«Думаю, я смог бы устроить вас на нестроевую службу, – сказал ему офицер, который вел собеседование. – С вашими данными…» Сие означало работу в Нью-Йорке, перекладывание бумажек с одного места на другое. Вот Майкл и ответил, гордясь собой: «Это не для меня. Я пошел в армию не для того, чтобы сидеть за столом». А для чего он пошел в армию? Чтобы пересечь на своих двоих Флориду? Чтобы перестилать койку, которая чем-то не понравилась бывшему гробовщику? Чтобы слушать, как издеваются над евреем? Наверное, он принес бы больше пользы, нанимая хористок для концертных бригад, выезжающих на военные базы. Наверное, ему действительно следовало сейчас быть в Шуберт-Элли, а не здесь, на этой раскаленной солнцем дороге. Но он не мог не совершить благородный поступок. Правда, любая армия быстро возвращает человека с неба на землю.
Армия. Если бы потребовалось охарактеризовать ее одним словом, предложением, абзацем… смог бы он это сделать? Едва ли. Армия состояла из десяти миллионов частичек, которые постоянно перемещались, никогда не сливались, никогда не двигались только в одном направлении. В армии был, например, священник, который мог поговорить с тобой после просмотра кинофильма о половой гигиене. Сначала крупные планы изъязвленного пениса, потом слуга Господа в капитанской форме перед белым экраном, на котором только что показывали потаскух и мерзкую плоть. «Солдаты, армия должна реально смотреть на жизнь… – раздавался напевный голос баптиста в душном дощатом зале. – Мужчины будут подвергаться опасности заражения. Поэтому мы показываем вам этот фильм, чтобы вы знали, как работают профилактические пункты. Но я здесь для того, чтобы сказать вам, что Бог лучше профилактических средств, а религия полезнее для здоровья, чем похоть…»
Одна частичка. Другая частичка. Вот бывший учитель средней школы из Хартфорда, с впалыми щеками и глазами, горящими таким диким огнем, словно этот человек каждую ночь ждал, что он станет жертвой убийцы. Он шептал Майклу: «Я хочу рассказать вам правду о себе. Я заявил, что не могу брать в руки оружие по религиозным мотивам. Я не верю в войну. Я отказываюсь убивать себе подобных. Так меня отправили на кухню. Тридцать шесть дней подряд я хожу в наряд на кухню. Я похудел на двадцать восемь фунтов и продолжаю терять в весе, но они не заставят меня убивать людей».
Армия. Кадровый военный из Форт-Дикса, который прослужил в армии тринадцать лет, в мирное время играя в армейских футбольных и бейсбольных командах. Таких в армии считают везунчиками. Широкоплечий верзила с пивным животом. Благо пива хватало и в Кейвите, и в Панама-Сити, и в Форт-Райли, что в Канзасе. Но внезапно этот парень впал в немилость у начальства, его вышибли из спортивной роты и направили в строевую часть. Подъехал грузовик, бывший спортсмен забросил в кузов два вещевых мешка и начал вопить. Он бросился на землю, рыдал и визжал с пеной у рта, потому что ехать ему предстояло не на футбольный матч, а на войну. Главный сержант, ирландец весом за двести пятьдесят фунтов, вышел из канцелярии роты, со стыдом и отвращением посмотрел на этого парня и пнул в голову, чтобы заставить его замолчать, а затем двое мужчин забросили бывшего спортсмена, все еще скулящего и дергающегося, в кузов, вслед за вещмешками. Главный сержант повернулся к новобранцам, которые молча наблюдали за происходящим, и сказал: «Этот человек позорит регулярную армию, но таких, как он, мало. Очень мало. Я за него извиняюсь. А теперь проваливайте отсюда!»
Теоретические занятия. Военная этика. Причины войны, которую мы ведем. Специалист по японскому вопросу, профессор из Лихая с узким, землистого цвета лицом, доходчиво объяснил им, что все дело в экономике. Япония нуждалась в увеличении жизненного пространства и предприняла попытку захватить азиатский и тихоокеанский рынки. Нам не оставалось ничего другого, как остановить ее, потому что эти рынки мы хотели оставить за собой. Собственно, это утверждение полностью соответствовало взглядам Майкла на причины возникновения войн, сложившимся у него за последние пятнадцать лет, но теперь, вслушиваясь в сухой, менторский голос, глядя на большую карту мира с нанесенными на нее сферами влияния, нефтяными месторождениями, плантациями каучука, он ненавидел профессора, ненавидел каждое произнесенное им слово. Потому что хотел услышать совсем другое. Хотел, чтобы ему сказали, что он сражается за свободу своих близких и своей страны, за повсеместное установление высоких моральных принципов, за уничтожение поработителей, которые ввергли в рабство целые народы. Хотел, чтобы лектор говорил ярко и зажигательно, чтобы его призывы звенели в ушах, чтобы он, Майкл, верил в них и вечером, вернувшись в казарму, и утром, отправляясь на стрельбище. Майкл оглядел сидевших рядом, утомленных долгим днем солдат. Скучающие, полусонные лица. И невозможно определить, слушают ли они профессора, понимают ли, что им нужна нефть, или плантации, или рынки сбыта. Если они чего и хотели, так это вернуться в казарму, улечься на койки и отрубиться до следующего утра.
