Гарденбург стоял на заднем сиденье, пристально оглядывая панораму бухты. В то утро ему даже удалось побриться, хотя у него сильно поднялась температура. Губы потрескались, покрылись нарывами, старую повязку Гарденбург сменил на чистую, но он уже опять выглядел как солдат.
– Вот здесь мы их остановим, – объявил он. – Дальше они не пройдут.
И тут же, словно отвечая на его слова, с моря налетели самолеты. Шли они на небольшой высоте, и низкий гул их моторов заглушил рокот ползущих в гору танков. Самолеты летели в четком строю, клином, словно на воздушном параде. Казалось, скорость у них совсем маленькая и сбить их можно чуть ли не рукой, но почему-то никто по ним не стрелял. А потом Кристиан увидел падающие по крутым дугам бомбы. Они начали взрываться на горном склоне. Шедший впереди и выше грузовик снесло с дороги, и он, переворачиваясь в воздухе, рухнул в стометровую пропасть. Из кузова вылетел сапог, словно кто-то в последний момент решил спасти самое ценное, что у него было.
Бомба взорвалась совсем близко. Кристиан почувствовал, как его поднимает в воздух, и подумал: «Это несправедливо, после того, что мы вынесли, это несправедливо». Он знал, что его ранило, хотя и не ощущал боли, знал, что вот-вот лишится чувств, и его это вполне устраивало, даже хотелось нырнуть, расслабившись, в этот бешено крутящийся, многоцветный и безболезненный омут. Он потерял сознание.
Прошло какое-то время, и Кристиан открыл глаза. Что-то придавливало его к земле. Он попытался высвободиться, но ничего из этого не вышло. Пахло сгоревшим порохом, обугленным камнем, горящими резиной, кожей, краской. Потом он увидел китель, повязку и понял, что это лейтенант Гарденбург. Лейтенант ровным, спокойным голосом раз за разом произносил одну и ту же фразу: «Доставьте меня к врачу». Опознать Гарденбурга Кристиан мог только по голосу, нашивкам и повязке, потому что под ней пузырилась красно-белая масса, а спокойный голос доносился откуда-то из глубины, прорываясь сквозь красные пузыри и белые полоски, которые, похоже, и не давали распасться тому, что осталось от лица лейтенанта Гарденбурга. Борясь с застилавшим сознание туманом, Кристиан попытался вспомнить, где же он видел что-то похожее. Но кладовые памяти никак не желали открываться, и он чувствовал, что вот-вот снова провалится в небытие. Однако Кристиан вспомнил: лицо лейтенанта напоминало грубо очищенный гранат, испещренный прожилками, темно-красный сок которого сочился из вспоротых бездушным ножом спелых шариков на ослепительно белую фарфоровую тарелку. А потом Кристиана пронзила боль, и очень долго он не мог думать ни о чем другом.
Глава 17
– Они заверяют меня, – бинты, из-под которых доносился голос, чуть глушили его, – что через два года у меня будет новое лицо. Я не питаю никаких иллюзий. Конечно, в киноактеры с таким лицом меня не возьмут, но я уверен, что оно будет вполне пристойным.
Кристиану уже доводилось видеть «пристойные» лица, над которыми поработали хирурги, штопая изуродованные черепа. Уверенности Гарденбурга он не разделял, но спорить не стал.
– Разумеется, господин лейтенант.
– И очень велика вероятность того, что уже через месяц я буду видеть правым глазом. Даже если врачам не удастся сделать большего, это будет победа.
– Разумеется, господин лейтенант, – отозвался Кристиан.
Он сидел между двух кроватей в затемненной комнате виллы на прекрасном острове Капри в Неаполитанском заливе. И залив, и остров, и вилла купались в лучах зимнего солнца. Правая нога Кристиана, забинтованная, негнущаяся, едва касалась пяткой мраморного пола, костыли он прислонил к стене.
Вторую кровать занимал человек-ожог. Он сгорел вместе со своим танком, на нем буквально не осталось живого места. Забинтованный с ног до головы, танкист лежал неподвижно, наполняя прохладную палату с высоким потолком характерным сладковатым запахом гниющей на костях плоти, с которым не мог сравниться даже запах мертвечины. Гарденбург, однако, зловония не чувствовал, поскольку напрочь лишился самого органа обоняния. А какая-то расчетливая медицинская сестра учла это удачное обстоятельство и поместила их в одной палате, потому что госпиталь, занявший просторную виллу преуспевающего лионского промышленника, владельца фабрики шелковых тканей, испытывал недостаток площадей: поток интересных, с точки зрения хирургов, пациентов, прибывающих с африканского фронта, не иссякал.
Кристиан лежал в более крупном солдатском госпитале, который находился у подножия холма, но неделю назад ему выдали костыли, и он вновь почувствовал себя свободным человеком.
– Мне очень приятно, Дистль, что ты пришел навестить меня, – продолжал Гарденбург. – У людей есть дурная привычка относиться к раненым, как к маленьким детям или к слабоумным.
– Мне очень хотелось повидаться с вами и лично поблагодарить за все то, что вы для меня сделали. Когда я узнал, что вы на острове, я…
– Ерунда! – Удивительно, но голос Гарденбурга остался таким же резким, отрывистым, не терпящим возражений, хотя фасад, за которым находился «динамик», снесло до основания. – Благодарность тут совершенно неуместна. Уверяю тебя, руководствовался я отнюдь не чувствами.
