Майкл вошел в свою палатку, освещенную лампочкой в сорок ватт, неторопливо разделся и залез под грубое одеяло в нижнем белье – взять на войну пижаму он постеснялся.
Мужчина из Элмайра, койка которого стояла рядом с выключателем, погасил свет. Ветеринар по профессии, он жил в этой палатке уже три недели, потому что армия подыскивала место, где бы он мог врачевать мулов, но много ли мулов числилось на армейском балансе в современной войне? Будучи старожилом, ветеран взял на себя обязанность гасить свет.
Мужчина, лежавший на койке справа от Майкла, уже храпел. Это был сицилиец, притворявшийся, что умеет читать и писать, он собирался прокантоваться в лагере девяносто дней, необходимых для получения американского гражданства, а уж потом предоставить армии решать, что делать с человеком, понимающим по-английски лишь несколько десятков слов.
О мужчинах на других койках Майкл ничего не знал. Они лежали в темноте, вслушиваясь в храп сицилийца. Из динамиков громкой связи прозвучал приказ тушить огни. Приказ этот разнесся над многими и многими квадратными акрами территории, уставленной палатками, обитатели которых более не были штатскими и, еще не став военными, уже смирились с мыслью о том, что им, возможно, придется умереть.
«Вот я и в армии, – подумал Майкл, вдыхая запах натянутого до подбородка одеяла. – Наконец-то. Мне следовало давным-давно записаться добровольцем, но я не записался. Я мог уклониться от призыва, но не уклонился. Я здесь, в этой палатке, под этим грубым одеялом, потому что я всегда знал: я тут буду. Эта палатка, это одеяло, эти храпуны ждали меня тридцать три года, и теперь они встретились со мной, а я – с ними. Лафа закончилась. Пришло время расплаты. За мои убеждения, за привольную жизнь, за вкусную еду и мягкие постели, за доступных женщин и легкие деньги. Расплата за тридцать три года праздника, который обернулся буднями в это самое утро, когда сержант рыкнул: “Эй, ты, подними окурок!”»
Заснул Майкл без всякого труда, несмотря на выкрики, свист и пьяный плач, доносящиеся со всех сторон. Спал он крепко, без сновидений.
Глава 16
Генерал, прибывший с инспекцией, так и лучился уверенностью, поэтому все сразу поняли – назревает что-то важное. Если уж итальянский генерал, сопровождаемый десятком откормленных, отутюженных, начищенных офицеров с биноклями и защитными очками, излучает уверенность – жди серьезных событий. Генерал вел себя с солдатами запанибрата, разговаривал с ними, гоготал, хлопал их по плечу, даже ущипнул за щеку восемнадцатилетнего паренька, прибывшего на пополнение в отделение Гиммлера. Сие означало, что многим жить осталось совсем недолго.
На это указывало и многое другое. Гиммлер, двумя днями раньше побывавший в штабе дивизии, услышал по радио, что в Каире англичане жгут штабные документы. У англичан, похоже, документов этих было невпроворот. Они жгли их в июле, потом в августе, уже наступил октябрь, а они все не могли их дожечь.
Гиммлер также слышал, как комментатор излагал общий стратегический замысел: выйти к Александрии и Иерусалиму, чтобы затем в Индии соединиться с передовыми отрядами японской армии. Конечно, для людей, несколько месяцев просидевших на одном месте под палящим солнцем, замысел этот казался очень уж грандиозным, но, с другой стороны, было в нем что-то обнадеживающее. По крайней мере было ясно, что генерал приехал не просто так.
Ночь выдалась тихая. Лишь изредка где-то вспыхивала перестрелка, взлетала ракета. По бледному небу плыла луна, мерцали звезды, растворяясь на горизонте в темных просторах пустыни.
Кристиан стоял один, небрежно положив ствол автомата на сгиб локтя, и вглядывался в сумрак, в котором затаился враг. Ни звука со стороны англичан, ни звука вокруг, хотя Кристиан знал, что его окружают тысячи людей.
Ночь имела свои преимущества. Во-первых, появлялась свобода передвижения. Не приходилось опасаться, что какой-нибудь англичанин поймает тебя в бинокль и после некоторого раздумья отдаст приказ выпустить по тебе снаряд-другой. Во-вторых, ослабевало зловоние, этот неизбежный спутник войны в пустыне. Воды хватало только на питье, поэтому никто не мылся. Люди потели целыми днями, неделями не меняли одежду, которая твердела от соли и скоро уже колом стояла на спине. А кожа покрывалась сыпью, чесалась, горела огнем. Но больше всего страдал нос. Человек может терпеть общество себе подобных только в том случае, когда выделения организма смываются каждый день. Конечно, к собственному запаху привыкаешь, иначе только один выход – самоубийство, но если рядом с тобой другие, идущая от них вонь буквально валит с ног.
И лишь ночь несла с собой хоть какую-то радость, потому что, по большому счету, ничего радостного с тех пор, как он прибыл в Африку, Кристиан не испытывал. Да, конечно, они побеждали, и он дошел от Бардии до этой безымянной точки пустыни, откуда до Александрии оставалось лишь сто с небольшим километров. Но почему-то эти победы ничего не давали солдатам, находящимся на передовой. Безусловно, они имели большое значение для одетых с иголочки штабных офицеров, которые отмечали взятие городов плотными обедами с вином и пивом. Солдаты же оплачивали эти победы своими жизнями, а если смерть и обходила их стороной, они все равно оставались в мелких, отрытых в песке окопах, где от соседей нестерпимо воняло независимо от того, одерживала армия победу или терпела поражение.