К середине лекции Майкл решил, что обязательно выступит в отведенное для вопросов время. Но когда профессор изрек: «В заключение хочу сказать, что мы живем в период централизации ресурсов, когда… э… капитал и национальные интересы одной части земного шара вступают… э… в неизбежный конфликт с капиталом и национальными интересами другой его части, и абсолютно необходимым условием для обеспечения американского стандарта жизни становится… э… свободный и беспрепятственный доступ к ресурсам и рынкам сбыта Китая и Индонезии…» – Майкл уже передумал. Ему-то хотелось озвучить свои сокровенные мысли: «Это же ужасно. Кто же пойдет на смерть без веры в то, что сражается за правое дело?» Он устал, как и все сидящие вокруг, и ему хотелось только одного: вернуться в казарму и лечь спать.
Но армия имела свои плюсы.
Спуск флага на вечернем построении, когда звуки национального гимна, льющиеся из репродукторов, навевали мысли обо всех американцах, которые внимали этим звукам уже более сотни лет.
Мягкий говорок южан на ступеньках казармы после отбоя, когда в темноте светятся только огоньки сигарет, а люди делятся самыми дорогими событиями своей жизни, именами детей, цветом волос жены, особенностями планировки дома… И в эти последние мгновения перед сном ты больше не чувствуешь себя одиноким, не встаешь в позу судьи или критика, не взвешиваешь слова и мотивы… просто живешь, не задумываясь о прошлом или будущем, утомленный физически, но примирившийся душой с этим тревожным временем…
Марширующий впереди Аккерман споткнулся. Майкл ускорил шаг и поддержал Аккермана под руку. Тот холодно глянул на него.
– Не трогай меня. Помощь мне не нужна.
Майкл убрал руку и подался назад. «Ох уж эти евреи, – зло подумал он, – какие они у нас гордые!» И уже безо всякого сочувствия Майкл наблюдал, как Аккермана качало из стороны в сторону, пока они не перевалили через гребень холма.
– Сержант. – Ной стоял в канцелярии роты перед столом, за которым первый сержант читал комиксы о приключениях Супермена. – Прошу разрешения обратиться к командиру роты.
Первый сержант не поднял головы. Ной стоял навытяжку в рабочей одежде, грязной и мокрой от пота после дневного марша. Командир роты сидел в трех футах от него, просматривая спортивную страницу джексонвилльской газеты. И разумеется, не замечал его присутствия.
Наконец первый сержант удостоил Ноя взглядом.
– Чего тебе, солдат?
– Прошу вашего разрешения обратиться к командиру роты, – повторил Ной, стараясь четко выговаривать слова, хотя после утомительного дня язык ворочался с трудом.
Первый сержант несколько секунд молча смотрел на него, потом разлепил губы:
– Пошел отсюда.
Ной проглотил те капельки слюны, что остались во рту.
– Я прошу вашего разрешения… – вновь начал он, не отступаясь от своего.
– Пошел отсюда, – ровным голосом повторил сержант, – и прежде чем прийти снова, изволь надеть выходную форму. А теперь пошел отсюда.
– Слушаюсь, сержант.
Командир роты так и не оторвался от спортивной страницы.
Ной вышел из маленькой душной комнатушки в предвечерние сумерки. С этой формой одна морока. Иногда командир роты принимал солдат в рабочей одежде, иногда нет. Правила, похоже, менялись каждые полчаса. Ной медленно зашагал к казарме мимо отдыхающих солдат, мимо множества маленьких радиоприемников, из которых доносились или джазовая музыка, или детективный сериал.
Когда же он вернулся в канцелярию роты в выходной форме, капитана Колклу и след простыл. Ной уселся на траву по другую сторону ротной линейки, напротив входа в канцелярию, и стал дожидаться его возвращения. В казарме за его спиной мужской голос мелодично пел о сыне, которого мать растила не для того, чтобы он стал солдатом. Рядом двое мужчин громко спорили о том, когда же закончится война.
– В тысяча девятьсот пятидесятом, – утверждал один. – Осенью тысяча девятьсот пятидесятого. Войны всегда заканчиваются под зиму.
– С немцами, может, и закончится, но не с японцами, – гнул свое второй. – С японцами нам придется договариваться.
– Я готов договориться с кем угодно, – вмешался в спор третий голос. – С болгарами, египтянами, мексиканцами, кого ни назови.
– В тысяча девятьсот пятидесятом году, – в какой уж раз повторил первый мужчина. – Попомните мое слово. Но прежде мы все получим по пуле в задницу.
Ной их больше не слушал. Он сидел в темноте, на жесткой траве, привалившись спиной к стене, дремал, дожидаясь возвращения капитана, и думал о Хоуп. На следующей неделе у нее день рождения. Во вторник. Ной сэкономил десять долларов на подарок. Они хранились на дне вещмешка. Можно в этом городе найти за такие деньги подарок, который не стыдно преподнести жене? Наверное, да. Этого хватит на шарф, на блузку… Ной представил себе, как Хоуп будет выглядеть в новом шарфике. Потом в блузке, лучше в белой. Ее шейка будет грациозно подниматься над жестким белым воротником, черные волосы будут падать на плечи. Да, пожалуй, он купит блузку. За десять долларов пристойную блузку можно найти даже во Флориде.