– Конечно, господин лейтенант.
– На мотоцикле было лишь два места. Только двое могли спастись, чтобы и дальше служить Рейху. Если бы в роте нашелся человек, который мог бы принести больше пользы, чем ты, гарантирую, что ты остался бы с остальными.
– Понимаю, господин лейтенант. – Кристиан смотрел на гладкую, белую, аккуратно наложенную повязку, полностью скрывающую то кровавое месиво, которое предстало перед его глазами на горной дороге за Эс-Саллумом, когда вдали затихал гул английских самолетов.
Вошла медсестра, женщина лет сорока, с полным, по-матерински добрым лицом.
– Достаточно, – заявила она скучающе-деловым, далеко не материнским тоном. – На сегодня хватит.
Медсестра осталась стоять у двери, дабы убедиться, что посетитель покинул ее пациента. Кристиан медленно поднялся, взял костыли. Каждый его шаг сопровождался гулким стуком дерева по мрамору.
– Я по крайней мере смогу ходить на своих двоих, – подал голос Гарденбург.
– Да, господин лейтенант, – согласился с ним Кристиан. – Если позволите, я еще раз навещу вас.
– Если хочешь, приходи, – ответил голос из-под повязки.
– Сюда, сержант, – указала медсестра.
Кристиан неуверенно заковылял к двери, он еще не научился в должной мере пользоваться костылями. Каким сладким показался ему воздух в коридоре, куда не долетал запах от человека-ожога!
– Ее не смутит перемена в моей внешности. – Белая стена из бинтов чуть глушила голос. Лейтенант говорил о своей жене. – Я написал ей письмо, сообщил, что получил ранение в лицо, а она ответила, что гордится мной и шрамы от ран только украшают мужчину.
Полностью лишиться лица и получить шрам от раны – две большие разницы, подумал Кристиан, но оставил свои мысли при себе. Он опять сидел между кроватями, вытянув ногу и приставив костыли к стене.
Теперь он приходил к лейтенанту практически каждый день. Лейтенант часами говорил сквозь белые бинты, Кристиан слушал, лишь изредка прерывая монологи Гарденбурга коротким «Да, господин лейтенант» или «Нет, господин лейтенант». От человека-ожога воняло по-прежнему, но Кристиан вскоре убедился, что после первых мгновений, когда перехватывает дыхание, к этому запаху привыкаешь, а потом и вовсе перестаешь его замечать. Оторванный от мира слепотой, Гарденбург говорил спокойно и размеренно, час за часом разматывая нить своей жизни, словно теперь, не по своей воле оказавшись не у дел, проводил полную инвентаризацию этой жизни, оценивал поступки, анализировал прошлые триумфы и ошибки, строил планы на будущее. На Кристиана речи лейтенанта действовали как наркотик, они завораживали его, и вскоре он проводил по полдня в этой дурно пахнущей комнате, следуя по извилистым дорожкам жизни другого человека, с которым – Кристиан это чувствовал – все теснее связывала его судьба. Госпитальная палата стала и лекционным залом, и исповедальней, здесь перед Кристианом открывались его собственные ошибки, здесь обретали более четкие формы, выкристаллизовывались его смутные надежды и чаяния. Война превратилась в призрак, который бродил по другим континентам, в фантасмагорический парад теней, в приглушенные раскаты далекой грозы, а все реальное, правдивое, настоящее сосредоточилось в этой комнате, из окон которой открывался прекрасный вид на голубую бухту. В комнате, где неподвижно лежали два забинтованных смердящих тела.
– После войны мне без Гретхен не обойтись, – говорил Гарденбург. – Гретхен – это имя моей жены.
– Да, господин лейтенант, – отозвался Кристиан. – Я знаю.
– Откуда? Ах да, ты же отвозил ей посылку.
– Да, господин лейтенант.
– Гретхен красивая, не так ли?
– Да, господин лейтенант.
– Это очень важно. Ты и представить себе не можешь, скольким офицерам загубили карьеру неприглядные жены. Гретхен к тому же очень способная. И умеет расположить к себе людей…
– Да, господин лейтенант.
– Ты говорил с ней?
– Минут десять. Она спрашивала о вас.
– Она очень меня любит.
– Да, господин лейтенант.
– Я намереваюсь встретиться с ней через восемнадцать месяцев. К тому времени лицо у меня подживет. Незачем пугать ее. Гретхен мне очень нужна. В любой компании она чувствует себя как рыба в воде, свободно, непринужденно общается с людьми, всегда знает, что сказать…
– Да, господин лейтенант.
– По правде говоря, я не любил ее, когда женился. Меня гораздо больше влекло к другой женщине. Старше по возрасту, разведенной, с двумя детьми. Очень влекло. Я чуть не женился на ней, но это погубило бы меня. Ее отец работал на сталеплавильном заводе. Она уже тогда начала полнеть, а через десять лет раздулась бы, как воздушный шар. Мне пришлось напомнить себе, что через десять лет ко мне в гости будут приходить министры и генералы, так что моей жене придется выполнять роль хозяйки дома. В той женщине чувствовалась некая вульгарность, а уж о детях лучше не вспоминать. Однако даже теперь, когда я думаю о ней, меня охватывает истома. Тебе знакомо это чувство?