Из всего африканского периода Кристиан с удовольствием вспоминал лишь две недели, когда его, заболевшего малярией, отправили в Кирену. Там были зелень, прохлада и Средиземное море, в котором Кристиану удалось поплавать.
Когда Гиммлер рассказал о том, что он слышал по радио насчет стратегического плана немецкого генерального штаба пройти через Александрию и Каир, чтобы соединиться с японцами в Индии, Кнулен, недавно прибывший с пополнением и в какой-то мере заменивший Гиммлера в роли ротного шута, отреагировал следующей тирадой: «Если кто хочет соединяться с японцами, попутного ветра. Лично я, если никто не возражает, остановлюсь в Александрии и соединюсь с какой-нибудь итальянской задницей. Я слышал, их там бери не хочу».
Кристиан улыбнулся в темноте, вспоминая грубые шутки Кнулена. По другую сторону минных полей, решил он, шутят скорее всего реже.
Потом небо на сотню километров озарилось вспышкой, за которой последовал гром. Кристиан упал на песок, и тут же вокруг начали рваться снаряды.
Он открыл глаза. Вокруг по-прежнему царила ночь, но Кристиан знал, что он куда-то едет. И не один: вонь выдавала присутствие других солдат. Пахло немытыми парижскими писсуарами, гнойными ранами, грязными лохмотьями нищих детей. Кристиан вспомнил разрывы снарядов и вновь закрыл глаза.
Ехал он в кузове грузовика, сомнений в этом быть не могло. И где-то продолжался бой, невдалеке слышался грохот артиллерийских выстрелов. Наверное, произошло что-то ужасное, потому что рядом с Кристианом в темноте кто-то плакал и сквозь всхлипывания бубнил: «Меня зовут Рихард Кнулен, меня зовут Рихард Кнулен», – снова и снова, раз за разом, словно стараясь доказать себе, что с головой у него полный порядок, он точно знает, кто он такой и что делает.
В темноте Кристиан сумел-таки различить вонючий брезент, который колыхался и подрагивал над его головой. Кристиану казалось, что руки и ноги у него переломаны, а уши размазаны по черепу. Лежа на дощатом полу, он всерьез задумался о том, что в самом скором времени за ним придет смерть.
– Меня зовут Рихард Кнулен, – доносилось из темноты, – и я живу в доме номер три по улице Карла Людвига. Меня зовут Рихард Кнулен, и я живу…
– Заткнись, – встрял в этот монолог Кристиан, и ему разом полегчало. Он даже попытался сесть, но явно переоценил свои силы и опять улегся на пол, наблюдая, как под закрытыми веками вспыхивают и гаснут звезды.
Плач смолк, раздался другой голос:
– Мы вскорости соединимся с японцами. И я знаю где. – Тут раздался дикий смех, который оборвался так же резко, как и начался. – В Риме! На балконе Бенито в Риме. Надо обязательно сказать об этом тому комментатору! – Тут Кристиан узнал голос Гиммлера и вспомнил большую часть того, что произошло с ними за последние десять дней.
В первую ночь артиллерия англичан потрудилась на славу, но все хорошо окопались, так что убиты были только Майер и Хейсс. Потом в небо полетели осветительные ракеты, зажглись прожектора, добавили света и горящий танк, и маленькие бензиновые факелы. Ими томми пытались маркировать проходы в минном поле для танков и пехоты. Вдалеке то появлялись, то исчезали маленькие темные фигурки. Потом заговорила немецкая артиллерия. Только один английский танк сумел прорваться через минное поле. И все немецкие орудия в радиусе тысячи метров открыли по нему огонь. Минуту спустя открылся люк и из него попытался выбраться объятый пламенем человек.
После артналета атака на контролируемый ими участок продолжалась два часа. Трижды англичане пытались занять их позиции, но в итоге на песке остались семь танков, обгоревших, с перебитыми гусеницами и агрессивно нацеленными на противника орудиями, вокруг которых обрели вечный покой десятки, если не сотни пехотинцев. Рота радовалась победе: их потери составили всего пять человек. А Гарденбург широко улыбался, отправляясь утром, которое казалось особенно спокойным в сравнении с бурной ночью, в штаб батальона, чтобы доложить о результатах ночного боя.
Но в полдень на них вновь обрушились артиллерийские снаряды, а по ту сторону минного поля появилась чуть ли не рота танков, неуверенно прокладывающих дорогу в вихре песка и пыли. На этот раз танки преодолели линию обороны, но пехоту удалось отсечь, и оставшиеся танки направились назад, время от времени поворачивая башни, чтобы огрызнуться огнем. Но прежде чем немцы успели перевести дух, за дело снова взялась английская артиллерия. На этот раз снаряды накрыли санитаров, оказывающих помощь раненым. Они кричали и умирали, но никто не мог вылезти из окопов, чтобы помочь им. Наверное, именно тогда Кнулен начал плакать, а Кристиану – сейчас он вспомнил это – подумалось: «А ведь они взялись за нас всерьез».