– Прости меня. – Она коснулась руки Майкла. – Я удивлена не меньше, чем ты.
– Все нормально, – ответил он. – Сегодня я тоже был не на высоте.
– И не вздумай верить тому, что я тебе тут наговорила. Я могу на это надеяться?
– Конечно, – заверил ее Майкл.
– Как-нибудь я расскажу тебе об этом мужчине из Вены. Это интересная история. Особенно для солдата.
– Наверняка, – согласился Майкл. – С удовольствием послушаю.
– А теперь, – Пегги оглядела улицу и остановила такси, медленно приближавшееся к ним со стороны Лексингтон-авеню, – я думаю, мне пора на работу. Ты не возражаешь?
– Откровенно говоря…
Пегги улыбнулась.
– Я уверена, что это хорошая идея. А потом мы встретимся вечером и сделаем вид, что сегодняшнего ланча не было вовсе. Мне представляется, так будет лучше для нас обоих. Ты найдешь, чем занять вторую половину дня, не так ли?
– Разумеется, – ответил Майкл.
– Желаю тебе хорошо провести время, дорогой. – Пегги чмокнула его в щеку. – Вечером надень серый костюм. – Не оглядываясь, она нырнула на заднее сиденье, и такси покатило к Третьей авеню.
Майкл провожал машину взглядом, пока она не повернула за угол, а потом зашагал на запад по теневой стороне улицы.
Вскоре он вольно или невольно перестал думать о Пегги. Хватало мыслей и о другом. Война превращает человека в скрягу, и весь свой запас эмоций он старается сберечь для нее. Но это, пожалуй, была лишь отговорка, потому что мысли о Пегги Майкл хотел отложить на потом. Он слишком хорошо себя знал и даже представить себе не мог, что будет два, три, четыре года хранить верность фотографии, ежемесячному письму, воспоминаниям… И он не хотел связывать Пегги никакими обязательствами. Расставались два здравомыслящих, прямых, искренних человека, но перед ними встала та же самая проблема, что и перед миллионами людей по всей стране, и справиться с ней они могли ничуть не лучше, чем какой-нибудь юный, наивный, необразованный паренек из провинциальной глуши, который, оставив дома Кору Сью, спустился со своих холмов, чтобы взяться за оружие… Майкл знал, говорить об этом они больше не будут, ни в этот вечер, ни в любой другой до окончания войны, но полностью отдавал себе отчет в том, что долгими ночами в чужих краях воспоминания об этом прекрасном летнем дне еще не раз отзовутся в его душе страданием, а внутренний голос с горечью шепнет: «Почему ты этого не сделал? Почему? Почему?»
Майкл тряхнул головой, чтобы отогнать от себя эти назойливые мысли, и бодро зашагал среди таких близких ему зданий. Он обогнал старика, который с трудом переставлял ноги, тяжело опираясь на трость. Несмотря на теплый день, старик кутался в длинное черное пальто и толстый шерстяной шарф. Кожу его усеивали почечные бляшки, кисти рук по цвету не отличалась от трости, а слезящиеся глаза переполняла злоба, словно каждый молодой человек, обгоняющий старика, наносил ему, ковыляющему по краю могилы, личное оскорбление.
