиной часов, которые он может провести между двумя жизнями, прежней и будущей.
Майкл шагал легко и свободно, с любовью поглядывая на солнечную сторону улицы и спешащих по ней людей, словно плантатор, который после плотного завтрака прогуливается по просторным лужайкам поместья, осматривая свои владения. Только его лужайкой была Пятая авеню, поместьем – город, амбарами – витрины магазинов, теплицей – Центральный парк, мастерской – театры, и везде кипела жизнь, чувствовалась заботливая рука хозяина, царил идеальный порядок…
Он подумал о бомбе, падающей на освещенный солнцем сквер между кафедральным собором и Рокфеллеровским центром, всмотрелся в лица пешеходов, чтобы найти в них хоть намек на предчувствие беды. Но люди думали только о своем, убежденные в том, что бомбы будут падать куда угодно: на Сэвил-стрит, Вандомскую площадь, Унтер-ден-Линден, площадь короля Виктора Эммануила, Красную площадь, но чтобы взрывной волной выбило хоть одно окно в «Саксе»[38] – нет, такому отклонению от установленного, достаточно благоразумного миропорядка не бывать.
Майкл свернул с Пятой авеню и вдоль серой стены кафедрального собора направился к Мэдисон-авеню. И на Мэдисон никому из пешеходов не приходила в голову мысль о том, что бомба может упасть на Манхэттен. Два лейтенанта-летчика с выправкой выпускников военного училища проходили мимо Колумбия-бродкастинг-билдинг[39], и Майкл решил, что уж на их-то лицах он найдет отражение мысли о том, что неуязвимых мест нет и бомбы могут упасть и на цветочные клумбы перед Рокфеллеровским центром, и на высокий замок радиовещателей. Но лейтенанты быстро проскочили мимо него, и если Майкл что-то и заметил, так это их озабоченность по поводу того, что девушки, с которыми у них назначена встреча, могут заказать в ресторане слишком уж дорогие блюда.
Майкл остановился перед магазином шляп. Дорогим магазином, в котором продавали шляпы из мягкого, приятного глазу темно-коричневого и серого фетра, с лентами неярких тонов, стоившие от пятнадцати до двадцати пяти долларов. Никаких тебе касок, никаких уродливых мягких шапочек, которыми экипировали американских солдат, отправляющихся за океан. Ни за какие деньги в этом магазине нельзя было купить ни головных уборов для различных родов войск, ни галунов, отличавших авиацию от пехоты, а моряков от медиков. Вот она, новая проблема. В армии солдаты обязаны носить головной убор, а Майкл всегда ходил с непокрытой головой, даже в снег и в дождь. От шляпы у него болела голова. Если война продлится пять лет, значит, ему придется все эти годы терпеть головную боль?
Быстрой походкой он направился к ресторану, в котором, должно быть, его уже ждала Маргарет. Сколько неожиданных проблем возникает во время войны. Например, эта закавыка с головными уборами. Но ведь этим дело не ограничивалось. Майкл очень чутко спал, а проснувшись, долго не мог заснуть вновь. Будил его малейший шум, и ему с большим трудом удавалось спать в одной комнате с другим человеком. В армии в одной комнате с ним будут спать как минимум пятьдесят человек… Может быть, он отложит сон на потом, когда закончится война, тогда и поспит? А туалет? Как и для большинства благовоспитанных американцев двадцатого столетия, ритуал, творимый за запертой дверью собственной ванной, являлся для Майкла одним из краеугольных камней бытия. Что же, организм приостановит все присущие ему отправления до капитуляции Гитлера, тогда как он, Майкл, будет с омерзением и ненавистью смотреть на солдат, рядком сидящих на корточках над прорубленными в полу очками? Майкл вздохнул, облачко грусти наползло на залитую солнцем улицу. Для него было бы легче биться насмерть в залитом кровью окопе, зная, что на подмогу надежды нет, чем войти в сортир для рядовых… Современный мир, с негодованием подумал Майкл, не готовит людей к испытаниям, которым он их подвергает.
Опять же вопросы секса. Может, все дело в привычке, как утверждают многие специалисты, но привычка эта глубоко укоренившаяся. Пользуясь достаточно свободными нравами 30-х и 40-х годов, Майкл уже с семнадцати лет часто и регулярно спал с женщинами. Два или три раза случалось так, что по той или иной причине ему приходилось обходиться без женщины неделю или чуть дольше. В эти периоды он становился раздражительным, нервным, а его «молодец» постоянно напоминал о себе, поначалу мешая работать, а потом не давая думать ни о чем другом. В армии же, в этом мужском муравейнике, при строгом казарменном режиме с долгими марш-бросками и учениями в походных лагерях в дальних странах, едва ли найдутся женщины, которые по первому требованию будут ублажать рядового, ничем не отличающегося от сотен и тысяч других. Джин Танни, боксер-тяжеловес, экс-чемпион мира, призывал солдат принять обет воздержания, поскольку врачи пришли к единодушному заключению, что здоровью это не вредит. Интересно, что сказал бы Фрейд, услышав слова победителя Демпси? Майкл улыбнулся. Пока он еще мог улыбаться, но знал, что через месяц-другой, когда он будет лежать без сна на узкой койке в казарме, содрогающейся от храпа, ему уже будет не до смеха.
О милейшая и достойнейшая Демократия, за тебя, конечно же, можно умереть, но это далеко не самая большая жертва, которую приходится возлагать на твой алтарь.
Две ступеньки привели его к двери маленького французского ресторанчика. Через окно он уже увидел Пегги, сидевшую у стойки бара.
Ресторан был набит битком, и они остались у стойки рядом с подвыпившим рыжеволосым матросом. Как обычно, встречаясь с Пегги на людях, Майкл первые две-три минуты молча смотрел на нее, любуясь ее спокойным и целеустремленным лицом с широким лбом и миндалевидными глазами, ее простенькой, но очень ей идущей прической, восхищаясь изяществом ее одежды. Все лучшее, чем мог похвастаться Нью-Йорк, слилось для Майкла в этой высокой, стройной, рассчитывающей только на себя молодой женщине… И теперь его мысли о городе были связаны с улицами, по которым они гуляли, домами, в которые входили, спектаклями, которые вместе смотрели, галереями, которые посещали, барами, в которых сидели долгими зимними вечерами, когда от мороза потрескивали стекла, а от первого глотка перехватывало дыхание. Глядя на Пегги, на ее раскрасневшиеся от быстрой ходьбы щеки, сверкающие от радости встречи с ним глаза, умелые руки, протянувшиеся, чтобы коснуться его рукава, Майкл просто не мог поверить, что эти целеустремленность и радость когда-нибудь увянут и, вернувшись, если такое счастливое событие произойдет, он вдруг обнаружит, что она уже совсем не та, какой была…