Взгляд этот так удивил Майкла, что он едва не остановился, подумав, а вдруг старик ему знаком и затаил на него обиду. Но нет, старика он видел впервые, однако сбавил шаг. Глупец, подумал он. Тебя же угостили по полной программе, ты отведал все блюда: суп, рыбу, белое вино и красное, бургундское и бордо, дичь, стейк, салат, сыр, а теперь настало время десерта и ты ненавидишь всех мужчин, которые подоспели к столу позже тебя, только потому, что сладкое кажется тебе горьким, а коньяк – чересчур резким. «Я бы поменялся с тобой местами, старик, – подумал Майкл. – В какие ты жил годы! Лучшие годы Америки. Годы оптимизма. Короткие войны, минимальные потери, веселый, бодрящий климат начала века… Ты женился и долгих двадцать лет садился со своими многочисленными детьми за один и тот же стол, а воевали тогда только иностранцы. Не завидуй мне, старик, не завидуй. Да это же счастье, что в 1942 году тебе семьдесят и ты умираешь от старости! Я жалею тебя, потому что ты тащишься в тяжелом пальто, укутав озябшую шею шарфом, твоя дрожащая рука с трудом удерживает трость… но, возможно, еще больше мне надо бы жалеть себя. Кровь у меня горячая, руки крепкие, шаг уверенный… Я никогда не буду зябнуть в жаркий день, и мои руки не будет сотрясать старческая дрожь. Я уйду в антракте и уже не появлюсь в театре ко второму действию».
Позади раздался перестук высоких каблучков, и Майкл повернулся к молодой женщине, которая обгоняла его. Соломенная шляпка с широкими полями и темно-зеленой лентой, нежно-розовое лицо, спасибо свету, просачивающемуся сквозь поля. Зеленое, в тон ленте, платье, мягкими складками облегающее бедра. Загорелые ноги. Женщина подчеркнуто не обратила внимания на учтивый, но восхищенный взгляд Майкла, обогнала его и, не замедлив шага, начала наращивать расстояние между ними. Глаза Майкла пробежались по ее ладной фигурке, и он довольно улыбнулся, когда женщина, как и следовало ожидать, подняла руку и с милой неловкостью поправила волосы, тем самым показывая, что взгляд Майкла не остался незамеченным и ей приятно, что молодой человек по достоинству оценил ее красоту.
Улыбка Майкла стала шире. «Нет, старик, – подумал он, – я это все выдумал. Ползи на кладбище, старик, а я еще посижу за столом».
Он уже что-то насвистывал, когда подходил к бару, в котором договорился встретиться с Кахуном и попрощаться, прежде чем уйти на войну.
Глава 15
В один из вечеров того судьбоносного жаркого лета 1942 года в Форт-Диксе, военной базе в штате Нью-Джерси, у стойки бара в армейском магазинчике, где продавали слабенькое пиво с содержанием алкоголя три и две десятых процента, призывники жаловались друг другу на превратности судьбы.
«У меня только один глаз. Действительно один глаз. Я сказал этим мерзавцам, так они дали мне категорию «один-а», и вот я здесь».
«У меня десятилетняя дочь. А они сказали: ты не живешь с женой и дочерью, вот и получи «один-а». В штате полным-полно молодых холостяков, у которых нет детей, но они выбрали меня».
«В Европе, если тебя хотели призвать в армию, ты шел к специалисту и он быстренько выводил тебя из строя. Одно движение пальцем – и у тебя грыжа, которая могла уберечь от пятидесяти войн. А в Америке они смотрят на тебя и говорят: «Сынок, мы подлатаем твои яйца, и через два дня они будут как новенькие. “Один-а”».
«И это называется пивом? Все, к чему прикасается правительство, начинает вонять, даже пиво».
«Все решают связи. Ты можешь положить Джо Луиса в двух раундах, но тебя забракуют по слабости здоровья, если есть свой человек в призывной комиссии».
«У меня тяжелейшая язва. Она начинает кровоточить, стоит мне услышать телефонный звонок. Рентген ничего не показывает, сказали они. «Один-а». Они не успокоятся, пока не лишат меня жизни. Просто интересно, выроют ли мне могилу на Арлингтонском кладбище? Они дадут мне «Пурпурное сердце»[41] за прободную язву, а потом похоронят с воинскими почестями. Пусть засунут эту медаль себе в задницу. Я не могу есть их еду, но и без еды долго не протяну. Одна трапеза с копченой колбасой, сыром и арахисовым маслом – и у них на руках покойник. Я их предупреждал, но они дали мне “один-а”».
«Я не против того, чтобы служить своей стране, но мне не нравится, что они каждый месяц будут выдирать из причитающихся мне денег двадцать два доллара и отсылать моей жене. Я не живу с ней уже одиннадцать лет, она переспала с каждым мужчиной и с каждым мальчишкой, которые ей встречались, а из меня выдирают двадцать два доллара».
«Вернувшись с войны, я обязательно убью председателя призывной комиссии. Я сказал ему, что хочу служить в береговой охране, что мое заявление уже там, что я люблю море, а он ответил: “Один-а, пора тебе учиться любить сушу”».
«Слушай сюда, дружище, в любом строю надо держаться середины. Не вставать ни в первые ряды, ни в последние, ни по краям. Держаться середины, понимаешь? Тогда и в наряде будешь бывать реже других. Кто ж тебя высмотрит в середине? И в палатку заходи только вечером. Они специально выискивают тех, кто днем валяется на койке, чтобы было кому разгружать грузовики на складах».
«Я мог бы стать офицером, если б мне дали хоть немного времени, но призывная комиссия набросилась на меня, как стая волков».
«Видишь тех двоих, что маршируют взад-вперед перед канцелярией роты? Они маршируют уже пять дней, взад-вперед, взад-вперед. Отшагали небось не меньше двух сотен миль. А все потому, что пошли в Трентон выпить по паре стаканов пива, а сержант их засек. И теперь они будут маршировать до отправки в часть. Из-за двух стаканов пива! А еще говорят, что это свободная страна!»
«Когда тебя вызовут на собеседование, скажи им, что умеешь печатать на машинке. Не важно, умеешь ты или нет. Главное – сказать, что умеешь. В этой армии обожают тех, кто умеет печатать на машинке. И можешь не сомневаться, пишущие машинки не ставят там, где их могут разнести снарядом или пулей. А если ты скажешь, что не умеешь печатать, тебя отправят в пехоту и ты можешь написать мамочке, чтобы она покупала красивую золотую звезду на окно».
«Армия обращает больше внимания на мужской прибор, чем испанская новобрачная в жаркую ночь. Я в армии всего двенадцать часов, но они уже трижды осматривали мое сокровище. С кем, по их разумению, мы должны воевать: с японцами или с хоккейной командой Вассара[42]»?
«Лучше всего живется в авиации».
«В артиллерии тебя точно не убьют».
«Это самая плохая рота во всем Форт-Диксе. Поймали повара, который трахал солдата, присланного в наряд по кухне. Повар пошел под трибунал, и его понизили в звании до старшего сержанта».
«С 1931 года я каждую ночь спал с женой. Уж не знаю, как мне удастся заснуть без нее».
«Послушайте, презервативы здесь просто раздают».
«Вы знаете, что Библию в бумажной обложке можно купить за четвертак?»
«Господи, уже закрывают».
По заплеванным ступенькам армейского магазина Майкл спустился на теплую землю Нью-Джерси, под спокойное, усыпанное звездами летнее небо. Отяжелевший от выпитого пива, одетый в зеленую рабочую форму из грубой ткани, от которой шел запах подсобки галантерейной лавки. Новенькие, тяжеленные, тупоносые армейские ботинки уже натерли ему пятку. Он шагал между палатками, мимо двух солдат, марширующих в полной выкладке взад-вперед, расплачиваясь за трентонское пиво, мимо картежников, которые начали играть еще вчера и остановить их могли только смерть или капитуляция Японии, мимо одиноких фигур, стоящих у растяжек, уставившись в ночное небо, мимо мужчин, увязывающих в узлы гражданскую одежду, чтобы отдать ее в Красный Крест, мимо рядовых и рядовых первого класса, которые и верховодили в роте, пользуясь предоставленными им исключительными привилегиями. Вот и теперь они начальственно покрикивали: «Свет выключается через десять минут! Солдаты, свет выключается через десять минут!»